Глава 9
С помощью уныния в топ-продюсеры не пробьешься. Да и не удержишься в них. Моя профессия — приносить радость, что бы ни сулил тебе день.
Твой ассистент по продажам, свежевылупившийся из колледжа, принимает распоряжение «покрыть» 20 тысяч акций и покупает опционы «колл» по страйк-цене 25 долларов вместо того, чтобы продать их. Четыре месяца спустя ты обнаруживаешь на счету клиента 40 тысяч акций, потому что они опустились ниже 25 долларов, чем инициировали автоматическую покупку. В результате вы купили 20 тысяч акций по 25 долларов вместо того, чтобы продать их, но теперь акции рухнули до 21 доллара. С нарастающим ужасом ты сознаешь, что погрешность составляет 160 тысяч долларов, 40 тысяч акций по четыре доллара с каждой, и дефицитом придется давиться лично тебе, потому что за торговые ошибки фондовые брокеры платят из собственного кармана. Вот тут-то клиент звонит и спрашивает:
— Как дела?
— Шикарно!
Твой юридический департамент просматривает документы на некий коллар с нулевой ценой — технику хеджирования, дающую твоему клиенту возможность избежать катастрофического ущерба на двух миллионах акций и удержать дополнительный апсайд. Бумаги крайне волатильны, и пока тянется выматывающее кишки ожидание, когда законники дадут добро, акции падают ниже пороговой цены, с которой ты уполномочен действовать. К твоей досаде, сделка пролетает, а вместе с ней и возможность прикарманить 300 тысяч долларов. Вот тут-то клиент звонит и спрашивает:
— Как дела?
— Шикарно!
Три акулы сожрали твоего лучшего друга. А когда ты хочешь найти утешение у собственной жены, то вспоминаешь, что она тоже мертва. Думая, будто можешь найти утешение в конторе, ты наставляешь клиентов насчет наследственного планирования, но тут вспоминаешь, что твоей дочери больше нет, от семьи простыл и след, и самому тебе техники, которым ты задорого учишь других, и даром не нужны. Вот тут-то клиент звонит и спрашивает:
— Как дела?
— Шикарно!
Как я люблю поучать новобранцев ОФЛ: «Не впутывайте депрессию в свою работу, особенно когда говорите с клиентами об их портфелях. Вам нужна стратегия, поддерживающая в вас оптимизм».
* * *
В пятницу утром зеленые глаза Энни взволнованно сияли. Мне знаком этот взгляд — счастливый, непочтительный, с проблеском прирожденной смутьянки и очаровательной озорницы. Энни и понятия не имеет, что служит моим тайным эликсиром в непрестанных исканиях оптимизма. Она заставила меня рассмеяться.
— Босс, вы слыхали, что стряслось со Скалли?
Было 7.40 утра — час, когда аналитики Уолл-стрит борются за умы со сплетнями. В стенах ОФЛ исход подобных схваток предрешен. Скандалы, слухи, пересуды, кривотолки и сальности всегда берут верх. Коллеги собираются вокруг кофе-машин, чтобы отчитаться о последних сексуальных похождениях. Брокеры обмениваются мужскими историями, а вовсе не финансовыми идеями. Молодые женщины неизменно сбегаются стадами в туалеты, понукаемые скорее потребностью почесать языком, чем нуждами организма. И Энни где-то как-то подцепила эту историю.
Я как раз слушал трансляцию Джона Дьюи через репродуктор. Дьюи, биржевой аналитик с телевидения, прославился своей по-техасски эвфемистической гиперболой, провозгласив, что акции «Майкрософт» торгуются «дешевле, чем крем от загара в пургу».
Ой, только не надо!
Безоглядно наслаждаясь ароматом духов Энни, поднимавшей сиденье стула, я сфокусировал внимание на ней.
— Так что там со Скалли?
— Стрип-клуб, — ухмыльнулась Энни, зная, что эти два слова возбудят мое любопытство.
Скалли — не только серийный лизоблюд и громогласнейший в мире фондовый брокер, но и такой педант, что уток о нем никто распускать и не подумает. Он работает допоздна, импровизированных кутежей избегает. Как и множество других пригородных отцов, почти не представляет, как его жена и четыре дочери проводят будни.
— Скалли не так глуп, чтобы просить компенсацию.
Предъявить в бухгалтерию счета из гривуазного бара — верный способ напроситься на увольнение.
— Да нет, тут не то, — возразила она. — Платил клиент.
— Ладно. — Я растянул слово на столько времени, сколько потребовалось бы, чтобы сказать: «Ну, выкладывай, что тебе известно».
Энни поняла мою интонацию с лету.
— Его ассистентка рассказала мне все. Ты же знаешь, Джини от него просто на стенку лезет.
— Понял.
— Очевидно, у Скалли грандиозный клиент из Денвера. Этот тип прилетел вчера утром, и они весь день проторчали за закрытыми дверьми, просматривая портфель.
— Держу пари, у бедняги все уши завяли. — Четыре стены и громогласнейший на свете фондовый брокер — по-моему, это жестокое и необычное наказание.
— Не перебивай, — упрекнула меня Энни. — После обеда клиент говорит, что хочет посетить стрип-бар на Таймс-сквер. Скалли просто трясет. Боится, что кто-нибудь его узнает.
— Но соглашается пойти за компанию.
— Именно, — поддержала Энни. — Клиент настаивает, что сесть надо в первом ряду. И Скалли еле волочит ноги, съеживается, пытаясь выглядеть как можно меньше, когда вдруг видит танцовщицу на помосте.
Поднявшись с места, Энни отошла на пять шагов, развернулась и пошла ко мне, извиваясь талией и виляя бедрами, как стриптизерша. Обе руки согнуты в локтях и подняты над головой.
Чудесный язык тела.
— Что-то в танцовщице кажется ему знакомым, — проговорила Энни на три такта на ходу. — Но Скалли никак не сообразит, где ее видел. — Энни на миг нахмурилась, изображая глубокую сосредоточенность.
Многие ли из женщин способны поведать историю о стрип-баре?
— Зато танцовщица узнает Скалли с ходу. Бросает на него один лишь взгляд, и тут же все закрывается. — Энни скрестила руки на груди в виде буквы X.
— Представляю.
— Она удирает со сцены, вереща что-то по-норвежски.
— Откуда ты знаешь, что это был норвежский?
— Она бонна Скалли.
— Быть не может!
— Очевидно, девушка уходила каждый вечер около 8.30 и являлась только под утро. Она так хорошо обращалась с детьми, что его жена ничего не говорила. А Скалли приходит домой поздно. Он всегда думал, что мамзель уже в постели.
— А что сказал клиент?
— О, он вне себя. Вышибала вышвырнул их из бара. Девушка была в истерике.
— Я бы заплатил, чтобы это увидеть.
— Дальше — больше. На улице были двое полицейских, и вышибала пожаловался легавым. Поднялся грандиозный гвалт, ты же знаешь, как Скалли может драть глотку. Тут же подоспела парочка репортеров, и теперь «Нью-Йорк пост» может тиснуть статью.
— С СКК спереди посередке, — заметил я.
— Не говоря уж о Скалли и его клиенте, — подхватила Энни. — Интересно, что скажут их жены?
Мы оба рассмеялись, и лицо Энни согрелось радостью, покинувшей мою жизнь. Долгий, нескончаемый момент я раздумывал, не пригласить ли ее вниз на чашечку кофе.
Нет, сказал я себе. Энни на тебя работает. Она на восемь лет моложе тебя.
Но решил позвать все равно. Прошел уже не один месяц с тех пор, как я встречался с женщиной за чашкой кофе. А вчерашний денек выдался тот еще — разговор с Тэйером, преподавание ему урока финансовой дисциплины смерти… Компания Энни мне бы не помешала. Да и дерзать все-таки надо. Байка о Скалли, подействовав, как тоник, будто отогнала нежеланные воспоминания. Моя карьера снова вышла на первый план, отгородив меня от прошлого. Энни, ОФЛ и новые перспективы — в тот момент все было мне на руку.
Но тут зазвонил телефон, лишив меня этой возможности. Я так и не пригласил Энни. Это вмешательство напомнило мне, что как раньше уже не будет никогда. Не будет движения вперед, да и вообще никакого движения. Всегда что-нибудь да засосет меня обратно, в мир Чарли Келемена.
Глава 10
— Можно поговорить с Гровером О’Рурком?
— Зовите меня Гроувом.
Мне всегда хотелось это сказать.
— Это Мэнди Марис. — Ее голос был полон энергии и повелительности.
— Чем могу служить? — Бросив взгляд на часы, я дал Энни знак секундочку подождать.
— Ну, вы могли бы позволить мне купить вам чашечку кофе, — дружелюбно ответила Марис, сплошь мед и обаяние.
Вот ты-то как раз меня ее и лишила.
— Как я понимаю, вы с Чарли Келеменом были близкими друзьями, — продолжала она.
— Лады, — отрезал я, врезав по тормозам, — может, вам следует представиться, Мэнди Марис?
Энни, почувствовав, что это надолго, вернулась за свой стол. В нашем бизнесе никогда не знаешь, когда всплывет новая возможность или проблема.
Проклятье.
— Я из «Нью-Йорк пост», — пояснила Марис. — Я бы хотела задать вам пару вопросов.
Только не это.
— Минуточку, — сказал я и перекинул Мэнди Долбаную Марис на отдел СКК по связям с общественностью. Не предупреждая ее, просто нажал кнопку перевода, настучал внутренний номер — и бац, нажал кнопку перевода снова.
Гордыня тут ни при чем. Кто в силу привычки, кто после курса молодого брокера, но консультанты научились никогда не беседовать с репортерами. Никаких плюсов, сплошные минусы. Пресса ужасает меня, своего рода условный рефлекс, выработанный за восемь лет промывки мозгов.
Телефон позвонил тотчас же, не оставив мне времени поразмыслить о собственном грубиянстве, а Марис — перезвонить.
— Слыхал, ты вчера был в офисе, — прошелестел Клифф Халек своим скрипучим голосом. — Я думал, ты собираешься на Род-Айленд.
— Стоя на краю могилы, схлопотал реферала от банкира. В буквальном смысле. — Порой я просто ненавижу свой «Блэкберри».
— Серьезная сица? — поинтересовался он, пустив в ход принятое в СКК сокращение от «ситуация».
— IPO. У моего парня 100 миллионов долларов в акциях. — Ну вот, поехали, слово «парень». На сознательном уровне я уже принял Тэйера под опеку и перенес его из графы «потенциальные» в графу «клиенты». На подсознательном из кожи вон лез, чтобы переключиться на развязный суржик финансистов. Но не сработало. В голосе ни малейшего энтузиазма. Ни намека на «шикарно».
— Не забывай о своих голодающих братьях в Деривативах, — поддел меня Халек, неизменно напрашивающийся на подряд. Пакет акций на 100 миллионов долларов сулит для его команды возможность похеджировать. А заодно он меня проверял, различив нечто чуждое, отнюдь не похожее на шапкозакидательскую браваду топ-продюсера.
— Рановато, Клифф. До IPO еще полгода. Еще шесть месяцев банкирам ловить нечего. Кто знает, когда откроются корпоративные окна? Держу пари, пройдет восемнадцать месяцев, прежде чем он сможет выйти на торги.
— Усек… — Он попробовал сменить тему: — Как прошли похороны?
— Пристойный панегирик, но я бы предпочел, чтобы монсиньор Бэрд закруглился пораньше.
— Католики еще легко отделались. Радуйся, что тебе не приходится отбывать шиву [Шива — в иудаизме подразумевает семь дней траура, когда скорбящему вообще не рекомендуется выходить из дома. В буквальном переводе с иврита означает «семь» и не имеет ни малейшего отношения к созвучному индийскому божеству.]. Это семь дней.
Он хмыкнул. Я — нет. У нас обоих имелись дела получше, чем балаболить между собой и слушать мои ламентации по поводу католического попа. Новые идеи проносятся по этажам трейдеров в утренние часы — самое насыщенное время суток. Впрочем, Клифф все-таки выкрутился из своей повседневной мясорубки, чтобы узнать, как я живу-могу.
— А тебе надо торчать в конторе? — наугад забросил он.
— Так лучше всего. — Я понял, что подразумевал Клифф. Как хороший друг, он почуял: что-то не в порядке. — Поверь.
— Что-то не так?
— А что, заметно?
— Ага.
— Только что звонили из «Нью-Йорк пост». Собирают материал для статьи о Чарли Келемене.
— И что ты им сказал?
— Ничего. Я просто нажал на кнопку, перебросив их на наш PR-отдел.
— Отличный ответ, — одобрил он. — Но ты же знаешь, что звонки прессы — лишь вопрос времени.
— Ага, мне ли не знать.
— Ты уже говорил с полицией? — не унимался Халек.
— В среду ночью мне позвонил детектив по имени Майкл Фитцсиммонс. Я оставил ему сообщение вчера поздно вечером.
— Рад видеть, что ты умеешь быстро реагировать, — шутливо упрекнул он.
— Полиция Нью-Йорка. — Я помолчал. — Мужик на сто миллионов долларов. — Я помолчал. — Потом звонишь ты.
Ну, графиком, расписанным до секунды, это не назовешь. Времени позвонить Фитцсиммонсу было выше крыши. Реальность: после похорон я был не в состоянии толковать о Чарли с кем бы то ни было.
— Готов спорить, у полиции Нью-Йорка для тебя заготовлен список вопросов в милю длиной.
— А чего говорить? Гвоздем программы был Чарли. Тот, кто привязал тележку к его ноге, — псих гребаный.
— Может, ты знаешь этого психа гребаного.
— Сомневаюсь. Друзья Чарли обожали.
— А кто-то — нет.
— Скажи мне, что думаешь о рынке, — сказал я, переключаясь в рабочий режим, чтобы избежать непоколебимой логики Клиффа.
— Цены на нефть пугают хедж-фонды, — ответил он. — Хеджи убеждены, что Доу откорректируется на десять процентов, и просят мой отдел пнуть короткие позиции.
Под «пнуть» Халек подразумевал «увеличить». Команда «Д» может измыслить продукт, который упадет на 20 процентов, если рынок упадет на 10. «Шорты» будут в восторге, потому что сделают деньги на падающих рынках.
— Отличная инфа, Клифф. — Его проницательность всегда помогает мне на телефоне. — Мои ребята выстроятся за облигациями в очередь.
— А, подстраховка…
* * *
Такой вещи, как «индустрия ценных бумаг», не существует. Термин амбивалентен, с акцентом на «амба». Есть только гонка, потоки денег и неистовство дерущихся, отвлекающие от воспоминаний 18-месячной давности.
Уолл-стрит — сплошная нервотрепка. Мои современники боятся всего. Мы боимся лишиться клиентов. Такое случается то и дело. Мы боимся, что другие располагают более качественной информацией. Кто-то хочет продать то, что мы хотим купить. Мы боимся Комиссии по ценным бумагам и биржевым операциям и прочих регуляторов, управляющих нами. Мы боимся рисков. Но бегать посреди табуна мы боимся еще больше, так что идем на риски. Мы боимся, что наши ставки будут выглядеть глупо и говорящие головы выставят наши промашки напоказ за считаные секунды. Может, суть Уолл-стрит и в «чистогане» — лучшее слово для обозначения денег, какое я слышал. Может, дело в эго, гормонах и триумфе, когда делаешь крупную ставку и оказываешься прав. Но на самом деле теми, кто мы есть, нас делает страх. Я тревожусь о своих клиентах и возношу молитвы, чтобы они ни за что не поддались нашему шизоидному умонастроению.
Страх — это одно. Жадность — это другое. У каждого есть своя повестка дня. Исключений нет.
* * *
Пэтти Гершон остановилась у моего стола около 10 утра. Когда она назвала меня по имени, я понял, что у нее что-то на уме.
— Гроув, — сказал она, — я пришла попросить прощения.
Хлоя, как чертик из табакерки, выглянула из-за своего терминала, чтобы поглядеть на нас. Энни, широко распахнув свои сине-зеленые глаза от недоверия, подозрительно воззрилась на Пэтти.
— За что? — осведомился я.
— За эти шутки насчет наживки. Я просто жопа. Чарли Келемен был твоим другом.
— Откуда ты знаешь?
— Курц мне сказал. Гроув, я искренне раскаиваюсь.
— Выбрось из головы, Пэтти. Нет ущерба — нет и ляпсуса.
— Южный джентльмен во всем, — произнесла она.
Мы оба улыбнулись. Угрызения совести в ее карих глазах уступили место веселью, и воцарилось перемирие.
Может, «леди Золотая Рыбка» — это уж чересчур.
— Что тебе нравится в этих рынках? — поинтересовалась Пэтти, меняя тему.
— Облигации.
— А кроме облигаций?
— БРИК, — ответил я, используя бытующую на Уолл-стрит аббревиатуру для быстрорастущих экономик Бразилии, России, Индии и Китая.
— А мне нравится «Джек Ойл», — парировала она, горя желанием внести и свой вклад. Эта компания продает высокотехнологичные буровые головки нефтяникам вроде «Эксон» и торгуется под тикером «JACK».
— Хорошая компания, — клюнул я на эту наживку.
Подсекая, чтобы всадить крючок поглубже, она ответила:
— А я слышала, ты обслуживаешь Попрыгунчика Джей-Джея.
Джозеф Джаворски (правда, на его родном языке это звучит «Йозеф Яворский») — CEO «Джек Ойл» — мой крупнейший клиент. Попрыгунчиком Джей-Джеем он стал во время первоначального публичного предложения акций. Когда один из рыночных асов «Фиделити» [«Фиделити» — наверное, имеется в виду «Fidelity Worldwide Investment». Вообще-то это слово, переводящееся как «верность», пользуется невероятной популярностью, в том числе на российском рынке, так что компаниям, так или иначе использующим это слово в своих названиях, просто несть числа.] закемарил во время презентации роудшоу, Яворский запрыгнул на конференц-стол и сплясал ирландскую джигу, чтобы пробудить убаюканного инвестора. И очень скоро в финансовых кругах распространилось прозвище Попрыгунчик Джей-Джей.
Предложение Джей-Джея превзошло самые смелые ожидания, в том числе его собственные. Он уже диверсифицировал половину своих позиций в «Джеке» и все еще владел 2,3 миллиона акций, стоящих 190 миллионов долларов при цене 83 доллара за штуку. Недурно для польского эмигранта.
— Кто тебе сказал, что Джаворски — клиент? — Я тотчас заподозрил Курца, нашего босса, ПМС нашего отдела.
— Джей-Джей.
Закашлявшись, я чуть не отхаркал собственную печенку.
— Мы познакомились на вечеринке в выходные, — пояснила Пэтти. Наклонилась ближе, еще ближе, настолько близко, что можно было застегивать пуговицы на общие петли, настолько близко, что блеснула рукоделием своего пластического хирурга. — Мы с ним очень поладили.
— Ну и как там Джей-Джей? — спросил я, старательно разыгрывая невозмутимость, но ощутил, как сердце забилось чаще.
— Держу пари, я могу тебе с ним помочь.
Ну вот, схватка начинается. Леди Золотая Рыбка уже разевает роток на долю в улове моего крупнейшего клиента.
— У нас хорошие деловые отношения, — сказал я, пытаясь развеять ее интерес, — но я подумаю об этом. — Важно было позволить ей сохранить лицо. Воевать с Пэтти проку мне совершенно никакого.
— Ты знаешь, где меня найти, О’Рурк, — по пути обратно в Эстрогеновый переулок беззаботно проронила она.
Когда Пэтти покинула пределы слышимости, я позвонил Джей-Джею, чтобы оценить масштабы ущерба. У нас с Попрыгунчиком Джей-Джеем прекрасное взаимопонимание, но в некоторых базовых вопросах инвестиционных стратегий, вроде необходимости подстраховать его портфель, мы расходимся. Он считает, что говорить об облигациях хуже, чем отскребать дохлых мух с липкой бумаги. Не исключено, что Пэтти опоганила мои рыночные рекомендации. Не исключено также, что мне нужна очередная аксиома.
Четвертая. Все топ-продюсеры — параноики. Иначе мы ни за что не стали бы топ-продюсерами.
— Алле, — ответил Попрыгунчик Джей-Джей после первого же гудка. Верный признак, что что-то не так. Джей-Джей никогда не снимает трубку сам. Все звонки проходят через его виртуозную секретаря-референта Джинджер. А модуляции самого Яворского обычно звенят мощью, этаким акустическим коктейлем сарказма и сохранившихся следов польского акцента. Вот представьте себе Джека Николсона из Варшавы [Джек Николсон из Варшавы — на самом деле сравнение не такое уж парадоксальное. Отец Николсона был латышом, а польский язык в Латвии довольно распространен.].
Но не сегодня. Это «алле» прозвучало как-то вяло. Зондировать на предмет Пэтти сейчас не время.
