— Вижу я, в каком ты порядке, — ответил первый мужчина. «Григорич, — подумала она. — Его зовут Григорич». — Сергей Нисонович, мы все не в порядке. Но ты же уже три десятка лет со скальпелем, что такое?

Сергей Нисонович не ответил, но из алой тьмы выплыло лицо мужчины в полосатой рубашке с короткими рукавами. Круглая голова с залысинами, добрые глаза — настолько добрые, что в уголках их залегли морщинки, указывающие на привычку улыбаться людям и миру.

— То, что мы делаем… — начал Сергей Нисонович.

— Мы делаем то же, что всегда, — жестко ответил Григорич. — Лиля Николаевна, бритву, и подготовьте лигатуру. — То же, что вчера и третьего дня. Слава, тампонируйте и чуть подтяните жгут, кровит. Что ты делаешь сейчас?

— Удаляю осколок os radius [Os radius (лат.) — лучевая кость, одна из двух основных костей предплечья (от ладони до локтя).], — ответил Сергей Нисонович. — Потом удалю осколок os ulna [Os ulna (лат.) — локтевая кость, одна из двух основных костей предплечья.], вероятно. Тут всё перемешано, трудно сказать, но этот длинный, наверно, от лучевой.

— Так, — сказал Григорич. — Я только что пересек n.flextor [N.flextor (лат.) — большой нерв руки, ответственен за сгибание.], сейчас займусь n.ulnaris [N.ulnaris (лат.) — локтевой нерв, ответственен за движение кисти руки.]. Мадина Баяновна, как я вижу, закончила с ее челюстью…

— Да, — вклинился в разговор ещё один женский голос. — Выглядит ужасно, но, как подживёт, заметно не будет.

— Что у вас, Светлана Андреевна? — спросил Григорич.

— Заканчиваю, — еще один женский голос с мягким, баюкающим тембром. — Она прикрыла глаза, так что пострадали только веки. На левом ожог, но до глазного яблока не дошло. На глазном дне есть повреждения, но ничего необратимого, хотя левый глаз может временно не работать или видеть плохо… у неё очень красивые глаза, хорошо, что они не пострадали.

Кто-то всхлипнул. Григорич вздохнул:

— Слава, Зоя! Что это у нас, госпиталь или лига плакальщиков? Лиля Николаевна, у вас готова лигатура [Лигатура (мед.) — нить для перевязывания кровеносных сосудов.]?

— Да, — ответила ещё одна женщина.

— Слава, я сейчас перережу n.ulnaris, возьмете лезвие. Зоя, готовьтесь тампонировать. Слава, следите за жгутом. Сергей Нисонович, пауза.

Струна боли разгорелась, вспыхнула, словно застывший в алой мгле метеор со сверкающим следом за ним.

Если это боль, — почему ей не страшно?

— Так, девочки, соберитесь, — с возникновением голоса Григорьевича боль отступила, золотистая струна, медленно угасая, погрузилась в алую тьму. — Две артерии, Слава, Зоя, вы мне обе понадобитесь. Лиля Николаевна, сразу готовьте вторую лигатуру.

— Готовы обе, — проворчала Лиля Николаевна. — Чай, не вчера родилась.

— Нисонович, что у вас? — спросил Григорьевич.

— Много костяной мелочи, — ответил тот. — Os ulna в щепочки разлетелась, хорошо, хоть os radius на более крупные фрагменты раздробило, хотя хрен редьки не слаще. Чёртовы нацисты… — продолжение фразы было грубым, нецензурным и не вязалось с образом восхищённого интеллигентного мужчины, всплывшим из алого моря боли и утонувшим в нем мгновение спустя.

— Лепесток, — с ненавистью сказал Григорич. — А ведь я помню, как недавно вся Европа выступала против противопехотных мин. Теперь эти дряни закрыли глаза, заткнули уши и… — раздался еще один всхлип, и Григорич прикрикнул: — Слава, не реви, следи за жгутом! Зоя, тампонируй. Снизу тоже! Как интерны, честное слово, мне что, ещё сестёр позвать?

— Снизу кровит, — подсказала Лиля Николаевна. — Тампонирую. Следите за лоскутом!

— Зоя, на лоскуте накипь, сними, — отреагировал Григорьевич. — Так, хорошо. Подмени Лилю Николаевну. Накладываю лигатуру. Нисонович, у тебя не кровит?

— Чисто, — ответил тот; по алой темноте пронёсся и угас неприятный хрустящий звук. — Убрал крупный осколок os ulna, за ним металлический осколок, миллиметра три.

— Мы его на рентгене видели, — сказал Григорич. — Удаляй смело и смотри внимательно, там еще один, ближе к локтевому… Нисоныч! Какого хрена?

— Ничего ты не понимаешь, Григорич, — ответил тот. — Тебя вчера с нами не было…

— Ага, я здесь торчал, — подтвердил Григорич. — Вместо всех вас, и, случись что, за вас всех отдувался бы.

— …и ты не видел, как она играет, — всхлипнул Сергей Нисонович… — играла… эти руки…

Кто-то заплакал — прямо в голос. «Слава, наверно», — отстранённо подумала она. На миг промелькнула мысль, что все эти разговоры связаны с ней. Но говорили ведь о ком-то живом, а она-то мертва…

— А ну, цыц! — прикрикнул Григорич. — Ну, я вам устрою! Если мы напортачим, девочка может Богу душу отдать. Она и так на кардиостимуляторе и в коме. Да, Нисоныч, меня не было с вами, я не видел… Лиля Николаевна, лигатуру, быстро! Слава, зажим, Зоя, промокни мне лоб. Пот на глаза катится…

Короткий звон. Стук. Лучик боли вспыхнул и погас.

— Сюда. Нет, Слава, возьми выше, соскользнет. Тампонируйте. Справа тоже. Нисоныч, я не видел концерта — а что это меняет?

— Как что? — удивился Нисоныч. — Повредить такие руки — это все равно что взорвать Пальмиру!

— Каждый человек — Пальмира, — тихо сказал Григорич. — Или ты думаешь, что другие руки, ноги, глаза, уши, кишки, которые мы с тобой удаляем, — меньше, чем Пальмира? Да это чудо Божье — человеческое тело! Ты врач, ты знаешь. Чудо! А война его кромсает, калечит, уродует. Тебе её жалко? Слава, крепче прижимай! Зоя, зайди с той стороны и посмотри, откуда кровь. Удали ту, что есть. Так вот, мне тоже жалко! И её, и остальных. За восемь лет через мои руки тысячи прошли. Сорок два умерли — шестнадцать на столе, остальные — позже. И всех их мне было жалко! Внимание, пересекаю m.flextor ulnaric [M.flextor ulnaric — мышца-сгибатель локтевого сустава.]!

Скрип. Тянущее ощущение боли. Алая тьма окрашивается ярко-оранжевым.

— Нисоныч, убери этот кусок кости. — Тон Григорьевича был по-прежнему ровным, в нём не чувствовалось ни малейшего волнения. — Я закончу с сосудами, что у тебя с лоскутом?

— Ещё пару осколков удалить, и готово, — ответил тот. — Ты локтевой сустав смотрел?

— Да, — ответил Григорьевич. — Стабильно. Если бы он раздробился, — пришлось бы убирать до середины плеча. Лиля Николаевна, подайте рентген…

Внезапно её окатила волна холода — словно Снежная королева дохнула на неё своим дыханием. С холодом пришёл вопрос: как всё происходящее относится к ней? Что происходит?

Но что-то определённо происходило:

— Пульс замедляется, — сообщила Лилия Николаевна. У неё единственной голос был абсолютно спокойный, даже таинственный Григорич немного волновался, но не она.

— Это нормально, — ответил Григорич. — Я постарался сохранить кровоток в культе, но, сами понимаете, это же ампутация. — Он сделал паузу и добавил: — Слава, проверьте сосуды.

— Не кровит, — ответил девичий голос. Голос был таким, как будто его обладательница вот-вот расплачется.

— Сам вижу, — ответил Григорич строго. — А ты всё равно проверь и перепроверь. Я не Господь Бог, мог что-то упустить. Нисоныч, приготовься, будем отделять кость… то, что от неё осталось, по суставу. И не возись, нам еще со второй рукой заниматься…

Опять боль… алая мгла пульсирует, будто внутри неё бьется огромное сердце, и каждый удар этого сердца отдаётся болью.

— Что планируешь делать со второй рукой? — спросил Сергей Нисонович. В его голосе звучал непонятный страх. — По протоколу или?..

— Или, — ответил Григорьевич. — Смотри, там локтевая кость раздроблена на три крупных фрагмента. Лучевая, конечно, подробилась на фракции, её убираем… Попробуем сохранить два-три пальца, если надо, сложим что-то из фрагментов. Пусть у неё хоть что-то останется. Потом можно будет допротезировать.

Пауза. Тьма наливается багровым, боль пульсирует приливами-отливами. В ней бьется какая-то мысль, но она не может выловить эту мысль из багровой мути, и ей остаётся только вслушиваться в шорохи и постукивания, сопровождающие приливы и отливы боли.

— Доштопай лоскуты, — говорит Григорич, — я пока распотрошу правую и взгляну на ее состояние в натуре. Потом будем удалять и спасать, так что соберись. Чем внимательнее мы будем, тем лучше у нас получится.

— Я понимаю, — отвечает Сергей Нисонович.

— Лилия Николаевна, добавьте ей наркоза, — командует Григорич. — И местным пройдитесь по правой. Ну, начнём, помолясь…

Тьма сгущается, в ней то здесь, то там вспыхивают крохотные алые и золотые искры. В какой-то момент боль отступает, а с ней отступает и багровое свечение. Звуки становятся тише, сливаясь в невнятное бормотание, переходят в белый шум и, наконец, затихают; одновременно исчезают последние отсветы багрового. Последней уходит боль, и остаётся только тьма. А потом исчезает и она…

* * *

Тьма больше не кажется багровой мутью — просто тьма, похожая на ночь без звёзд. Боли тоже нет. Вместо неё — странное ощущение опустошённости, словно ее сознание — крохотная пылинка где-то на границах мироздания.

Звуки невнятны — шорохи, поскрипывания, что-то ещё, но всё буквально на грани восприятия. Так продолжается довольно долго, но как долго — непонятно. Наконец, в темноте раздается протяжный скрип — словно кто-то открыл старую-старую дверь с несмазанными петлями. И в эту открытую дверь ворвались другие звуки: стук шагов, тяжелое дыхание, поскрипывание, шорох одежды, какое-то бульканье. Потом раздаётся женский голос:

— Чудо, что он вообще выжил…

Он? Кто это — он?