— Чего ты вклякла, як соляной столб? — опять дёрнула её старушка, тяжело дыша. — Хочешь, чтобы и тебя так же?

— За что? — прохрипела Бианка. Происходящее казалось сном, вот только проснуться никак не удавалось.

— Говорил много, — строго ответила старушка, — Да и вообще… не любят бандеры нас, ждунов. Шо ещё за слово такое, бес их разберёт…

* * *

— А ты, дочка, погляжу, ненашенская, — сказала старушка, когда они оказались в городской черте, вернее, когда, попетляв по улочкам частного сектора, остановились отдышаться у полуразрушенного двухэтажного дома. Бианка машинально отметила, что дом хозяин строил с любовью — углы стен отделаны декоративным рустом, на окнах — красивые резные рамы… точнее, были красивые — теперь окна были выбиты, перекошенные рамы свисали вниз на креплениях, а один угол дома полностью снесён, и рядом на земле виднелась глубокая воронка. «Миномётная, сто двадцать миллиметров», — подумала Бианка, некстати вспомнив, как покойный Крешемир учил её отличать воронки — какая от мины, какая от снаряда… в уголках глаз защипало, но позволить себе такой роскоши — заплакать она не могла.

— Я из Венгрии, — ответила Бианка, запустив руку в карман куртки в поисках беджика. Крохотной пластиковой карточки на месте не оказалось. Остальные документы девушки остались в бардачке их машины, но, обнаружив, что оказалась без удостоверения личности, Бианка почему-то не почувствовала особого страха. Может быть, окружающая её действительность сама по себе была настолько кошмарной, что на её фоне ужас от потери документов просто растворялся?

— А по-нашенски чисто говоришь, — заметила старушка. — Звать-то тебя как?

— Бианка, — машинально ответила та. — У меня родители из Чопа, я и по-русски, и по-украински с детства говорю.

— Ясно, — кивнула бабушка. — А меня Марфой кличут. В честь тётки назвали, материной сестры, значит. Её немчура в годы оккупации встрелила за то, что листовки клеила. Як же тебя в наши края занесло?

— Журналистка я, — ответила Бианка. — Приехала снимать репортаж про агрессию.

— Агрессия, — хмыкнула старушка. — Я тоби так скажу, девочка, вот те, што сегодня на блокпосту нас ружжом пужали, вот они настоящие агрессоры и есть. Знаешь, чего они нас ждунами кличут?

— Нет, — покачала головой Бианка. Хотелось попросить, чтобы кто-нибудь разбудил ее, вот только сделать это было некому. — Откуда ж мне знать?

— Бо мы ждём, — ответила Марфа, — когда уже наши придут заместо иродов этих.

— Наши? — переспросила Бианка. — Кто это?

— Русские, вестимо, — ответила старушка. — Те, что с Большой России. Они — наши, а эти черти желто-голубые — чужие.

— Что, и «Вагнер» — наши? — поразилась Бианка. Марфа кивнула. — Они же уголовники, их из тюрем выпустили…

— Не так страшен тот, кто отсидел, чем тот, кого не посадили, — загадочно ответила старушка. — Да и не все там урки, добровольцев тоже хватает.

— Кто ж захочет служить с уголовниками? — удивилась Бианка.

— И хотят, и за честь почитают, — ответила Марфа. — Бо лучше последний уркаган, чем бандеровец, поверь мне. — Она вздохнула и неожиданно лукаво посмотрела на Бианку. — Ну что, молодуха, отдохнула? Идём уж, до сумерек добраться надо. Нам Бог помогает, ишь, тихо как, не стреляют почти.

Бианка только после слов Марфы обратила внимание на звуки, царившие в городе. Не стреляют? Но где-то вдалеке раздавались автоматные очереди, то с одной, то с другой стороны слышались разрывы…

— Ну или почти не стреляют, — добавила Марфа. — Глядишь, дойдём до дому свахи [Сваха — здесь: мать мужа дочери или жены сына.] моей. Она в высотке живёт у Гнезда. Подвал у них хороший, перекантуемся пока…

И, не закончив фразы, старушка решительно отправилась дальше. «Что — пока? — подумала Бианка, догоняя женщину. — Пока „Вагнер“ не придёт с его замечательными головорезами?»

Но, поскольку другого выбора у неё не было, она послушно поплелась вслед за подвижной не по годам старушкой.

Глазами героя

Мы все родом из России. Потому что Россия — это не просто страна на карте мира. Россия — это мир. В разное время он назывался по-разному: Русь, Великое княжество Московское, Московское царство, Российская империя, СССР, Российская Федерация… не важно.

То и дело враги приходили на эту землю с войной. Время от времени вся Россия или какая-то её часть оказывались под чужой властью. Триста лет татаро-монголы брали свой ясак; долгие годы польские паны стремились превратить русских в своих холопов; Наполеон сжёг Москву; Гитлер душил в тисках блокады Ленинград.

А Русь жива, как говорил Александр Невский тысячу лет назад (ладно, почти тысячу). Жив русский дух, никуда не делся. Потому опять горят в полях Донетчины танки с черно-белыми тевтонскими крестами и будут гореть, пока не отобьём у врага последнюю пядь родной земли, пока не воткнём пограничный столб там, откуда его когда-то сняли те, кто хотел бы, чтобы русских вообще не существовало.

Но самое мерзкое в этой войне — то, что враг нам противостоит сильный и хитрый. Потому что нет хуже врага, чем брат Каин. Они, те, кто сегодня на другой стороне, образно говоря, из одной с нами колыбели. Они с нами одной крови, но воспитали их наши враги. А когда твой брат мутант, манкурт — это страшно, друг.

В них ещё жива отвага их дедов, которые сражались с нацистами, их отцов, гонявших «духов» в Афгане, но эта отвага теперь служит нашему общему врагу. Иногда, перед смертью, они понимают, что натворили, и в такие минуты я жалею, что не священник, хотя есть ли в мире священник, способный отпустить грехи Иуды и Каина?

И всё-таки враг сумел отравить их души своим ядом, научить их своей подлости. Когда мы только начали СВО, наши противники, бросив хорошо оборудованные позиции, отступили в города. Зачем? Для того чтобы использовать мирных жителей как живой щит. Они и сейчас при первом удобном случае прячутся за спинами горожан, но теперь мы научились бороться с этим. Ну, то есть не совсем так — учимся и сейчас, учимся на ходу, но теперь у нас есть профессиональные «чистильщики», асы штурма, которые умеют воевать в жилой застройке так, чтобы жертв среди гражданского населения было как можно меньше.

Я — один из таких профессионалов. Нас здесь много — людей со сломанными судьбами, тех, по кому стальным катком прошли девяностые с их беспределом, чья судьба была сломана, как молодая берёзка, воспетым немецкой группой «Scorpions» ветром перемен. Наша жизнь и так уже искалечена, потому смерть не кажется нам такой уж страшной. Реальность бывает пострашнее смерти…

— О чём задумался, Саня? — Вик всегда подходит неслышно, за что получил своё прозвище, ставшее теперь позывным, — «Тень». Фамилию свою он не говорит, мы даже не знаем, Виктор он или Викентий какой-нибудь. Кадровики-то знают, но нам не говорят, а мы не спрашиваем. Он — Тень. Чаще всего, иногда — Вик. Знаю ещё, что сидел он по «мокрому», что неудивительно — стрелок он от Бога, потому и работает у нас снайпером. Как правило, выслушав приказ по группе, Вик исчезает — вот он был, а вот его и след простыл; в эфире его тоже не слышно, а он слышит всех, и пули из его винтовки не ведают промаха.

Нас вообще называют «скорой помощью» за то, что вызывают мою группу тогда, когда ситуация становится патовой. А иногда нам дают индивидуальные задания — тоже не из простых. Вот как сегодня.

— Высотку видишь? — отвечаю я, указывая в сторону здания к северо-западу. Высоткой здание можно назвать только по местным меркам — вряд ли в нём было больше шестнадцати этажей, а сейчас и того меньше. Торчит этот огрызок на краю квартала, застроенного хрущобами разной степени повреждённости, но отделён от него широким проспектом, отрезком уходящего за город шоссе. Кажется, что этот гигант отбежал от своих более медлительных и меньших по размеру соплеменников и застыл в окружении дворов и домиков частного сектора, будто ожидая, когда остальные подтянутся следом, а те не спешат.

— Давно её приметил, — кивает Вик, потирая неровно растущую бороду, которую он никак не может расчесать как следует. Он моложе меня лет на десять, выходит, его молодость пришлась как раз на девяностые. — Забраться бы туда — можно было бы весь квартал к востоку под обстрелом держать. Будь у меня напарник…

Вик постоянно ноет про напарника, хотя я не понимаю, зачем он ему: Вик и так везде успевает. Помнится, мы с группой Бертика и Костяного в депо под плотный огонь попали — шесть пулемётов, кинжальный огонь; залегли, у нас уже двое погибли, и так вышло, что мы втроем — я, Бертик и Костяной — чуть ли не одновременно Вику наводку дали на те пулемёты. Эх, жаль, я тогда время не засёк, но могу поклясться — он все шесть огневых точек за полминуты заставил замолчать. Конечно, так везёт не всегда. Всё-таки СВД уступает по дальнобойности более современным образцам оружия, и нашего, и западного, так что многое и от позиции зависит. Где Вик в тот раз окопался, понятия не имею, но пришёл он весь перемазанный углём, словно печи в аду растапливал в ожидании тех, кого потом сам же и отправил в адскую котельную в качестве топлива.

— А если там сейчас снайпер сидит, откуда бы ты его взял?