Олдос Хаксли
И после многих весен
Леса роняют желтую листву,
Рыдает небо, землю поливая.
Поля убрали. Лег работник под ботву,
И после многих весен лебедь умирает.
Теннисон
Часть I
Глава 1
Обо всем договорились телеграммами: Джереми Пордейджу предстояло отыскать шофера-негра с гвоздикой в петлице серой форменной куртки, а негр будет высматривать англичанина средних лет, у которого в руках том стихов Вордсворта. Народу было полно, однако нашли они друг друга без труда.
— Вы от мистера Стойта?
— Сар? Мистер Пордейдж, cap?
Джереми кивнул, потянувшись к встречавшему — в одной руке Вордсворт, зонтик в другой, жест манекена, впавшего в самоуничижение: ему ведомо, как он несовершенен, как жалок и смешон, особенно в этом нелепом своем одеянии. «Незавидная внешность, — словно говорил он, — но вот я, уж каков есть». Профилактическое умаление собственной персоны, служившее формой самозащиты, давно вошло у него в привычку. Всегда выручает. Вдруг ему пришла неожиданная мысль. Он забеспокоился: а ну как на этом их демократичном Дальнем Западе принято подавать шоферу руку, тем более когда шофер из цветных, самый случай доказать, что никакой ты не сагиб, пусть твоей стране приходится волочь на себе Бремя Белых. Ладно, обойдется, решил он. Верней, вынужден был так решить, — вечная история, сказал он про себя, извлекая своего рода порочное наслаждение, когда выпало лишний раз удостовериться в присущих ему недостатках. Пока он размышлял в таком духе, шофер снял кепи, поклонился, чуть пережимая в стараниях выглядеть настоящим черным слугой, какие водились в старину, и, обнажив в улыбке половину зубов, сказал:
— Милости просим в Лос-Анджелес, мистер Пордейдж, сар! — А потом оставил актерство и, сменив интонацию, доверительно сообщил: — Я бы вас по голосу, мистер Пордейдж, узнал, даже без книжки этой.
Джереми засмеялся чуть смущенно. За неделю, что он провел в Америке, о голосе заставляли его вспоминать постоянно. Негромкий, мелодичный — так в английских храмах поют вечернюю молитву, — голос сразу выдавал в нем питомца колледжа Святой Троицы, окончившего Кембридж лет за десять до Большой войны. Дома никто не обращал внимания, как он звучит. И подшучивать по этому поводу, как посмеивался он, оберегая себя, над своей внешностью или, допустим, над тем, что стареет, Джереми никогда не приходило на ум. А здесь, в Америке, все по-другому. Стоит заказать кофе или спросить, где уборная (в этом странном государстве никто, правда, не говорит «уборная»), как на него тут же уставятся с насмешливым любопытством, словно он какая диковина, экспонат комнаты смеха. Ужасно неприятно, что и говорить.
— Куда же носильщик запропастился? — поспешил он сменить тему.
Через несколько минут тронулись в путь. Забившись в уголок на заднем сиденье с надеждой, что шоферу теперь будет не до разговоров, Джереми Пордейдж отдался — как хорошо! — созерцанию. За окнами машины проносилась Южная Калифорния; ну что же, присмотримся повнимательнее.
Первое, что он увидел, была трущоба, населенная африканцами и филиппинцами, мексиканцами, японцами. Боже, что за пестрота, что за сочетания черного, желтого, коричневого! Что за невероятные бастарды! А девчонки — какая прелесть, и все в платьях из искусственного шелка. «И негритянки в белом шелке до колен». Самая его любимая строчка в «Прелюдии» [«Прелюдия» — поэма У. Вордсворта (1805). — Здесь и далее примечания переводчика.]. Джереми улыбнулся. А трущоба осталась позади, и уже высились громады делового квартала.
Лица на улицах посветлели. Лавки виднелись на каждом углу. Мальчишки выкрикивали заголовки первой полосы: «Франко наступает на Барселону». Девушки на тротуарах почти все, казалось, нашептывают молитву, но, вскоре сообразил Джереми, не в созерцание они погружены, просто жуют не переставая. Резинка вместо Бога. Машина неожиданно нырнула в туннель и вылетела из него в другой мир — просторный, неприглаженный, мир пригородов, рекламных щитов, заправочных станций, низеньких домиков, укрывшихся в саду, пустырей, свалок, там и сям попадавшихся магазинчиков, контор, церквей: первометодистские, выстроенные — какой сюрприз! — в стиле гранадских Чертогов, католические — подражания Кентерберийскому собору, синагоги — имитация Айя-Софии, молельни последователей Христианской науки — эти украшены колоннами на цоколе, совсем как банк. Было раннее зимнее утро, но солнце сияло ослепительно — на небе ни облачка. Машина катила к западу, и лучи, разгоравшиеся сзади, высвечивали, как прожектором, все эти здания, щиты, зазывные надписи — точно специально старались показать новому человеку, в каких местах он очутился.
ДАВАЙ ЗАКУСИМ! КОКТЕЙЛИ. НОЧЬЮ ТОЖЕ РАБОТАЕМ
ПИВО «ДЖУМБО»
ВКЛЮЧАЙ МОТОР, ПРОЕДЕШЬ ВСЮДУ! ЛУЧШИЙ БЕНЗИН «КОНСОЛЬ»
ПАНТЕОН «БЕВЕРЛИ». ПРЕКРАСНЫЕ ПОХОРОНЫ НЕДОРОГО
Машина неслась вниз, и посреди пустого поля мелькнул ресторан — дом в форме сидящего бульдога, вход между передними лапами, по яркому фонарю в обоих глазах.
«Зооморфизм, — неслышно пробормотал Джереми, и снова: — Зооморфизм». У него, ученого педанта, было пристрастие к таким словам. Бульдог сгинул в вечность.
АСТРОЛОГ, ВЫЧИСЛЯЮ СУДЬБУ, УГАДЫВАЮ ХАРАКТЕР
СВЕРНИ! ОРЕХОВЫЕ КОТЛЕТЫ — что это за штука? Попробует при первой же возможности, решил он. Порцию ореховых котлет и пиво «Джумбо».
ОСТАНОВИТЕСЬ! ЛУЧШИЙ БЕНЗИН «КОНСОЛЬ»
Шофер вдруг и правда остановился.
— Десять галлонов самого-самого, — сказал он; потом, повернувшись к Джереми, добавил: — Наша фирма. Мистера Стойта, то есть. Он президент, — и указал на щит, стоявший напротив.
«ЗАЙМЫ НАЛИЧНЫМИ. ОБСЛУЖИВАЕМ ЗА ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ, — прочел Джереми. — ГОРОДСКАЯ ФИНАНСОВАЯ КОРПОРАЦИЯ. СОВЕТЫ, ВЕДЕНИЕ ДЕЛ».
— И эта тоже наша, — с гордостью пояснил шофер.
Поехали дальше. С гигантского щита смотрело лицо красивой молодой женщины, омраченное, словно лик Магдалины, печалью. «ПРОЩАЙ, ЛЮБОВЬ! — гласила надпись. — НАУКА ДОКАЗАЛА: 73 ПРОЦЕНТА ВЗРОСЛЫХ СТРАДАЮТ КАРИЕСОМ».
В МИНУТУ СКОРБИ ПУСТЬ УТЕШИТ ВАС ПАНТЕОН «БЕВЕРЛИ»
ПОДТЯЖКА КОЖИ. ПЕРМАНЕНТ. МАНИКЮР. САЛОН КРАСОТЫ «У БЕТТИ»
Рядом с салоном красоты он заметил вывеску «Вестерн юнион» [«Вестерн юнион» — телеграфная компания.]. Господи, чуть не забыл! Телеграмма матери… Джереми наклонился к шоферу и извиняющимся тоном, которым всегда разговаривал со слугами, попросил на минуту остановиться. Свернули к стоянке. Джереми вылез и с выражением озабоченности, написанным на невыразительном кроличьем лице, поспешил через улицу к телеграфу.
«Миссис Пордейдж, усадьба „Араукарии“, Уокинг, Англия», — писал он, улыбаясь, на бланке. Его всегда смешила изысканная абсурдность этого адреса. Араукарии в каком-то Уокинге. Когда было куплено это поместье, мать собиралась подобрать какое-нибудь другое название, — это уж слишком откровенно мещанское, получается юмор совсем в духе Хилэра Беллока [Беллок, Хилэр (1870–1953) — английский романист, популярный у обывателей.]. «Но в том весь шарм! — запротестовал он. — Это же очаровательно». И постарался убедить ее, что людям, как они, именно и подобает жить в усадьбе с таким именем. Восхитительный комический эффект от несоответствия названия усадьбы и характера ее обитателей! И есть некая прелестная, некая извращенная гармония в том, что старая приятельница Оскара Уайльда, язвительная, высокопросвещенная миссис Пордейдж сочиняет свои блестящие письма под сенью «Араукарий», что под этими же араукариями, чьи кроны украсили какой-то, прошу заметить, Уокинг, создаются труды, в которых ученость сдобрена вяловатым, но утонченным юмором, принесшим определенную репутацию ее сыну. Миссис Пордейдж сразу поняла, куда клонится его мысль. Хвала Всевышнему, нет нужды растолковывать ей, что да зачем. Можно просто намекнуть, небрежно оборвав фразу на полуслове, — она обязательно поймет. «Араукарии» так «Араукариями» и остались.
Написав адрес, Джереми помедлил, в задумчивости нахмурился и уже было воспроизвел знакомую картинку с покусыванием карандаша, однако оказалось, что этот карандаш увенчан латунным колпачком да к тому же закреплен цепочкой на стойке. «Миссис Пордейдж, усадьба „Араукарии“, Уокинг, Англия», — вслух прочел он в надежде, что эти слова подвигнут его сочинить текст корректный и безупречный, какого от него и ждала матушка, — одновременно ироничный и нежный, содержащий с юмором выраженное чувство настоящей преданности ей, признание материнского права им командовать и легкую насмешку над этими ее стремлениями, чтобы старушка могла успокоить совесть, сочтя сына совершенно свободным человеком, а саму себя кем угодно, только не тираном. Трудно все это выразить, особенно карандашом, закрепленным на цепочке. После нескольких неудачных попыток он удовольствовался вот этим посланием, прекрасно понимая, что результат неудовлетворителен: «Субтропический климат позволяет нарушить зарок касательно белья тчк радовался бы твоему присутствию здесь ради меня тебе трудно достоинству оценить этот недоконченный Борнмут немыслимых размеров тчк».
— Что недоконченный? — спросила девица, сидевшая за окошком.
— Б-о-р-н-м-у-т [Борнмут — курорт на южном побережье Англии.], — продиктовал Джереми. Он улыбнулся; за бифокальными стеклами очков моргнули голубые глаза, и движением совершенно неосознанным, автоматически повторяемым всякий раз, как рождалась одна из его шуточек, он прикоснулся к лысине на самой макушке. «Ну, вы знаете, — выговорил он с особенной мелодичностью, — слышали, наверное, есть такой мутный заливчик, куда ни один корабль не пристанет, разве что деваться будет некуда».
