Дик бесцельно прогуливался по квадратному двору, образованному стенами зданий, и невольно любовался окружающей красотой — смотрел на золотисто-серую часовню с резкими геометрическими тенями, черневшими между контрфорсами, разглядывал великолепные сооружения из розового кирпича, выстроенные в тюдоровском стиле [Тюдоровский стиль — архитектурный стиль английской поздней готики, эпохи правления династии Тюдоров (1485–1604 гг.)]. На крышах в ярких солнечных лучах блестели флюгеры, где-то с шумом вспархивали голуби. На Дика с новой силой напала тоска, и сегодня, на фоне всей этой благодати, ему было особенно тяжело.

Неожиданно из темной пасти туннеля, в конце которого скрывалась маленькая дверь (одна из двух, расположенных по краям жилого корпуса), на свет вышел человек. Это был Фрэнсис Кварлс, облаченный в белую фланель и солнечное сияние. Он возник перед глазами Дика, словно откровение, — яркий, красивый, стремительный. У Дика перехватило дыхание, сердце екнуло, желудок сжался, слегка закружилась голова. Гринау влюбился.

Фрэнсис прошел мимо, даже не обернувшись. Он шагал с гордо поднятой головой, сонно глядя из-под полуопущенных век. Фрэнсис удалился, и для Дика померк солнечный свет, любимый квадратный двор превратился в тюремный «колодец», а голуби — в отвратительных поедателей мертвечины. Позади раздались приветственные возгласы Партингтона и Гая, но Дик молча ушел прочь. Господи! Как же он ненавидел этих ребят, их желтые, некрасивые лица, их жалкую, глупую болтовню!

Несколько недель после происшествия во дворе с Диком творились странные вещи — впервые в жизни он взялся писать стихи. Один из сонетов начинался так:

Что это — явь иль странный сон?
С холмов Аркадии красавец Аполлон
Спустился, дабы в песнях соловья
Найти (дальше Дик колебался) для своей лиры вдохновенье
(или) божественному слуху наслажденье
И отдохнуть у струй английского ручья.

Он снова и снова повторял про себя фразы «с холмов Аркадии» и «божественному слуху наслажденье» и после долгих размышлений решил оставить первый вариант «для своей лиры вдохновенье» — он более гладко и мелодично ложился в строку. Какой замечательный вышел сонет! Почти, как у Китса [Джон Китс (1795–1821) — поэт, один из самых великих представителей английского романтизма.]. Нет, даже лучше — ведь Дик сочинил эти строки сам!

Дик избегал общества Гая, Флеттона и Партингтона. Прежние друзья стали ему отвратительны. Их разговоры (в те редкие моменты, когда Дик заставлял себя вслушиваться) казались лишенными смысла. Он часами просиживал один в своей комнате. Задачи по математике, которые Дик с легкостью решал до судьбоносной встречи с Кварлсом, оставались нетронутыми: он перестал их понимать. Вместо этого зачитывался романами и поэзией миссис Браунинг [Элизабет Баррет Браунинг (1806–1861) — известная английская поэтесса.], а в перерывах писал собственные полные неистового восторга стихи.

После изнурительной борьбы со своей трусостью Дик наконец отважился послать Фрэнсису Кварлсу записку с приглашением на чай. Когда последовал довольно сухой отказ, Дик разразился слезами. Последний раз он так сильно плакал в глубоком детстве. Дик неожиданно стал очень религиозен. Отныне он каждый вечер целый час, стоя на коленях, молился. Молился яростно, исступленно. Умерщвлял плоть строгим постом и бдениями. В своем религиозном порыве он дошел аж до самобичевания — по крайней мере пытался. (Ведь невозможно как следует отхлестать себя прутом в крошечной комнате, битком набитой антикварными безделушками, без риска что-нибудь расколотить!) Дик чуть ли не половину ночи проводил, стоя посреди комнаты нагишом в самых невероятных позах и пытаясь причинить себе боль. Затем, когда печальная процедура самоистязания завершалась, он вывешивался из окна, прислушиваясь к тихим звукам июльской ночи и с упоением впитывая ее теплую бархатную черноту.

Однажды ночью, когда мистер Копторн-Слезинджер возвращался в колледж поздним поездом, он случайно заметил в открытом окне мертвенно-бледное лицо Дика. Преподаватель не отказал себе в удовольствии задать юноше назидательный урок в виде двухсот строк на греческом, дабы тот усвоил: даже ученику шестого класса по ночам следует спать.

— Что с тобой происходит, Гринау? — гнусаво жаловался мистер Скьюболд. — Ты или не в состоянии, или не в настроении учиться. Сдается мне, дело в запоре. Ну почему никто не принимает на ночь хоть немного парафина! — Мистер Скьюболд возложил на себя важную миссию пропагандирования парафина: он считал парафин универсальным лекарством — средством от любой болезни.

Странное наваждение длилось три недели. Друзья недоуменно пожимали плечами, опасаясь, уж не тронулся ли Дик умом. И вдруг он совершенно неожиданно пришел в себя, словно кризиса и не бывало. Исцеление произошло на званом обеде, который давали Кравистеры.

Мистер Кравистер занимал в колледже Эзопа должность директора. Это был тихий, приятный, образованный пожилой человек с белоснежно-седыми волосами и лицом, подобающим святому, если бы по иронии судьбы оно не было «украшено» пунцовым носом-картошкой, будто взятым из реквизита клоуна. Супруга директора, миссис Кравистер, массивная и величественная, напоминала галеон под всеми парусами. Тот, кто видел эту даму впервые, поражался ее чувству собственного достоинства, или попросту спеси, как сказали бы в елизаветинские времена. Те, кто знал миссис Кравистер, опасались ее эксцентричной натуры, скрывавшейся под внешней напыщенностью. Никто не мог предугадать, что именно в следующий момент произнесет она хорошо поставленным голосом. Нельзя сказать, чтобы ею двигал лишь злой умысел, хотя колкое ироничное словцо всегда было готово сорваться с ее языка. В разговоре с супругой директора следовало постоянно находиться начеку. С людьми, которые говорят обычные, понятные вещи, всегда приятно общаться. С миссис Кравистер дела обстояли ровно наоборот. Самое лучшее, что мог сделать собеседник этой дамы, услышав очередную неожиданную фразу, — постараться выглядеть не таким идиотом, каким он себя чувствовал.

Миссис Кравистер принимала гостей (все они были юношами) с торжественной учтивостью. Молодым людям льстило, что с ними обходятся как со взрослыми мужчинами. Однако в глубине души каждого из приглашенных таилось смутное подозрение: любезность миссис Кравистер — всего лишь ирония, столь тонкая, что заметить ее практически невозможно.

— Добрый вечер, мистер Гай, — изрекла миссис Кравистер, протянув руку и прикрыв глаза. Она любила проделывать этот фокус с глазами, чем мгновенно обескураживала собеседника. — С большим удовольствием вновь послушаю ваши размышления об эсхатологии [Эсхатология — религиозное учение о конце света и загробной жизни человека.].

Гай, который никогда не размышлял об эсхатологии и даже не догадывался, что означает это слово, неуверенно улыбнулся, издав тихий протестующий возглас.

— Эсхатология? Какая увлекательная тема! — послышался мелодичный голос Генри Кравистера (сына четы Кравистеров), мужчины около сорока, работавшего в Британском музее, человека безупречной эрудиции и воспитания.

— Если бы я хоть что-нибудь в ней понимал, — в отчаянии пробормотал Гай.

— Ну уж не скромничай! — возразил Генри.

Его матушка пожимала руки остальным гостям, вызывая у одних улыбку облегчения любезной фразой, а других приводя в замешательство очередной неожиданной репликой, которая могла бы сокрушить спокойствие гораздо более опытного в светских премудростях человека, нежели юнца-школьника. Группу приглашенных замыкали Фрэнсис Кварлс и Дик. Миссис Кравистер медленно подняла распухшие восковые веки и пару мгновений молча разглядывала молодых людей.

— Античность и готика бок о бок, — наконец произнесла она. — Лорд Фрэнсис — как шедевр из Ватикана, что-нибудь из более поздних работ. А мистер Гринау напоминает небольшую горгулью с крыши собора Парижской Богоматери. Две эпохи в искусстве: как ярко видна разница между ними. А в моем муже явно прослеживается нечто малайское. Истинно малайское, — повторила миссис Кравистер, пожимая мальчикам руки.

Дик покраснел до корней волос, зато апатично-надменный Фрэнсис и бровью не повел. Дик исподтишка взглянул на него и почувствовал новый прилив восхищения.

Компания собралась, и миссис Кравистер, обведя взглядом присутствующих, возвестила:

— Мистера Копторн-Слезинджера ждать не будем. — И царственно выплыла из комнаты.

К этому подчиненному своего супруга миссис Кравистер питала особенную неприязнь, которую выказывала при любой возможности. В случае, когда любая хозяйка сказала бы: «Прошу всех к столу», миссис Кравистер предпочла иную формулировку: «Мистера Копторн-Слезинджера ждать не будем». Человек, незнакомый с характером миссис Кравистер, войдя в столовую, с изумлением увидел бы, что все места заняты, и обед прекрасно проходит без единого упоминания о мистере Копторне. Кстати, на обеде мистер Копторн так и не появился — по той простой причине, что его не позвали.

Обед начался в обстановке легкой нервозности и смущения. На одном конце стола директор рассказывал забавные случаи из жизни колледжа шестидесятых годов, над которыми лихорадочно-принужденно смеялись сидящие рядом ученики. На другой стороне Генри Кравистер, все еще развивавший тему эсхатологии, цитировал Сидония Аполлинария [Сидоний Аполлинарий (ок.430 — ок. 486) — галло-римский писатель, поэт, дипломат, священнослужитель.] и Коммодиана де Газа [Коммодиан де Газа (сер. III в.) — один из первых латинских христианских поэтов.].

Закончив долгую беседу с дворецким, миссис Кравистер внезапно повернулась к Дику со следующей репликой: