Авторитаризм и институциональные изменения

Институтами называются регулярные практики (правила), определяющие взаимоотношения между людьми. Институты бывают более и менее значительными по масштабам, формальными и неформальными, политическими и экономическими и т. д., но для того, чтобы институт функционировал эффективно, нужно, чтобы его механизмы были четко определены и приняты (добровольно или вследствие принуждения) всеми вовлеченными в поле его действия акторами.

Если одна из целей данной книги — понять, как работали институты в СССР, то другая — выяснить, как они изменялись с течением времени. В центре внимания большинства работ об институциональных изменениях в условиях диктатуры находится переход от авторитаризма к демократии. Вместе с тем существует и такое новое направление исследований, как объяснение переходов (трансформаций) внутри авторитаризма [Эти переходы делятся на две категории: во-первых, превращение одного типа авторитарного режима в другой (например, переход от однопартийного режима к военной диктатуре); во-вторых, изменения в рамках данного режима. Нас интересуют именно последние. Больше о переходах между авторитарными режимами см.: Geddes B., Wright J., Frantz E. Autocratic Breakdown and Regime Transitions: A New Data Set // Perspectives on Politics. 2014. Vol. 12. № 2. P. 313–331; Magaloni B., Kricheli R. Political Order and One-Party Rule. P. 125.]. Советский Союз в рассматриваемый в книге период демонстрировал пример серьезного внутрисистемного сдвига. С 1940‐х по 1970‐е годы в стране произошел переход от репрессивной автократии к олигархии с относительно невысоким уровнем репрессий. При этом встает вопрос более широкого плана: почему автократический режим, изначально отличавшийся резким дисбалансом власти между автократом и его окружением, эволюционировал в компромиссную автократию? [Svolik M. W. The Politics of Authoritarian Rule. P. 54–70, 73–79, 96–99. Следует отметить, что по-своему этот вопрос поднимало первое поколение теоретиков тоталитаризма (так и не дав на него убедительного ответа), пытавшееся понять, каким образом режим, настолько зависимый от власти одного-единственного человека и от чрезвычайно высокого уровня репрессий, мог выжить в отсутствие того и другого.]

Большинство исследователей, рассматривающих этот вопрос, как правило, ставят во главу угла смерть или устранение автократа. Согласно этой точке зрения, фактором, способствовавшим институциональному переходу от единоличного к коллективному правлению в Советском Союзе, послужила смерть Сталина наряду с другими изменениями — такими, как, например, расширение селектората, от которого зависят политики [Rigby T. H. Khrushchev and the Resuscitation of the Central Committee // Australian Outlook. 1959. Vol. 13. № 1. P. 165–180; Pethybridge R. W. A Key to Soviet Politics: The Crisis of the «Anti-Party» Group. London: Allen and Unwin, 1962; Roeder P. G. Red Sunset: The Failure of Soviet Politics. Princeton: Princeton University Press, 1993. P. 24–27, 73–74.]. После открытия архивов у историков появилась возможность исследовать политические процессы, происходившие сразу после смерти Сталина, более предметно, с опорой на документы [См., например: Пихоя Р. Г. Советский Союз: История власти. 1945–1991. М.: Издательство РАГС, 1998; Данилов А. А., Пыжиков А. В. Рождение сверхдержавы. СССР в первые послевоенные годы. М.: РОССПЭН, 2001; Лаврентий Берия. 1953: Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы / Сост. В. Наумов, Ю. Сигачев. М.: МФД, 1999; Сорокин А. К. «Практический работник» Георгий Маленков. М.: Политическая энциклопедия, 2021.]. Однако таких документов все еще недостаточно, что тормозит комплексное изучение механизмов перехода, политических намерений и практик.

В одной из своих предыдущих книг мы показали, что ряд важных институциональных изменений на верхних этажах системы произошел еще при жизни Сталина. Они были результатом делегирования Сталиным ряда полномочий своим соратникам, прежде всего в Совете Министров СССР, руководящие комиссии которого работали достаточно автономно, не находясь под постоянным контролем вождя. Конечно, такое делегирование имело условный характер, поскольку Сталин оставил за собой право вмешиваться в работу любых органов и подвергать их реорганизации всякий раз, когда считал это нужным. В то же время делегирование было реальным и вполне институционализированным, поскольку подчинялось набору правил, понимавшихся ключевыми акторами и соблюдавшихся ими. Вряд ли это входило в намерения Сталина, но именно такие структуры выработали (или возродили) практику коллективного принятия решений, ставшую стабилизирующим фактором транзита после смерти вождя [Gorlizki Y. Ordinary Stalinism: The Council of Ministers and the Soviet Neo-Patrimonial State, 1945–1953 // Journal of Modern History. 2002. Vol. 74. № 4. P. 699–736; Хлевнюк О. В., Горлицкий Й. Холодный мир. Сталин и завершение сталинской диктатуры. М.: РОССПЭН, 2011.].

В данной книге мы изучаем аналогичный процесс, происходивший на региональном уровне. Диктатор условным образом делегировал власть своим представителям в регионах и союзных республиках. Условность делегирования заключалась в том, что секретари по истечении установленного срока расставались со своими должностями, а также в том, что диктатор при желании имел возможность снять любого из них и разрушить соответствующую сеть. Вместе с тем, как и в случае с высшими эшелонами власти, делегирование было институционализировано. Это повлекло за собой последствия, проявившиеся после смерти Сталина.

Зачем высшие советские лидеры делегировали власть? Большевики выстраивали государство, которое отличалось высоким уровнем централизации: ресурсы в нем распределялись центром, партийные функционеры вплоть до самого низкого, районного уровня формально назначались Москвой, а местным кадрам приходилось осуществлять регулярные кампании, инициированные сверху. Однако этот высокий уровень централизации ставил перед центром дилемму, которую обществоведы называют проблемой агентности [Впервые эта тема плодотворно освещалась в таких работах, как: Ross S. A. The Economic Theory of Agency: The Principal’s Problem // American Economic Review. 1973. Vol. 63. № 2. P. 134–139; Mirrlees J. A. The Optimal Structure of Incentives and Authority within an Organization // Bell Journal of Economics. 1976. Vol. 7. № 1. P. 105–131; Jensen M. C., Meckling W. H. Theory of the Firm: Managerial Behavior, Agency Costs and Ownership Structure // Journal of Financial Economics. 1976. Vol. 3. № 4. P. 305–360. В дальнейшем она резюмировалась и дополнялась в: Moe T. The New Economics of Organization // American Journal of Political Science. 1984. Vol. 28. № 4. P. 739–777; Stiglitz J. E. Principal and Agent // The New Palgrave: Allocation, Information, and Markets / Ed. by J. Eatwell, M. Milgate, P. Newman. N. Y.: Palgrave Macmillan, 1989. P. 241–253; Eggertsson T. Economic Behaviour and Institutions. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 40–45; Laffont J.‐J., Martimort D. The Theory of Incentives: The Principal-Agent Model. Princeton: Princeton University Press, 2002. Применение теории агентности к диктатуре см.: Egorov G., Sonin K. Dictators and Their Viziers: Endogenizing the Loyalty — Competence Trade-off // Journal of the European Economic Association. 2011. Vol. 9. № 5. P. 904–909.]. В теории агентности проводится различие между формальными и реальными механизмами власти. Пусть диктатор восседает на вершине грандиозной властной структуры, но информация о возможностях и успехах функционеров на местах остается преимущественно на нижних уровнях [См. об этом: Mirrlees J. A. The Optimal Structure of Incentives. P. 105–107; Stiglitz J. E. Principal and Agent. P. 241–242; Eggertsson T. Economic Behaviour and Institutions. P. 41. Асимметричность информации представляет собой одну из сторон проблемы агентства. Другая заключается в том, что агенты и их принципалы могут преследовать разные цели. Больше об этом: Laffont J.‐J., Martimort D. The Theory of Incentives.]. Первые секретари, которых московские лидеры могли непосредственно контролировать, не обязательно обладали способностью добиваться нужных результатов, в частности потому, что не имели нужных связей в регионах и знания местных условий.

Делегирование власти было призвано решать такие проблемы и при Сталине, и в последующие годы. Типом делегирования была, например, коренизация — поощрение в определенных менявшихся рамках национальных элит, языков и культур. К разряду делегирования можно отнести терпимое отношение Сталина (не говоря уже о Брежневе) к сетям и покровительству, несмотря на периодические обличения подобных явлений. Эти тенденции развивались на протяжении всей советской истории, отличаясь на каждом ее этапе своеобразием.

Делегирование власти в пользу секретарей обставлялось различными институциональными предохранителями, включающими репрессии, нерепрессивные ротации, региональные выборы и сложную систему мониторинга и контроля. Эти предохранители служили причиной институциональных изменений, шедших десятилетиями и не прерывавшихся из‐за смены власти в Москве. В литературе в целом лучше всего исследованы механизмы и последствия репрессий, прежде всего сталинских. В центре внимания большинства работ стоит вопрос о том, каким образом репрессии использовались для решения проблемы авторитарного контроля [Прежде всего в этом отношении нужно отметить многочисленные исследования о массовых операциях 1937–1938 годов: Юнге М., Биннер Р. Как террор стал «большим». Секретный приказ № 00447 и технология его исполнения. М.: АИРО-ХХ, 2003; Хаустов В. Н., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии. 1936–1938 гг. М.: РОССПЭН, 2009; Ширер Д. Р. Сталинский военный социализм. Репрессии и общественный порядок в Советском Союзе. 1924–1953. М.: РОССПЭН, 2014, и многие другие. В последние годы на основании новых архивных документов активизировалось изучение проблемы исполнителей террора: Viola L. Stalinist Perpetrators on Trial: Scenes from the Great Terror in Soviet Ukraine. N. Y.: Oxford University Press, 2017; Чекисты на скамье подсудимых / Ред. М. Юнге, Л. Виола, Дж. Россман. M.: Пробел-2000, 2017.]. Диктаторы прибегают к насилию с целью предотвращения угроз, исходящих со стороны масс, а после консолидации своей власти — для достижения иных приоритетных целей [О применении репрессий с целью предотвращения народных восстаний см.: Wintrobe R. The Political Economy of Dictatorship. Cambridge: Cambridge University Press, 1998. P. 33–37; Acemoglu D., Robinson J. A. Economic Origins of Dictatorship and Democracy. P. 270–282; Davenport C. State Repression and the Tyrannical Peace // Journal of Peace Research. 2007. Vol. 44. № 4. P. 485–504; Svolik M. W. The Politics of Authoritarian Rule. Chap. 5; Escribà-Folch A. Repression, Political Threats, and Survival under Autocracy // International Political Science Review. 2013. Vol. 34. № 5. P. 543–560.]. В то же время дальнейшего изучения требует вопрос о воздействии репрессий на правящую коалицию [Хлевнюк О. В. Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М.: РОССПЭН, 2010; Хлевнюк О. В. Горлицкий Й. Холодный мир; Gregory P. R. Terror by Quota: State Security from Lenin to Stalin (An Archival Study). New Haven: Yale University Press, 2008. Chap. 5; Фицпатрик Ш. Команда Сталина. Годы опасной жизни в советской политике. М.: Издательство Института Гайдара, 2021.]. В числе прочего речь идет о переоценке своеобразного экономического подхода к пониманию диктатур, который предполагает, что ключевые взаимоотношения между диктатором и его ближним кругом сводятся к «договоренностям» или «сделкам» на основе добровольного обмена [О роли договоренностей, сделок, заслуживающих доверия обещаний и соблазна будущих наград в структуре диктатур см., например: Bueno de Mesquita B., Smith A., Siverson R. M., Morrow J. D. The Logic of Political Survival. Cambridge: Cambridge University Press, 2003. P. 28–29; Myerson R. B. The Autocrat’s Credibility Problem and Foundations of the Constitutional State // American Political Science Review. 2008. Vol. 102. № 1. P. 127, 125; Desai R. M., Olofsgård A., Yousef T. M. The Logic of Authoritarian Bargains // Economics and Politics. 2009. Vol. 21. № 1. P. 93–125; Svolik M. W. The Politics of Authoritarian Rule. P. 14. При этом встает более широкий вопрос о том, каким образом отправление политической власти — в конечном счете опирающееся на принуждение — может сочетаться с экономическими моделями, основанными на добровольном обмене.]. Имеющиеся на данный момент факты позволяют утверждать, что страх перед диктатором подавляет возможность формирования организованных группировок, способных на коллективные действия. Соответственно, не всегда стоит говорить о фракциях и тем более о торге между ними [Ср.: Geddes B. What Do We Know about Democratization after Twenty Years? // Annual Review of Political Science. 1999. Vol. 2. P. 115–144; Geddes B. Paradigms and Sand Castles. P. 55–62; Geddes B., Wright J., Frantz E. Autocratic Breakdown and Regime Transitions. P. 319. Применительно к ранней сталинской системе см.: Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930‐е годы. М.: РОССПЭН, 1996. Применительно к позднему сталинизму актуальные исследования «ленинградского дела» также не позволяют говорить о формировании политически мотивированной фракции в высшем руководстве, что могло бы стать причиной этой масштабной чистки. См.: Амосова А. А., Бранденбергер Д. Новейшие подходы к интерпретации «ленинградского дела» конца 1940‐х — начала 1950‐х годов в российских научно-популярных изданиях // Новейшая история России. 2017. № 1 (18). С. 94–112; Tromly B. The Leningrad Affair and Soviet Patronage Politics, 1949–1950 // Europe-Asia Studies. 2004. Vol. 56. № 5 (July). P. 707–729; Brandenberger D. Stalin, the Leningrad Affair, and the Limits of Postwar Russocentrism // Russian Review. 2004. Vol. 63. № 2. Р. 241–255; Болдовский К. А. Падение «блокадных секретарей». Партаппарат Ленинграда до и после «ленинградского дела». М.: Нестор-История, 2018. //   Но вот в Мегарах, после игр и выпивки, //   Симефу-девку молодежь похитила. //   Тогда мегарцы, горем распаленные, //   Похитили двух девок у Аспасии. //   И тут война всегреческая вспыхнула, //   Три потаскушки были ей причиною. //   И вот Перикл, как олимпиец, молнии //   И громы мечет, потрясая Грецию. // (Перевод С. Апта) // На самом деле причины появления мегарской псефизмы глубже, хотя существуют разные версии — и месть за вероломство мегарян, несколькими годами ранее предательски уничтоживших афинские гарнизоны, и ослабление конкурента (Мегара на тот момент была союзником Спарты, извечного противника Афин), и желание Перикла вернуть город на свою сторону. В любом случае эти события часто считают первыми документально подтвержденными санкциями в истории. (Прим. пер.)]. С точки зрения диктатора это может быть одним из главных преимуществ насилия.

Даже те исследователи, которые в целом признают воздействие репрессий на правящую коалицию при авторитаризме, зачастую рассматривают их как постоянный, неизменный внешний фактор, играющий роль «непременного и финального арбитра конфликтов» [Svolik M. W. The Politics of Authoritarian Rule. P. 2, 14, 57.]. Однако уровень насилия может изменяться с течением времени, что как раз и наблюдалось в советской системе. В данной книге снижение размаха репрессий против номенклатуры, включая республиканских и региональных секретарей, связывается с институциональными инновациями, проявившимися еще при жизни Сталина.

Еще одним фактором институциональных изменений были региональные партийные выборы. Выборы по сей день остаются одним из самых загадочных и наименее изученных авторитарных институтов. В большинстве работ, посвященных этой теме, разбираются преимущественно случаи либерального авторитаризма, когда проводятся выборы на альтернативной основе, но при этом правящая элита складывается из четко обозначенных соперничающих группировок [В число недавних работ, посвященных электоральному, демократическому или конкурентному авторитаризму, входят: Levitsky S. R., Way L. A. The Rise of Competitive Authoritarianism // Journal of Democracy. 2002. Vol. 13. № 2. P. 51–65; Levitsky S. R., Way L. A. Competitive Authoritarianism: Hybrid Regimes after the Cold War. Cambridge: Cambridge University Press, 2010; Brownlee J. Authoritarianism in an Age of Democratization. Cambridge: Cambridge University Press, 2007; Morse Y. L. The Era of Electoral Authoritarianism // World Politics. 2012. Vol. 64. № 1. P. 161–198; Schedler A. The Politics of Uncertainty: Sustaining and Subverting Electoral Authoritarianism. Oxford, NY: Oxford University Press, 2013; Brancati D. Democratic Authoritarianism: Origins and Effects // Annual Review of Political Science. 2014. Vol. 17. P. 313–326. Более широко тема выборов при диктатуре разбирается в: Gandhi J., Lust-Okar E. Elections under Authoritarianism // Annual Review of Political Science. 2009. Vol. 12. P. 403–422.]. Применительно к советской истории анализу в основном подвергаются выборы в Верховный Совет или иные формы поощрения специфической советской фасадной демократии [Getty J. A. State and Society under Stalin: Constitutions and Elections in the 1930s // Slavic Review. 1991. Vol. 50. № 1. P. 18–35; Голдман В. З. Террор и демократия в эпоху Сталина. Социальная динамика репрессий. М.: РОССПЭН, 2010; Великанова О. В. Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма. М.: Новое литературное обозрение, 2021. Нередко авторы, изучающие такие механизмы массового социального манипулирования в сталинский период, преувеличивают их значение и степень воздействия на реальные практики управления и политику террора. См. критику этих подходов: Фельдман М. А. К вопросу о «способности социалистической риторики структурировать новую социальную реальность» // Полис. Политические исследования. 2023. № 1. С. 183–191.]. Мы также уделим внимание партийным выборам. Как и на государственных выборах, избиратели на региональных партийных конференциях не могли выбирать между несколькими кандидатами или устранить действующего партийного секретаря, особенно на областном или республиканском уровне. Однако одна из причин, по которой нужно относиться к таким выборам серьезно, — применявшаяся с определенного момента процедура тайного голосования [См. Приложение 3.]. Благодаря этому у делегатов конференций появлялась возможность определенной анонимности и протестного голосования против неугодных руководителей, включая первых секретарей.

Таким образом, партийные выборы занимали свое место в практиках советского управления регионами. Они позволяли Москве получать информацию об эффективности ее региональных представителей, о степени сплоченности региональных сетей и, соответственно, способности секретарей проводить в жизнь решения центра. Вместе с тем, как мы покажем, секретари научились использовать выборы в своих целях, что также стало источником определенных институциональных изменений.

Изучение институционального развития на региональном уровне полезно в двух отношениях. Во-первых, оно демонстрирует, что институциональные изменения не были полностью связаны с политикой центра. Во-вторых, исследуя разновидности институциональной эволюции, мы получаем возможность включить советский случай в контекст сравнительного анализа институтов. Эти новые подходы ставят в центр внимания не столько внешние потрясения (революцию, военное поражение или смерть вождя), сколько медленные эндогенные формы институционального развития [В число авторов, первыми подчеркнувших медленный и постепенный характер институциональных изменений, входят Д. Норт (North D. C. Institutions, Institutional Change and Economic Performance. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 6, 89) и Дж. Найт (Knight J. Institutions and Social Conflict. P. 127). См. также: Pierson P. Politics in Time. P. 153; Explaining Institutional Change: Ambiguity, Agency, and Power / Ed. by J. Mahoney, K. Thelen. Cambridge: Cambridge University Press, 2009; Норт Д., Уоллес Д., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М.: Изд‐во Института Гайдара, 2011; Thelen K., Conran J. Institutional Change // The Oxford Handbook of Historical Institutionalism / Ed. by O. Fioretos, T. G. Falleti, A. Sheingate. N. Y.: Oxford University Press, 2016. P. 51–70.].