Дальнейшее обучение происходило в специальных заведениях среднего образования для девушек из дворянских семей, где они жили в закрытом и изолированном от внешнего мира заведении с 10 до 18 лет [Ко всему прочему, в институтах, как правило, была довольно жесткая дисциплина, за нарушение которой следовало наказание в виде лишения встреч с родителями в выходные (об этом подробнее у Ричарда Стайтса, Указ. соч. — стр. 24–26). Любознательность и проявление инициативы не встречали одобрения со стороны начальства. Например, М. Долгомостева отмечала, как воспитательницы отбирали книги и иногда не возвращали, в случае, если полагалось, что это не полезное чтение или институтка занимается им не в положенное время: «Таким образом и чтение, — последнее утешение институток, — строго преследовалось» (Долгомостева М. Институтки // Эпоха: журнал литературный и политический, изд. семейством М. Достоевского. — Санкт-Петербург. 1864. Окт. С.1–40; С. 27).]. Самое известное из таких заведений — Воспитательное общество благородных девиц при Воскресенском монастыре, основанном указом Екатериной II [Общество, известное также как Смольный институт, было учреждено Екатериной II в Санкт-Петербурге в 1764 году. Изначально функционировало как закрытое учебное заведение для дочерей дворянской знати, в 1765 году при нем открылось отделение «для мещанских девиц». В октябре 1917 года институт переехал в Новочеркасск, а после 1919 года, осуществив свой последний выпуск, был перемещен в Сербию, где просуществовал до 1932 года. Подробнее о правилах приема и обучения в Смольном в диссертации Коротковой Марины Владимировны «Эволюция повседневной культуры московского дворянства в ХVIII — первой половине ХIХ вв.»: диссертация… доктора исторических наук: 07.00.02 / Короткова Марина Владимировна — Москва, 2009. Стр. 120–136.] от 1764 года. Обучение в нем было оторвано от реальной жизни и не давало никаких фундаментальных знаний [Критику подобного рода образования высказывала сочинительница знаменитого анонимного письма, опубликованного в «Современнике». В нем от первого лица были описаны трудности женского существования («Жалоба женщины» (анонимное письмо) / Современник, 1857 год, Май, № 5–6, С. 56–65). Несмотря на то что женское образование внутри институтов благородных девиц предполагало изучение разных дисциплин: иностранных языков, географии, истории и пр. — их было сложно применить для самостоятельной жизни. Например, автор письма пишет: «Женщинам история должна показать их судьбу, положение в обществе, права и обязанности их, так же как и семейную жизнь в разные времена и у разных народов. Такая история займет женщину, потому что тут она узнает свое значение, влияние, которое она имела и может иметь, на общество, узнает, чем приобретается влияние; она увидит в истории, как действовали на ее судьбу мировые явления, успехи наук, и не будет уже смотреть на них равнодушно <…> Но главная беда в том, что за пределами школы женщина забывает и то немногое, чему ее учили: общество въ которое она вступает требует отъ нея не науки, а любезности, грации и вкуса въ нарядах». («Жалоба женщины» (анонимное письмо) / Современник, 1857 год, № 5–6, С. 63–64).]. Учениц готовили в основном к тому, чтобы стать хорошими матерями, послушными женами и барышнями со светскими манерами, в числе которых были знания о последней моде. Многие девушки в своих письмах и дневниках отмечали, что затворническое существование в институте скорее способствовало полному непониманию и неготовности жить в реальном мире. Например, бывшая институтка М. Долгомостева пишет в своих воспоминаниях [Похожие впечатления от института описывала княгиня Мария Тенишева, которая отдала свою дочь в одно из учебных заведений: «Девушки, просидевшие восемь лет в стенах института, выходят из него неподготовленными к жизни, с совершенно ложными о ней понятиями. Образование они выносят оттуда весьма сомнительное: их тянут из класса в класс и доводят до выпуска, но познания их равняются нулю, и это за малым исключением. В этом огромном стаде живых существ все нивелируется, хорошее и дурное. Индивидуальность забита формой, походкой, манерой до такой степени, что у них даже одинаковый почерк, а что живет под этой корой — все равно». (Тенишева М. К. Впечатления моей жизни. — Париж: Издание Русского Историко-Генеалогического Общества во Франции, 1933. С. 90).]:
...«Это прозябание институток, не понимающих своей жизни, я называю ложным их положением. И действительно, можно ли иначе назвать положение живого, мыслящего существа, которое было бы до такой степени, как институтка, отстранено от всяких забот о вседневных нуждах и даже не видело бы перед собой примера, чтобы об них кто-нибудь заботился» [Долгомостева М. Институтки // Эпоха: журнал литературный и политический, изд. семейством М. Достоевского. — Санкт-Петербург. 1864. Окт. С. 1–40; С. 4.].
Как и где дальше могла учиться девушка, которая хотела продолжить обучение или профессиональную деятельность? Высшего и профессионального образования для женщин в первой половине (до 70 годов) ХIХ века в Российской империи не существовало [Об этом подробнее см.: Шилина Т. А. Эволюция женского образования в России: государственная политика и общественная инициатива (конец ХVlll — начало XX в.). — Саратов: ИЦ «Амирит», 2015. C. 158–178.]. В 1870-е в разных городах страны стали появляться Высшие женские курсы [В 1869 году были открыты Аларчинские высшие женские курсы в Петербурге и Лубянские курсы в Москве, в 1870 году — Владимирские высшие женские курсы в Петербурге. Позже, в 1872 году, в Москве были открыты частные Высшие женские курсы профессора В. И. Герье, а в 1878 году в Петербурге — Высшие женские Бестужевские курсы. Подробнее об этом в статье Е. В. Переваловой «Вопросы женского высшего образования в отечественной прессе 1860–1880 гг.» (На материале газеты «Московские ведомости») // Высшее образование в России. 2015. № 4. С. 136–142.]. Современная исследовательница Ирина Юкина отмечает, что произошло это благодаря «группе Трубниковой» [Трубникова Мария Васильевна (1835–1897) — российская писательница, сторонница женского образования в России, соосновательница вместе с Н. В. Стасовой Общества дешёвых квартир (1860) и Общества переводчиц (1862), куда входили многие представительницы женского движения того времени. — Прим. ред.], которая лоббировала создание курсов для женщин в научном и педагогическом сообществе [Этому поспособствовала, в частности, соратница Марии Трубниковой преподавательница и журналистка Евгения Ивановна Конради, которая на Первом съезде естествоиспытателей (конец декабря 1867 года — начало января 1868 года) инициировала петицию о необходимости устройства для женщин курсов по физико-математическим наукам. Этот кейс считается первым шагом в публичном освещении проблемы — об этом подробнее в книге И. И. Юкиной «Русский феминизм как вызов современности». — СПб.: Алетейя, 2007. С. 167.]. Так, 9 апреля 1876 года императором было подписано Высочайшее повеление, разрешающее открывать Высшие женские курсы «при содействии местных профессоров на имя одного из них» [Юкина И. И. Русский феминизм как вызов современности. — СПб.: Алетейя, 2007. — С. 206.], [К сожалению, с появлением курсов проблема не была решена окончательно. Они не давали диплома, часто программы подбирались хаотично, работать по профессии без диплома курсистки не могли (об этом подробнее: История высших женских курсов// Первый женский календарь. — СПб.: Паровая скоропеч. «Труд», [1899]— [1915]. С. 115–130). Кроме того, в 1886 году была предпринята попытка приостановить работу женских курсов. Министерство народного просвещения в виду политических обстоятельств выпустило соответствующее предписание. Указывается несколько возможных причин прекращения действия высших женских курсов. Одна из них связана с защитой статуса существующей системы высшего образования, а другая с предохранением этой системы от антиправительственной пропаганды. Исследовательница отмечает: «По существу, эксперимент с женскими курсами был прекращен, когда участились случаи прямого террора с участием в них слушательниц Высших женских курсов» (См. Шилина Т. А., Указ. соч., С. 165). Многие курсы прекратили свою работу, другие на время перестали принимать новых слушательниц, директора заведений теперь назначались только сверху — министерством. Работа возобновлялась постепенно и довольно медленно: какое-то время курсы существовали неформально под названием «коллективные уроки» и проводились в домах меценатов. Параллельно с этим процессом правительство организовывало государственные учреждения для женщин, которые были подконтрольны ему.].
Поскольку консервативная общественная мораль того времени готовила женщину, в том числе и хорошо образованную, прежде всего к роли жены и матери, строгость патриархального уклада сильнее сказывалась именно на жизни представительниц высшего сословия [В статье П. Н. Толстогузова «Чеховское свидетельство об одном из вариантов эмансипации “Поступлю в телеграфистки”» «через контекст произведений А. П. Чехова, М. Е. Салтыкова-Щедрина, Н. А. Лейкина, А. И. Эртеля, П. Д. Боборыкина, Н. Г. Гарина-Михайловского, А. И. Куприна, Н. П. Ашешова устанавливается, что поступление в телеграфистки было для женских прототипов той эпохи ситуацией с двойной мотивировкой: вынужденная социальная деградация и эмансипационный жест». // Вестник Приамурского государственного университета им. Шолом Алейхема, 2018, № 2 (31). С. 111–115.]. Жизненный уклад, распространяющийся разночинной интеллигенцией в последней трети ХIХ века, более открыто рассматривал вопрос профессионального женского образования и трудовой занятости, хотя в вопросах женской социализации приоритет всегда отдавался семейной жизни. Чем выше был изначальный социальный статус выпускницы, тем меньше у нее было шансов избежать семейной жизни. Для женщин более низких сословий к концу XIX века профессиональная занятость могла быть средством упрочить свое общественное положение: все более престижными становилась, например, профессия домашней учительницы или воспитательницы.
Рисование и живопись с начала XIX века входили в обязательный набор хорошего домашнего образования девушек из дворянских семей, но продолжить заниматься искусством профессионально и получить высшее художественное образование для женщины было практически невозможно.
Высшее художественное образование в первой половине ХIХ века можно было получить в единственном высшем учебном заведении — Академии художеств в Санкт-Петербурге, а со второй половины столетия еще и в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, открывшемся в 1865 году, выпускники которого имели статус, равный выпускникам Петербургской Академии художеств.
Профессиональная карьера художника в России XIX века строилась по тем же канонам, что и в странах Западной Европы: последовательно от начального художественного образования к среднему [См., например, множество раз переиздававшиеся воспоминания И. Е. Репина «Далекое близкое». Первое издание: Репин И. Е. Далекое близкое. — М.; Л.: Искусство, 1937.], затем к высшему и после, при желании, — к «профессорскому мундиру» (преподаванию) [О материальной стороне преподавательской деятельности в Академии, изменениях финансового и социального положения преподавателей на протяжении XIX века см.: Разуев А. В. Финансовое положение Императорской Санкт-Петербургской Академии художеств и некоторых категорий ее преподавательского состава в XIX — начале ХХ века // Вестник КГУ. 2017, № 1. Серия Гуманитарные науки. Выпуск 13. С. 47–53.].
В аристократической среде семья нанимала мальчикам учителя, в менее привилегированной среде дети становились подмастерьями у опытных мастеров (бывших нередко их кровными родственниками). Если ребенок проявлял способности и усердие и получал от учителей рекомендации к продолжению профессионального образования, он мог записаться в рисовальную школу и за несколько лет подготовиться к экзаменам в Академию.
Внутри Академии происходило не только воспитание мастерства, техники и поиск собственного языка, но и знакомство с единомышленниками и коллегами, вхождение в художественные круги и знакомство с художественным рынком. Большая золотая медаль Академии присуждалась лишь тем, кто оканчивали обучение и становились «конкурентами» (за золотую медаль) — в их число допускали далеко не всех. Претенденты должны были выполнить картину по программе, утвержденной для всех Ученым Советом Академии. Счастливый обладатель большой золотой медали получал звание классного художника первой степени, мог отправиться в пенсионерскую поездку в Европу, а кроме того, получал гражданский чин девятого класса [Согласно Табели о рангах, чин IX класса давал возможность личного дворянства (потомственное дворянство могли получить только более высокие чины начиная с VIII). Обычно чин IX класса присваивался профессорам и докторам наук, а также тем, кто имел высшее образование, но не окончил университета.].
По сложившейся традиции на Большую золотую медаль допускались выпускники, уже обладавшие к началу конкурса Малой золотой медалью Академии «За успех в рисовании», дававшей звание классного художника второй степени и гражданский чин двенадцатого класса [XII класс считался самым низшим, однако человеку неблагородного происхождения он давал возможность получить дворянство после выслуги лет]. Карьерные возможности «золотых медалистов» в Академии были весьма высокими: они могли претендовать на звание академика, а затем и профессора Академии. В исключительных случаях присуждалась не одна, а несколько Больших золотых медалей. Например, в 1871 году за программу «Христос воскрешает дочь Иаира» таковые вручили всем пяти конкурентам, включая Василия Поленова и Илью Репина.
Серебряная медаль первого достоинства давала обладателю звание классного художника третьей степени и гражданский чин самого низшего, четырнадцатого класса. Награжденные серебряной медалью второго достоинства получали звание свободного, неклассного художника. Помимо этого, Академией присуждались Большая поощрительная и Малая поощрительная медали [Подробнее см. К истории наград Императорской и Российской Академии художеств https://www.rah.ru/the_academy_today/nagrady/k_istorii_nagrad_imperatorskoy_i_rossiyskoy_akademii_khudo-zhestv_.php, дата обращения 20.10.2022.].
В течение XIX века происходили заметные трансформации социального статуса художника (мужчины) [См.: Кривцун О. А. Эволюция социального статуса российского художника // Культурологические записки’15. Социология искусства между прошлым и будущим. М. ГИИ., 2015. С. 168–180.] как в России, так и в Европе. О европейском процессе богемизации сегодняшние исследователи пишут как о последовательном кризисе «перепроизводства» интеллектуальных городских работников в конце XIX века: «Художник первой половины XIX в. был представителем среднего класса, в то время как к концу века его характерным атрибутом становится “вынужденная богемность”» [Захарченко О. Н. Феномен богемы и ее место в культурной и общественно-политической жизни Франции в последней трети XIX — первой четверти ХХ вв.: автореферат дис… кандидата исторических наук. Ставрополь, 2020. С. 17.].
Искусствовед Олег Кривцун в русле социально-исторического подхода к искусству XIX века на российском материале рассматривает вопрос социального статуса не только живописца, но и человека творческой профессии в целом (упоминая также актеров, музыкантов и литераторов). Этот статус варьировался от профессии «угождающей» (высшим слоям общества — аристократии) и обслуживающей в сторону большего престижа и социального одобрения профессиональных занятий искусством, а художник во второй половине XIX века получает право не только на самовыражение, но — негласно — на «иное» социальное поведение.
Однако, по мнению искусствоведа, российский художник второй половины XIX века, несмотря на высокую степень социальной свободы, продолжал испытывать на себе влияние вкуса и запросов потенциального потребителя: «Общественные установления и нормы задавали совершенно особый тон, корректировали своеволие художника, нарушали предсказуемость художественной деятельности» [Кривцун О. А. Эволюция социального статуса российского художника // Культурологические записки’15. Социология искусства между прошлым и будущим. М. ГИИ., 2015. С. 169]. И если в первой половине столетия художник вынужден был разделять вкусы, нормы и традиции старой аристократии, то в середине века возникает тенденция к горизонтальному, внутрицеховому объединению представителей творческих профессий. Все более ценным становится артистическое миропонимание и внутрицеховые отношения. Впоследствии это приведет к элитизации и богемизации артистической среды и к приобретению особого статуса в российском обществе. Более того, к концу века в художественной (и тесно связанной с ней литературной) практике России находят отражение уже новые моральные нормы городской, в том числе разночинной, интеллигенции [«Служение народу по необходимости стало верховным критерием, которым определялось достоинство и подчас моральная законность различных интеллигентных профессий. Многие были забракованы, в том числе и такие, как профессии художника, поэта, ученого, писателя. Эти занятия получали свое оправдание лишь в том случае, если писатель, ученый, художник поднимал и разрабатывал вопросы, так или иначе относящиеся к жизни народа, если при этом он был воодушевлен идеей служения народному благу. Соответственно этому классифицировались и идеи, направления, идеалы, тенденции: одни одобрялись как полезные, другие отвергались». Ширинянц А. А. Из истории самоопределения гражданского общества в России: разночинная интеллигенция 1860–1870 гг.//Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского, 2014, № 6. С. 97–104]. Нормы эти отражались в творчестве, находя свое воплощение в реалистических сюжетах с социально-критической направленностью [«По мысли передвижников, именно искусству отведена преобразующая, созидательная функция, призванная удовлетворить общественный запрос — отразить правду жизни. Они затрагивали социальные проблемы, интересовались последними достижениями в области психологии и науки, но наиважнейшими оставались этические и философские вопросы. Широта творческих возможностей простиралась от бытового воспроизведения действительности до бытийного осмысления жизни». Юденкова Т. В. Эра передвижников. Взгляд из XXI века. Вестник Московского Университета, 2020, N 4. С. 161–186.].
Феномен художественно-литературной богемы в российском обществе значительно отличался, например, от французского. Во Франции под богемой подразумевалась бедная, живущая на грани нищеты городская творческая интеллигенция. В Российской империи артистической богемой называли художественную элиту, которая в целом довольно обеспеченно жила и хорошо принимались в обществе. Негативный оттенок слово «богема» приобрело лишь в конце XIX века, когда образ художника как идейного подвижника, служащего народу и страдающего во имя его блага, сложившийся под влиянием идей передвижничества и разночинной интеллигенции в шестидесятые годы, был противопоставлен образу легкомысленного гедониста, представителю «искусства ради искусства».
А что же художницы? Когда общественные образовательные институции начали принимать женщин, как они могли попасть в академии и помогала ли им учеба в профессиональном становлении?
