Но подобные кухонные миниатюры с участием Эльзы Исааковны — ее фееричные бенефисы — бывали редки. Куда чаще Бина Исааковна — ярая сторонница иных политических воззрений (она чтила марксизм-ленинизм, состояла в КПСС с незапамятных времен не карьеры ради, а по зову сердца) — снимала волевой рукой с потертой клеенки пепельницу, подталкивала младшую сестру в спину: «Пойдем, пойдем, Эля, приоткрою окно у себя». Бина Исааковна бешено ревновала младшую сестру к нам, соседям. Она не желала делиться ее откровенной крамолой и бесконечным ее обаянием ни с кем из нас.

Стирая порой какую-нибудь мелочь в ванной, можно было подслушать сквозь хлипкое стенное окошко над камином:

— Бина, Бина! Твой бедный Фима умер в шестьдесят четыре года от твоей никому не нужной, хуевой безупречности! Нельзя вечно всех править! Мало досталось ему от войны?! Он от тебя и после натерпелся! Зачем ты сделала тот роковой аборт? Фима вернулся пусть с убитыми нервами, но с легким ранением! И туберкулеза у тебя никакого не было! Ты Фиму и нас всех обманула!

— Нет, был! Был туберкулез! Ты же смотрела мой снимок и мою медицинскую справку!

— Ну смотрела, и что?! Видела там исключительно (продолжительный кашель) твою мудовую истерику! Ничего другого!

— Ах так?? А Марик — и прекрати, Эля, материться и пускать мне в лицо дым — бросил тебя с двумя малолетками знаешь почему?! Потому что ты не контролировала его! Не штудировала его карманы! Проворонила в сорок шестом переписку с этой госпитальной санитарочкой из Орла! А про аборт замолчи! К вашим с Мариком спиногрызам надо было еще третьего?!

— Хорошо! Замолчу! Забыла, как лично терзала Марика подозрениями? Будто он твой муж, а не мой?! Забыла?! А-а?! Что? И неужели ты думаешь, можно удержать мужика лазаньем по карманам?! Бляди всегда побеждали жен! Тем более бляди военного образца! Но откуда тебе знать?! Твой несчастный Фима умер однолюбом!

И так далее…

* * *

По поводу старшей сестры Эльза Исааковна зрила в корень. «Бинуша» ни на минуту не забывала надзирать за всеми и вся. Сейчас поймете, о чем я. Помните, в главе «Погоня»: «Опять освещенная магистраль — улица Кропоткина, потом переулок, потом Остоженка и еще переулок, унылый, гадкий и скупо освещенный». Это Булгаков про наш Савельевский. (В первом варианте романа, «Великий канцлер», было куда деликатней: «Обернувшись, Иванушка увидел, что он [Воланд] уже на Остоженке в Савельевском переулке. Неизвестный вошел в подъезд дома № 12)». Да, нелегко смириться с отрицательными эпитетами в адрес любимого переулка в окончательном варианте «Мастера». Хотя, если хорошенько поискать на просторах интернета фотографии переулка примерно тех времен, особенно в части холмистого спуска к Москве-реке, можно в некотором смысле эпитеты оправдать. Тем более соль и перец никогда не портят литературу. Так вот, в мою бытность, правда, не сразу, спустя несколько лет после моего появления, вдоль переулка организовали фонари. Прикрепили на поперечно протянутые электрические провода. Под фонарной тяжестью провода провисали рыболовецкими сетями, фонари, раскачиваясь от ветра, отбрасывали на асфальт причудливые тени и издавали звуки, схожие с нашей душевой трубой. И все бы ничего, и даже могло бы быть вполне романтично, если бы не главное «но». Один из фонарей располагался ровно напротив спального окна. Его яростно холодный свет пробивал шторы, отражаясь от стен, пронизывал насквозь обе комнаты, и ночами в спальне было светлее, чем днем. «Нет, так больше невозможно, — говорила я недавно обретенному мужу, — мы с тобой будто в камере пыток ночуем. Сделай что-нибудь». И муж делал. Соорудив добротную рогатку, он взбирался на широченный мраморный подоконник, стоя на коленях, закладывал в упругую резинку камушек, приноравливался, целился и… Иногда он промахивался, камушек звонко отлетал от металлического колпака, защищавшего верхнюю часть беспощадной лампы, но чаще выстрел попадал в цель. Далее следовало несколько блаженных ночей. Затем блаженство обрывалось. С завидной регулярностью приезжала бригада на спецмашине, налаживала подъемный кран, электрик, стоя на платформе с решетчатыми железными бортами, менял лампу. Мы с мужем диву давались, каким образцово-показательным, настойчивым и, главное, обеспеченным запасом подходящих ламп является местный ЖЭК.

И вот она, вездесущая слежка. В мягких бесшумных тапках я шла по коридору ставить чайник. И с середины коридора услышала: «Вы представляете?! Я еще сомневалась, только подозревала. Теперь знаю достоверно все. Забираюсь на подоконник, — это был голос Бины Исааковны (тут, не дойдя до кухни, я притормозила), — выглядываю в окно и вижу, как из их окна высовывается его рука с рогаткой, натягивает резинку — и ба-ах, вдребезги! Вдребезги! Это уж, извините, не мелкое бытовое хулиганство, а форменное общественное вредительство! И скажите мне, я должна поверить, что это будущий врач?! И пациенты, на свое горе, начнут доверять ему жизненно важные органы? Надо, кроме ЖЭКа, еще в милицию…»

До милиции дело не дошло. Бина Исааковна проявила щедрую снисходительность в связи с моей беременностью.

А я, в свою очередь, не представляла, как буду мыть будущего ребенка в нашей многострадальной, меченной Валерой ванне, пусть даже в персональной детской ванночке.

* * *

Мой отец жил в те времена с третьей женой в подмосковном загородном доме. У них не было ни общих детей, ни внуков от предыдущих браков. Зато имелось две квартиры в Москве. За месяц до предполагаемых родов я впервые обратилась к отцу с просьбой. И получила ключи от его пустующей однокомнатной квартиры на проспекте Мира недалеко от «Щербаковской» (через год переименованной в «Алексеевскую») — с условием не очень долгого там проживания. Муж упаковал самое необходимое, позвонил бывшему сослуживцу по институтской завхозной части, некоему Игнатьичу, поместил вещи в брезентовый кузов подъехавшего на следующий день к подъезду «козлика», устроил меня сзади на железную скамейку, сам сел в водительскую кабину. Трудно сказать, чем руководствовался в такой рассадке муж — скорее всего, желанием в пути поболтать, повспоминать былые курьезы с малоприятным, отпускающим убогие хозяйственные шутки Игнатьичем. Почему я безропотно села в кузов? Почему не настояла сесть вместо мужа в кабину, пусть и к идиоту Игнатьичу? Нет объяснения. Не зря это диво советского автопрома именуют «козликом». По дороге круп «козлика», не без водительских стараний, растряс меня так, что на следующий день я родила восьмимесячного ребенка. Когда утром среди нераспакованных вещей у меня начались схватки, мужа, естественно, рядом не оказалось. Он усердно проходил ординатуру, продолжал подрабатывать по ночам в морге и мог отсутствовать по нескольку суток подряд. Предварительной договоренности о медицинских услугах, как это принято теперь, ни с одним из роддомов у меня не было. В ближайший от «Щербаковской» роддом меня сопроводила срочно отозванная с работы мама. Обозначать координаты роддома смысла нет. После многократных волн оптимизации его не существует (в данном случае слава богу). Не кровожадный я человек, но хочу верить, что тамошние садистки-врачи и коновалы-медсестры — те, кому тогда до пенсии было еще далеко, — первыми попали под сокращение за профнепригодность, остальные давным-давно вышли по возрасту в тираж.

Добавлю только, что за вторую половину беременности, пришедшуюся на лето и первый осенний месяц 1989 года, ни один человек не уступил мне места в общественном транспорте. Столь незначителен был мой живот. Ровно два килограмма, что я успела набрать за восемь месяцев, весила моя новорожденная дочь.

Мы, роженицы, лежали в огромной, человек на десять, палате. Наши дети находились в отдельном боксе. Когда их приносили нам на кормление, моя дочка спала беспробудным сном. Краем глаза я наблюдала за остальными младенцами. Большинство из них производили активные сосательные движения. Другое дело, молоко у мам еще не вырабатывалось, но что-то там уже выделялось, и младенцы вовсю старались получить несколько капель питательной жидкости. Я теребила крохотный носик и бархатные щечки в надежде приложить дочку к груди. Она не просыпалась. Лишь подрагивали ее светлые реснички и скорбной скобочкой опускались уголки губ, точь-в-точь как у мужа, если он бывал чем-то недоволен. Дочку уносили голодной. На третий день нас с ней разлучили. То были страшные минуты и дни моей жизни. Младенцы массово заболели ОРВИ. Иерихонской трубой из коридора прозвучало, что моего ребенка ввиду недоношенности и сложных родов отправляют в перинатальное отделение N-ской больницы. Вылетев из палаты, я кинулась умолять спешившую по коридору громогласную грудастую женщину выписать меня вместе с ребенком. «Как тебя зовут? — замедлив шаг, гаркнула женщина. — Оксана? Послушай, Оксана, сейчас не до твоих капризов, отделение закрывается на карантин. Девочка у тебя слабая, случись с ней что, ты первая претензии предъявишь. Мало нам головной боли? Хочешь дополнительную ответственность на нас повесить?» Это была заведующая. Мои хилые, впопыхах приведенные доводы разбивались о ее каменно-скалистую грудь.