«Ну ты же понимаешь, что ничего нового со времен Авраама и Исаака. Так было, есть и будет, что касается Богом избранных…» — скорбно заключал Валера, и густая всклокоченная челка падала на его опечаленный крупный нос.

Я, если честно, не понимала. Может быть, в силу несведущей молодости, может, потому, что в издательстве «Наука», где я работала после вечернего филфака корректором одного из мелких технических журналов, имея, кстати, руководительницу еврейской национальности, меня никто не подсиживал, ибо в нашем крохотном редакционном пуле нас было двое. (На руководительницу свою я молилась, поскольку года два или три подряд звонила ей из волшебного сентябрьского Коктебеля, умоляла дать мне еще недельку отпуска за свой счет — продлить очарование, и она, глубоко вздыхая, каждый раз шла мне навстречу.)

В свою очередь педантичная Иришка, возникшая в квартире на три с половиной года позже меня, если мы оказывались с ней без свидетелей на кухне, вещала, тоже полушепотом, что, когда занят туалет (а туалет был занят, как вы понимаете, часто), Валера мочится в ванну. «Откуда такая осведомленность?» — любопытствовала я. «Я знаю точно», — таинственно скосив глаза в сторону комнат Бины Исааковны, уверяла Иришка. И я понимала, с какой стороны ветер дует. Б. И. занимала самое большое в квартире пространство из смежных комнат общей площадью в 45 квадратов. В стене между ванной и ее спальней существовал выложенный белой глянцевой плиткой впавший в летаргию камин, а над ним небольшое окошко. Похоже, Б. И. приставляла к стене спальни персональную стремянку и нелегально следила за происходящим в ванной, негодующе делясь затем увиденным с новоявленной Иришкой. Обвинить Валеру напрямую в справлении малой нужды в ванну означало бы для старожилки разоблачить самое себя. Этого она позволить себе не могла. Валера же с варварским упоением отыгрывался под ее всевидящим оком за ущемления на службе.

Когда мой молодой муж, студент дневного отделения Первого меда, подрабатывающий по ночам санитаром в морге, перебравшийся ко мне в 88-м с улицы Марии Ульяновой от невыносимой матери, стоял вечерами под хилой коммунальной струей проржавевшего стационарного душа, пытаясь смыть стресс и запах вчерашнего морга, Бина Исааковна, думаю, не ленилась следить со стремянки и за ним. На двери ванной комнаты появилась пришпиленная кнопками табличка: «Стирать и мыться после 22.00 СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ».

— И вы, Оксана, с вашим мужем новые порядки не наводи́те. Вы тут человек относительно недавний, а муж ваш вообще без году неделя, в квартире не прописан. Буквально все, все жильцы на протяжении десятилетий успевали справлять гигиенические надобности до двадцати двух ноль-ноль. Так было вплоть до его появления!

«Справлять гигиенические надобности» в свете открывшихся обстоятельств звучало, прямо скажем, неоднозначно. Не подавая виду, что посвящена в пикантные подробности, я спорила.

— Нет, Бина Исааковна, такого закона, чтобы не мыться после двадцати двух. Переместите, в конце концов, кровать в другой угол. Давайте мы с мужем вам поможем. В ваших обширных апартаментах вполне можно избрать для сна другое место.

Бина Исааковна усматривала в моих словах персональное оскорбление и посягательство на основы бытия:

— Да вы что, Оксана, в самом деле?! Как вы можете такое предлагать?!

К концу диалога в дальнем предбаннике я смягчалась:

— Хорошо, попробую поговорить с ним, чтобы не тряс душевую трубу, когда она начинает гудеть от отсутствия напора.

Бина Исааковна гордо разворачивалась и исчезала за своей дверью. За годы проживания в квартире я ни разу не побывала в ее хоромах. О месторасположении спального места узнала от той же Иришки, хотя Иришка появилась в квартире немногим раньше моего мужа. Однако, безупречной волей переплавив Игоря в трезвенника, быстро завоевала доверие Бины Исааковны и была допускаема ею в свои комнаты по нескольким поводам. Иногда с купленными по просьбе старожилки, тщательно отобранными в испытанных магазинах продуктами, иногда — обсудить складывающуюся не лучшим образом (вслед за вторым пришествием Митрофана Кузьмича и появлением у меня несговорчивого мужа) обстановку в квартире.

* * *

Вернусь к истокам, то есть в середину 80-х. Первая моя ночь в Савельевском переулке ознаменовалась эпизодом вполне булгаковского свойства. Новое жилое пространство состояло из 18-метровой гостиной со входом из ближнего предбанника и 7-метровой спальни с замурованной в предбанник дверью. Бывшая хозяйка, отвоевав себе вторую комнату в многоступенчатой борьбе с местным ЖЭКом, проявила архитектурную смекалку. Она не только ликвидировала лишнюю дверь в предбанник, но и руками нанятых работяг прорубила между комнатами проем в самом удачном месте, впритык к окнам, благодаря чему от глаз засыпающего человека скрывалась почти вся гостиная. Соответственно, из гостиной нельзя было видеть, что происходит в спальне. Дверь в проеме между комнатами отсутствовала за ненадобностью. В обеих комнатах красовались старательно выбеленные потолки, тщательно сохраненная лепнина и дефицитные заграничные обои: темно-вишневые в мелкий синий цветочек в спальне, однотонные перламутрово-молочные с тиснением в виде бутонов роз в гостиной (опять же заслуга бывшей хозяйки).

Двое измочаленных за день грузчиков успели поздним вечером воткнуть в 7-метровую спальню пожертвованную мне мамой тахту, вставшую аккурат в нишу с замурованной, скрытой обоями дверью. Проводив грузчиков, я кое-как расправила на тахте свежее белье и рухнула в постель с одной счастливой мыслью: «Остальное все завтра, завтра». Нет, если честно, с двумя мыслями: «На новом месте приснись жених невесте». Мебели, кроме тахты, бельевой тумбы и разобранного на детали платяного шкафа, у меня не было. Но радость обладания райским уголком Москвы и двумя свежеотремонтированными комнатами с изумительными арочными окнами затмевала отсутствие иных предметов мебели. За стеной в гостиной на полу нераспакованными оставались коробки с вещами. Около двух часов ночи меня разбудил отчетливый грохот. Как бывает в кромешной ночной тиши, грохот показался сверхъестественным и вызвал душевную панику. В голове полыхнула молния: «взломщики… грабители… вороватые соседи… но как? я же заперла дверь в гостиную изнутри… и никаких звуков взлома…» Короче, случилось ночное обострение первородных страхов. Громыхание несколько раз смолкало и возобновлялось. Оставаться в постели в подобной ситуации было бы верхом малодушия. Я собрала мужество в кулак, беззвучно встав, на цыпочках скользнула в проем — точнее, в неизвестность. Включить свет не отважилась. Из коробки в дальнем углу гостиной на меня сверкнули два мини-прожектора. Там происходило невероятное. Коробка ходила ходуном. «Ты что здесь делаешь?!» — возопила я в адрес непонятно кого. Осоловевшее от моего крика неведомое существо с шумом выкарабкалось из коробки, гигантским прыжком взметнулось на подоконник и тенью просочилось в приоткрытое окно (стоял июнь). Не знаю, кто из нас испугался больше. Выйдя из оторопи, я включила свет. Бо́льшая часть вещей была вышвырнута из коробки на пол, среди немногочисленных предметов на дне лежала разорванная в клочья миниатюрная упаковка травы валерианы. Я расхохоталась ведьминским смехом. Откуда там валериана, которую я не употребляла и уж точно при сборах туда не клала? Позаботилась мама, решив, что понадобится в коммунальной обстановке?

Рьяным любителем валерианы мог оказаться исключительно представитель семейства кошачьих. Восхищение удивительным котом-эквилибристом я высказала утром присутствующим на кухне:

— Просто фантастический многометровый прыжок одновременно в длину и высоту!

— Уж да-а-а… — мгновенно встрепенулась Бина Исааковна, разделывающая мини-топориком гигантскую курицу у своего стола. — живет в соседнем подъезде у Наталии на втором этаже, известная в доме кошатница. Шляется, ворюга, по карнизу, не свалился ни разу, подлец. — Отложив топорик, развернувшись от стола, она добавила с едким прищуром: — наглый, хитрый, как сто китайцев, прыгучий, как обезьяна.

Судя по изобилию эпитетов, предъявляемый коту иск был давним и заслуженным. Что немедленно подтвердилось следующим комментарием.

— Я тридцать пять лет прослужила технологом пищевого производства и доказательно считаю любые холодильники, как ни дезинфицируй их внутренние стенки, рассадниками бактерий. Именно свежему мясу в холодильниках наносится особый урон. А мясо после морозильной камеры — подавно никакое не мясо, пустопорожние волокна. Мне ли этого не знать! Уж не ведаю, — продолжила она отчленять жир от увесистой куриной гузки, — чем там Наталья его кормит, коли он у нее вечно голодный вор…

Если урезать длиннющий монолог, в осенне-зимний период и ранними веснами, в отсутствие сильных морозов, Б. И. вывешивала купленные впрок, тщательно упакованные в бумагу говяжьи рульку или огузок, а то и целиковую курицу, за окно в авоське, чтобы «дышали». Многие годы (не считая легких шалостей ворон) дела обстояли неплохо, до появления в доме беспардонного любителя поживиться на халяву. Ей пришлось пойти на крайние меры: с помощью скотча обклеить свою часть карниза крупнозернистой наждачной бумагой.