Вставший над схваткой найдет победу, вступивший в бой неизбежно потерпит неудачу.
От этих слов жжение расползлось по моему телу, от обритой макушки до ног в сандалиях.
— Ничего ты сейчас не понял, — совсем другим голосом заговорил брат Пон. — Ничего. Я повторю эти слова еще не раз, и когда-нибудь они обретут для тебя смысл. Теперь же пойдем ужинать.
Я поспешно вскочил на ноги.
Увы, наесться как следует мне в этот раз не удалось — порции по неясной причине оказались совсем маленькими. То, что жаловаться в вате Тхам Пу бесполезно, я уже осознал и поэтому лишь тяжко вздохнул, после чего отправился мыть тарелку в специальном чане. В светлое время мы спускались для этой цели к реке, но по вечерам использовали воду из родника.
Закончив с посудой, я обнаружил брата Пона на прежнем месте, под навесом. Монах сделал повелительный жест, и мне ничего не оставалось, как отправиться прямо к нему и занять место напротив: назвался груздем — полезай в кузов, ну а если завербовался в послушники, то подчиняйся наставнику.
Некоторое время он рассматривал меня, а затем повторил ту фразу, которая в свое время стала началом нашего знакомства:
— Ты переполнен до опасной степени.
— С чего бы? Риса было по ложке, — не удержался я.
Но брат Пон не обратил на мою реплику внимания — как всегда, когда я говорил откровенную глупость.
— Много места в тебе занимает твое собственное я, надо его уменьшить, иначе ты лопнешь. То, что ты считаешь собой, то, что полагаешь своим, просто распирает тебя. Слабительное духа нужно тебе как воздух.
— Чтобы меня пронесло прямо здесь? — спросил я.
— Тихо! Слушай! — монах поднял руку, и я прикусил язык. — Обычный человек, не способный зреть истину, видит материальную форму и думает так: «Это мое, это я». Затем он ощущает нечто радостное или печальное и тоже думает «это мое, это я». Приходят ему в голову мысли, и на их счет он снова убежден — «это мое, и это тоже я», совершает поступки и их оценивает точно так же, возглашая про себя «и это мое, и это ведь тоже я». Осознает все это и к осознанию прилагает печать, на которой вырезано «это мое, это я». Все увиденное, услышанное, узнанное, пережитое, найденное — для него всего лишь «я». Подумай над этим несколько минут, а потом можешь задавать вопросы.
Брат Пон замер, словно вообще перестал дышать, а я попытался напрячь мозги. Только вот после тяжелого дня на жаре ничего особенного у меня не получилось, мысли шевелиться отказались.
— А что, не нужно ничего узнавать, переживать, думать или чувствовать? — осведомился я, поняв, что на оригинальные вопросы я сегодня уже не способен.
— Почему? — брови монаха поднялись. — Не нужно считать все это собой, своим, «я». Человек же другого типа полагает: «Внутри этой формы, внутри того, что я думаю, ощущаю, осознаю и делаю, кроется мое настоящее „я”, и оно сохранится после смерти. Вечное, неизменное, то, что не подвержено влиянию этого грязного обыденного мира…»
...Много места занимает твое собственное я, надо его уменьшить, иначе лопнешь.
— И кто же прав? — спросил я, поскольку решил, что раз уж мне позволили спрашивать, то надо этим пользоваться.
— Никто, — сказал брат Пон. — И то и другое мнение не имеет никакой ценности.
— Но почему?
— Все эти мнения покоятся на единой основе, на одной и той же ложной вере в «я». Не имеет значения, с чем именно оно отождествляется, с телом или мыслями, с высоким положением и богатством или с полупрозрачной душой, прячущейся где-то между кишок.
— Но чем душа-то плоха? Может быть, она и вправду есть? — поинтересовался я.
Не то чтобы я на самом деле верил в нечто подобное, но привык думать, что нечто от меня останется и после смерти, некая сущность, которая будет помнить и ценить все, происходившее со мной.
— Тот, кто верит в душу, почему-то считает, что она принадлежит ему, тому Джону Смиту, который именно сейчас ходит по земле, ест гамбургеры и пьет кока-колу. Он убежден, что душа будет точно такой же, как он, ну разве что без больного зуба, прыщей и поноса, — брат Пон хмыкнул. — То есть для него душа началась в момент рождения тела. Иными словами, прошлое конечно, зато будущее — бесконечно. Получается так? Подумай.
Думать не хотелось, хотелось уйти к себе, немного полежать, и я по привычке бросил взгляд на запястье, где должны быть стрелки часов, которые видно и в темноте. Только сделав это, я осознал, что и часы, и сотовый, и почти все личные вещи у меня отобрали.
Судя по смешку, монах заметил мою попытку узнать время.
По лицу прокатилась горячая волна, я понял, что краснею. Неудобная одежда, скудная пища, идиотские разговоры, глупые изнурительные задания — для чего я вообще сюда явился, что я тут делаю?
— Ты ищешь свободы, — сказал брат Пон. — И нет, я не читаю твои мысли, не бойся. Просто ход их очевиден для того, кто и сам проходил этим путем и провел по нему не одного ученика.
Я угрюмо промолчал.
Да, в Тхам Пу я приехал не из прихоти: жизнь моя, недавно такая приятная, упорядоченная и стабильная, превратилась в настоящий ад, развалилось все, от личных дел до отношений с родней, здоровья и бизнеса. И тогда я вспомнил о странном монахе, с которым столкнулся во время виза-рана в Нонгхае, бросил все, отправился сюда.
Вот только ждал чего-то совсем иного.
— Прошлое конечно, будущее бесконечно — так думает обычный человек, — проговорил брат Пон тихо, почти ласково. — Для того же, кто стремится к освобождению, все обстоит наоборот: прошлое бесконечно, а будущее имеет четкую границу.
— Бесконечно — это прошлые жизни, которые якобы были? — я не пытался скрыть раздражение.
— Не обязательно. Даже нынешняя твоя жизнь, которая определенно имеет место… — он хихикнул, — предлагает неисчерпаемое богатство опыта, колоссальный его объем. Любой день, даже самый скучный, если разобрать его по мгновениям, богат открытиями, радостями, впечатлениями. Просто ты разучился ценить эти радости и открытия. Вспомни, вспомни, как все было иначе в детстве!
В голосе монаха прозвучал приказ, и я словно провалился в прошлое.
Туристическая база в лесу, куда меня привезли родители, работавшие на оборонном предприятии: невыносимо сильный запах хвои, шишки-солдатики, из которых мы с другом Пашкой строили македонскую «черепаху» и рыцарский клин, огромный кузнечик в траве, искрящееся в воде солнце, горячий песок на пляже, вкус жареных со сметаной грибов… один день, всего один день! А если разобрать на такие частички хотя бы несколько месяцев, то просто утонешь во впечатлениях!
— Да, — прохрипел я, облизав пересохшие губы. — А будущее?
— Будущее ограничено нирваной. Там, где есть нирвана, время не существует. Остается только пространство.
Это я не совсем понял, но решил не уточнять, поскольку несколько лет назад прочел книгу о теории относительности и помнил, что там, где речь идет о времени и пространстве, ум за разум может зайти и безо всякой нирваны.
— И на твоей дороге к свободе стоит твое собственное, раздутое «я», — заговорил брат Пон после небольшой паузы, дав мне немного прийти в себя, вернуться из прошлого. — Ты веришь, что оно существует, но на самом деле это не так.
— И если «я» не существует, то что существует?
— Сознание, — сказал монах.
— Но к чему оно крепится? — спросил я. — Разве не к «я»? Разве оно не мое?
Брат Пон рассмеялся и ударил себя ладонями по коленям.
— Не ломай голову, об этом нам с тобой еще рано говорить, — заявил он. — Бесполезно. Ты не поймешь.
Я почувствовал себя уязвленным, но постарался этого не показать.
— Всему свое время, — продолжил монах. — Как сказал Будда, отвечая на вопрос одного брахмана… «Можно говорить о поэтапном обучении и поэтапной практике в том, что касается моего учения и моей дисциплины. Как умелый объездчик лошадей, выбрав породистого коня, начинает дело с того, что приучает его к удилам, а затем приступает к другим тренировкам, — так же и я, выбрав поддающегося обучению индивида, начинаю его обучение с первых шагов, относящихся к добродетельному поведению». Именно поэтому ты здесь… — он повел рукой, указывая на прячущийся во тьме Тхам Пу, маленький, запущенный ват, в котором было всего три монаха. — Где нет искушений. «Когда освоено добропорядочное поведение, приходит время обуздания и самонаблюдения, бдительности и мудрости, за ними — период овладения чувствами, мыслями и всем прочим, устранения омрачений; поиск истинного бесстрастия. Исключительно таково мое наставление для тех, кто готов слушать, но не достиг совершенства».
Прозвучало это достаточно занудно и неинтересно, и я загрустил.
— А может быть, вы помолитесь или еще что-нибудь сделаете, чтобы все у меня наладилось? — предложил я. — Чтобы сознание мое стало чистое, а жизнь хорошая, ну вот как раньше, только еще лучше и без этих гнусных проблем. Почему так нельзя?
Брат Пон захохотал от души, громко, и ему из темноты ответило неожиданно гулкое эхо.
...Чистота и скверна едины в одном. Одному другого не очистить.
— Нет, — сказал он, успокоившись. — Сам человек совершает зло и очерняет себя. Отвращает зло от себя он тоже сам и сам себя очищает. Чистота и скверна едины в одном. Одному другого не очистить.