Они занесли пакеты, поставили на пол.

— А в детском саду во дворе в песочницах минометы поставили, — продолжил Петрович. — Там и так был детсад — одно название, а тут еще и минометы. Чёрт его знает, чем они там думали…

— Та ясно чем, — в дверях появилась Саша Семина, крепкая женщина средних лет. В посёлке её звали Семенóвич — за сходство фамилий и внушительный бюст. — Наши бы по минометам долбанули, а те бы стали вонять, что детский садик разнесли. Они везде так делают. Вы, дядь Миша, сейчас про какой посёлок?

— Про город, — ответил Петрович. — В Мариуполь завтра собираюсь, к сестре.

— Вам, кстати, помочь? — спросила Саша у Надежды. Та кивнула:

— От помощи не откажемся.

Они втроём вышли к машине.

— Как уже хочется, чтобы всё закончилось! — сказала Саша, подхватывая пакеты. — Неймётся им всё. Май на исходе, давно пора сеять, а у нас все нивы бурьяном заросли. Слава богу, Андрейку моего на побывку на два дня отпустили, на майские. Хоть картоху посадили.

Надежда и Петрович молчали. Андрейка, Андрей Семин — муж Саши, до войны был поселковым электриком, а сейчас служил сапёром. Надежда Витальевна помнила, как он приезжал на побывку — во время «отдыха» Андрей сумел наладить поселковый трансформатор, который всё время коротило. И так свет дают по графику, а тут еще и не знаешь, будет трансформатор работать или нет. Но Андрей — вот у парня руки золотые! — всё исправил, с тех пор перебоев не было, да и свет стали давать постоянно. Даже уцелевшие поселковые фонари в количестве три штуки по ночам исправно горели. Поначалу хотели их отключить, чтобы «село не подсвечивать», — раньше, когда фронт был ближе, в посёлке блюли светомаскировку, но потом решили оставить — нацисты уже далеко, никакой пушкой не дотянутся, а со светом как-то веселее.

— Мне так жалко было, — продолжала Саша. — Ему бы отдохнуть, а тут картошку копай. Но а если не посадить — как зиму перебедовать? Спасибо, есть гуманитарная помощь, хоть не одной картошкой давимся.

— Сгущёнку передали, — сказала Надежда Витальевна. Петрович кивнул.

Саша обрадовалась:

— Вот мой Андрюшка-младший обрадуется! Он сладкое дюже любит, а где тут сладкого набрать? Как ездит кто в Донецк или райцентр, просим привезти, конечно, но народ у нас, в основном, на месте сидит. Дядь Миша, не знаете, когда у нас лавку откроют?

— Пока не слышал, — ответил Петрович. Саша тяжко вздохнула:

— По соседним сёлам хоть автолавка ездит. Хлеб свежий привозит. Чёртовы укропы, жизни с ними нет.

Тем временем подошла Галя Озерова — жена ополченца Димы. Надежда Витальевна, Петрович и Саша как раз подходили к машине.

— Я помогу? — поздоровавшись, спросила Галя.

— Лишние руки не помешают, — согласилась Надежда Витальевна. Худенькая Галочка подхватила два пакета и понесла.

— Как твой Дима-то? — спросила её Саша.

— С утра у Павловны, — ответила Галя, — перекрывает сарай и навес поправляет. Без дела не сидит, хотя еле белый свет видит. Но врачи говорят, может, и восстановится зрение, а там, глядишь, отвезём его в Ростов в клинику. А от твоего Андрюшки что слыхать?

— Звонил третьего дня, — ответила Саша. — Где-то между Изюмом и Северодонецком лесополосу разминирует. Надежда Витальевна, а от Виталика вашего новостей ещё нет?

Надежда печально покачала головой. В комнате, куда они занесли пакеты, Галя тоже заметила письма на столе:

— Кому это вы столько написали?

— Это армейских почтовиков нацисты обстреляли, — опередил Надежду Петрович. — Герои, им только с почтарями воевать, тьфу…

— Не плюйте, здесь прибрано, — проворчала Надежда.

— Ребята живы? — спросила Саша.

— Живы, в госпиталь отвезли, — не дав вставить слова Петровичу, сказала Надежда. — Владимир Григорьевич говорит — жить будут.

— Слава богу, — тихо сказала Галя. — У меня за всех сердце болит — и кого убивают, и кого ранят…

Они как раз вышли на крыльцо. Солнышко ярко светило, в небе не было ни облачка. В тёплом летнем воздухе слышался аромат цветущей бузины.

— Димка иногда кричит по ночам, — сказала Галя. — Всё ту атаку переживает, когда его контузило. У него тогда двое друзей полегло. Одного на его глазах миной порвало. Так-то он не особо рассказывает, а я не расспрашиваю. Во-первых, вижу, что больно, а во-вторых — сам ночью расскажет.

— Мой тоже ночью раз кричал, — кивнула Саша. — Он, правда, переночевал только две ночи всего. И тоже ничего не рассказывает. «Нормально всё, — говорит, — моё дело саперское, мины снимать, проволоку резать»…

Она вздохнула:

— «Мины снимать». Знаю я это. Растяжки [Растяжка — мина-ловушка.] убирать, которые нацики ставят где нельзя. Крылатки лопатой отбрасывать, которые взрываются от каждого чиха. Каждую минутку со смертью под руку. Как подумаю об этом — прямо чувствую, как седею. Как это все кончится, надо в Донецк съездить, краску для волос купить, а то приедет муж, а жена — седая…

— Он тебя и седой любить будет, — ободрила её Галя. — И мы их любим любыми, какими бы ни вернулись…

* * *

— Петрович, а что это вы за музей упоминали? — спросила Надежда, когда они заносили последние пакеты. Тем временем к почте стал подтягиваться посёлковый люд — весть о гуманитарной помощи доносится быстро, да и многие просто видели машину, подъехавшую к почте.

— Музей? — не понял Петрович. — Какой ещё такой музей?

— Ну, вы, как письма увидели, сразу спросили, не для музея ли они, — пояснила Надежда Витальевна.

— Чего? — не понял сперва Петрович, но потом вспомнил: — А, это. Ну, я у внука в школе был, и у них там краеведческий музей есть, про Великую Отечественную войну на Донбассе. Там у них витрины, в витринах каски, осколки, гильзы, медали — одна, «За отвагу», пулей пополам разорванная. Еще там даже есть ржавый насквозь «шмайсер» [«Шмайсер», МР-40 — модель немецкого пистолет-пулемета времен Великой Отечественной войны.], ППШ [ППШ — пистолет-пулемет Шпагина, модель советского пистолет-пулемета времен Великой Отечественной войны.] охолощенный и даже миномёт-лопатка. Такие у наших солдат в начале войны были, вроде нынешних подствольников [Подствольник — гранатомет, крепящийся под стволом автомата.], только плюс саперная лопатка. Так вот, там в витринах еще письма, фотографии пожелтевшие, наградные листы…

Стоял я там, смотрел на лицо танкиста на фотке (рядом еще его обгорелое письмо висело — нашли всё это поисковики наши в одной из балок, рядом с остатками танкетки) и думал: а ведь эти ребята, танкисты, они, как наши сегодняшние ополченцы, били фашистов. Хорошо били гадов! И не думали, наверно, что фото и письма их в музее окажутся. Что школьники их читать будут и думать над тем, что прочитали.

Музею этому лет пятьдесят, почитай; его в семидесятых открыли ещё. Значит, на письмах этих как раз и росли ребята, что сейчас нациков бьют. Значит, хороший музей, правильный — потому что справное выросло поколение. Дедов-прадедов не посрамили.

— Да, — согласилась Надежда Витальевна, — все мы на этом росли. Все фильмы про войну смотрели: «В бой идут одни „старики“», «Они сражались за Родину». Но как так получилось, Петрович, что те, — Надежда Витальевна махнула рукой в сторону, откуда, сейчас едва слышно, доносился гул канонады, — одни с нами фильмы смотрели, книги читали, фильмы смотрели, в музеи ходили… а выросли нацистами?

— Оболванили их, — сказал Петрович. — Там же даже офицеры в основном из тех, кто при Горбачеве в школу ходил. Им лили в уши дрянь всякую — сначала про то, что УССР [УССР — Украинская Советская Социалистическая Республика.] всю страну кормит, потом — про вторую Францию, золото гетмана Полуботка [Гетман Полуботок — военный и политический деятель Войска Запорожского, черниговский полковник, помещик, «один из первых богачей Малороссии».], потом — про батьку Бандеру, оккупацию, про то, что укры древний народ…

Они вышли на крыльцо. Петрович похлопал себя по брюкам, достал пачку каких-то сигарет:

— Ничего, если я закурю? Сейчас перекурю и в обратную ходку.

— Курите, кто ж вам запретит? — пожала плечами Надежда.

— Это я к тому говорю, — сказал Петрович, закуривая, — что, может, будь у нас побольше таких музеев, как у внука в школе, может, и не рехнулась бы целая нация до того, чтобы своих же убивать? Мне вот кажется, что фильмы там или игры про войну, вроде той, что у меня младший внук играется, танки там покупает и немчуру бьет, — это, конечно, хорошо; но солдатские письма — их, когда читаешь, совсем по-другому на войну смотришь. Про фильм можно сказать: выдумка, фантазия! Не могло быть такого! А тут солдат пишет про то, что видит. Про ручеёк, из травы выбивающийся; про кашу в котелке — такой вкусной каши на гражданке в ресторане не найдёшь, даром, что она порохом пропахла; про крохотную фотографию любимой, бережно хранимую в кармашке… про вражеские обстрелы и сожженные дома, про убитых товарищей и скулящих пленных, про родной дом и чужой край, про горечь потерь и радость победы…

— Ну вы, Михаил Петрович, выдали! — с восхищением сказала Надежда. — Вы книги писать не пробовали?

— Пробовал, — смущённо признался Петрович. — Тридцать лет назад написал, про войну как раз. Сам не воевал, хотелось выпендриться. В редакции завернули, сказали, много пафоса не по делу, ну и матчасть хромает. А вот папка мой, Петр Евграфович, царство ему небесное, — он сам воевал, войну на Одере закончил, — так он хвалил. Сказал, правда, что ни на грош не похоже на то, что было, но всё равно похвалил, даже прослезился, говорит, когда у меня главного героя, лейтенанта, убили.