Олег Осипов

Хроники Федора

Все персонажи являются вымышленными, любое совпадение с реально живущими или жившими людьми случайно.

Глава 1. Воскресение

Федор очнулся в гробу. Он понял это не сразу, но — надо отдать ему должное — все же достаточно быстро, учитывая обстоятельства и бессознательное нежелание принимать жуткую реальность за факт.

Очухивание происходило следующим образом. Вначале был сон, точнее — обрывок сна. Цветного, какие он видел всегда, но очень тусклого, скорее однотонного, как на старинных коричневых фотографиях — такие он видел изредка. На него наваливалась земля, гора земли, именно коричневой и очень сухой. Он еще успел различить в этой массе отдельные комья, спекшиеся до состояния камней. Затем какой-то дикий удар со спины — он его и в самом деле ощутил? — отчаянная попытка защитить лицо руками и сделать глубокий вдох. А воздуха не хватало. В голове Федора мелькнула мысль — так и бывает во сне, надо просто проснуться! И сразу — сильный приступ кашля с отхаркиванием какой-то гадости из легких, с такой отдачей в голову, что казалось, череп не выдержит и треснет. Но самое страшное — в легких оставалось все меньше кислорода, они словно сжимались, как плохо перевязанный воздушный шарик. Его обуял настоящий ужас — такое тоже случается на исходе сна, — поэтому стремление проснуться стало отчаянным, вызвавшим беспорядочные конвульсивные движения. В какой-то момент нечто, мешающее дышать, отступило, он вздохнул, наконец, полной грудью и тут же опять закашлялся. И уже на исходе этого короткого приступа окончательно пришел в себя и открыл глаза.

Но решительно ничего не увидел. Кромешная тьма!

Федор поморгал, чтобы удостовериться, что веки и глаза на месте и просто он ничего не видит, и подумал — куда же это его занесло, где нет даже намека на свет? Мысль о слепоте не пришла ему в голову. Вместо этого почему-то вспомнился самый загадочный в его жизни случай, который произошел с ним в детстве и объяснения которому он так и не нашел.

* * *

Если ему не изменяла память, он был тогда первоклашкой и возвращался из школы домой по тихой, узкой и пыльной улочке южного города, в котором провел детство и юность. Майское солнце жарило вовсю, и Федор (сам себя он называл именно так, все остальные производные от этого имени ему не нравились, он снисходительно терпел их только от близких) жался к стене из глины с соломой слева, которая еще отбрасывала короткую тень. Он навсегда запомнил и эту саманную стену, и пыль, и блеклое небо, и даже лампочку под ржавым ободом на проводе, перекинутом сверху между домами. Потому что вдруг потерял сознание и рухнул навзничь. А когда очнулся, то понял, что минул час, а то и два — тень отбрасывала уже стена справа. Чувствовал он себя вполне нормально, поднялся, отряхнулся и пошел дальше, совершенно не понимая — что случилось и куда подевались эти два часа его жизни. Никогда — ни до, ни после, долгие годы — ничего подобного с ним не происходило. И никогда и никому он об этом не рассказывал.

Время от времени, с годами все реже, он размышлял над тем эпизодом, но так и не нашел разгадки. Однажды — уже в старших классах — он наблюдал приступ эпилепсии, случившийся с его знакомым прямо у касс кинотеатра. Исполняя команды оказавшегося рядом врача, Федор тогда крепко держал парня, смотрел, как мужчина засунул тому в рот какую-то палку, видел пену. И еще узнал, что, когда его товарищ очнется, он ничего не будет помнить. Может, и у него было что-то похожее? Нет. Выяснилось, что «ничего такого» у Федора никогда не было, психика его в полном порядке, насколько это вообще возможно. Да и физически он был парнем крепким. Занимался боксом, затем борьбой, но в тринадцать лет получил травму, мешавшую тренировкам, да так и остановился на КМС — звании кандидата в мастера спорта по самбо, какие присваивались в давние советские времена. Может, оно и к лучшему. Потом всерьез и надолго увлекся восточными единоборствами. Много плавал, гонял в футбол, стрелял из лука, винтовки и пистолета, дошел до «черных трасс» на горных лыжах — в общем, старался поддерживать форму. Но с какого-то момента стал эту форму все больше терять, особо не отказывая себе ни в чем — ни в сигаретах, ни в алкоголе, ни в женщинах. Время от времени всерьез занимался здоровьем, а какую-никакую гимнастику делал до последних дней. И все же к седьмому десятку лет — за месяц до своего 60-летия он и оказался в гробу — крепкий от природы и закаленный федоровский организм сильно сдал. Хотя, конечно, не настолько, чтобы перестать функционировать. Причина «смерти» была в другом.

* * *

Вот почему сейчас, в кромешной тьме, еще до конца не понимая, в каком положении оказался, он подсознательно пытался отыскать простое объяснение тому, что с ним стряслось. Возможно, и теперь, спустя много лет, это было нечто подобное тому, что произошло тем жарким майским днем? «Это вряд ли», — произнес Федор вслух и как-то сразу осознал — к нему возвратились чувства. Теперь он явственно ощущал, что ему тесно, жестко и неудобно, и воздух какой-то затхлый, и страшно хочется пить. Еще он понял, что полулежит на спине, почему-то одет, руки запутались в простыне, которую он судорожно срывал с лица…

Пронзительная мысль о гробе заставила похолодеть, вызвала испарину, но не остановила сердце. Федор даже не завопил от отчаяния, а просто тихо сказал сам себе: «Привет, покойничек! С воскресением!» И еще подумал: «Не иначе — это дьявольская желтая таблетка!..» Он начал было вспоминать в деталях свой «последний день», размышлять, как такое вообще могло приключиться, но тут же решил оставить выяснение обстоятельств, загнавших его в гроб, до лучших времен, если таковые наступят.

Тут стоит заметить, что, как и большинство нормальных людей, Федор мыслил образами, целой кучей образов сразу, и слова для этого процесса не требовались. Все же человеческий мозг — божественное творение, он совершеннее любого суперкомпьютера. Когда возникала необходимость и было время, Федор упорядочивал образы в мысли, а мысли облекал в слова. Он беседовал сам с собой, создавая внутри себя оппонента, или помощника, или друга; очень часто — язвительного насмешника. Во многих случаях это помогало. К тому же «оппоненту» позволялось высказывать то, в чем сам себе Федор признаваться не смел, или ему было попросту стыдно это делать. А на то, что какой-нибудь психолог, или скорее уж психиатр, мог заподозрить его в раздвоении личности, верном признаке помешательства, а то и шизофрении, Федору было решительно наплевать. Даже учитывая тот странный эпизод на пыльной улочке, Федор прожил достаточно, чтобы уверенно оценивать степень собственной адекватности. И сейчас был абсолютно убежден в том, что мыслит здраво. Хотя положение, в котором он оказался, могло заставить кого угодно подвинуться рассудком.

Вместо этого «второй Федор», он уже был тут как тут, услужливо предложил бородатый анекдот про то, как два армянина третий день брели по пустыне без воды. «Слушай, ара, ты когда-нибудь был в аналогичной ситуации?» — спрашивает один другого. «Был». — «Когда?» — «Когда утром хаш без водки кушал…» И Федор, представьте себе, улыбнулся.

Положение, однако, оставалось критическим, это следовало признать. «Не бывает отчаянных положений, бывают отчаявшиеся люди!» — тут же вспомнилась сентенция, которую приписывают немецкому маршалу времен Второй мировой. «Гудериану следовало быть осторожней с высказываниями, учитывая итог российского похода», — подумал Федор. Но ему-то сейчас что делать?

Он утер взмокший лоб, с удовлетворением отметив, что некоторое пространство для движений над ним имеется. С удивлением обнаружил на макушке не привычный пушок, а волосы. «А вообще — это я?» «Нет, это Вася Пупкин! — немедленно вступил в мыслительный процесс Федор № 2. — Ты, кто же еще!» — «Хорошо, ну, и что теперь?» — «А теперь ты, наконец, понял, что что-то не так?» — «Определенно — не так!» — «И что именно?» С каждым вздохом воздух тяжелел, и это было вполне объяснимо. А вот ощутимое тепло со спины — это откуда? И — главное — гробы обычно лежат, то есть занимают горизонтальное положение, а Федор почти стоял! Значит, кто-то или что-то заставило гроб подняться. Может быть, удар под лопатки ему вовсе не приснился? Он прислушался в надежде…

Но стояла мертвая тишина.

Тогда Федор решил действовать, поскольку прекрасно понимал, что может элементарно задохнуться; и действовать по возможности спокойно. Но все же он потратил еще пару секунд, чтобы выудить нечто важное из памяти, потому что это нечто настойчиво свербило в подсознании.

Вот оно: «Первое, что вы должны сделать, когда проснетесь — еще до того, как пописаете и посмотрите в зеркало, — принять вот эту красную пилюлю. Прежде всего, запомните!» Доктор сказал это с нажимом и повторил еще несколько раз, словно разговаривал с обычным неразумным пациентом, а не с человеком, которого знал не первый год и на которого, по сути, делал ставку. И добавил, что иначе запущенный в его организме процесс станет непредсказуемым и, возможно, необратимым. Да, черт его побери, именно так он и сказал! И ведь обещал при этом лишь долгий сон, «очень долгий, полагаю — до суток, возможно — до полутора, а потом вы непременно проснетесь»… Но если на Федора успели надеть деревянный макинтош и упрятать под землю, спал он явно дольше, не выказывая при этом ни малейших признаков жизни. «Обменные процессы замедлятся…» Выходит, они не просто замедлились…