Кроме эпистолярных свидетельств монаршей травестии сохранились и кое-какие визуальные, к примеру забавная миниатюра из собрания Государственной Третьяковской галереи. Ее авторство приписывается Иоганну Штенглину, изображение датируется 1762 годом. Впрочем, вещица могла быть выполнена и раньше — в первой половине или середине 1750-х годов, если принять во внимание костюм, в котором изображена Екатерина Алексеевна. На ней отнюдь не амазонский кафтан, а настоящий мундир, переданный во всех подробностях, со всеми деталями отделки, в которых Штенглин явно знал толк: синее сукно, лимонно-желтый прикладной цвет, серебряный прибор. Это мундир голштинского пехотного полка Герцогини, шефом которого Екатерина была с 1751 по 1762 год.

Самый известный портрет Екатерины в образе травести выполнил Вигилиус Эриксен. Он представил ее в военном костюме, в котором она совершила государственный переворот. Ранним утром 28 июня 1762 года Екатерина находилась в Летнем дворце и готовилась отправиться походом на Ораниенбаум, чтобы низложить Петра III. Для этого она решила непременно быть в мундире, который попросила у подпоручика лейб-гвардии Семеновского полка Александра Талызина. Это был кафтан образца 1756–1761 годов: однобортный, обшитый золотым галуном с зубчиками и полосками посередине, с отложным воротником, медными пуговицами по борту, обшлагами и карманными клапанами. Самый обычный мундир небогатого младшего офицера, не из лучшего сукна, без гвардейского шика.

Свой бунтарский наряд она составила из того, что было под рукой. Кюлоты, скорее всего, происходили из ее собственного «мужского» гардероба, так как миниатюрные талызинские явно были бы не в пору. Шляпа (если верить портрету Эриксена) также не гвардейская семеновская — отсутствуют характерные золотые кисточки по краям. Согласно легенде, к своей шпаге Екатерина прикрепила вахмистрский темляк, преподнесенный Григорием Потемкиным, служившим в Конной гвардии. Так императрица показала любовь к конногвардейцам, полковником и шефом которых стала. Платье по форме этой части она всегда носила с большим удовольствием.

Символом начала переворота, однако, были не кафтан и шпага, а лента ордена Святого Андрея Первозванного, которую Екатерина (по другой версии Екатерина Дашкова) буквально вырвала из рук обомлевшего графа Панина и кое-как укрепила на кафтане. В шляпе, украшенной дубовыми ветвями, в мундире, ленте и ботфортах она была уже не молчаливой супругой сумасбродного царя. Она стала карающей императрицей-травести, мужественной Минервой в гвардейских доспехах.

Переворот свершился. Петр III с послушной внезапностью умер в Ропше. Екатерина, хоть и стала императрицей, по-прежнему любила переодевания. В начале 1763 года она по-юношески резвилась на рождественских маскарадах, не отказывая себе, как и прежде, в «минутке развлечения и веселья». А на одном из них появилась в настоящем военном мундире, впрочем, неизвестно, какого именно полка. Располневшей императрице сложно было выдавать себя за юного гвардейца, и поверх военного кафтана она надела накидку-домино, скрыв им женские округлости фигуры.

Судя по сохранившейся записке, Екатерине Алексеевне вполне удалось это перевоплощение: никто, даже самые близкие придворные, не догадались, кем был ловкий и дерзкий молодой человек в маске, домино и мундире. Вдохновленная костюмным успехом, императрица осмелилась на большее — закрутила интригу с одной молодой особой. В своих «Записках» она подробно описала эту галантную травестийную сцену: «Княжна [Анастасия Долгорукова. — О. Х.], прошед мимо, оглянулась. Я встала и пошла за ней; и паки пришли к танцевальному месту… Она оглянулась и спросила: “Маска, танцуешь ли?” Я сказала, что танцую. Она подняла меня танцевать, и во время танца я подала ей руку, говоря: “Как я счастлив, что вы удостоили мне дать руку; я от удовольствия вне себя”. Я, оттанцевав, наклонилась так низко, что поцеловала у нее руку. Она покраснела и пошла от меня. Я опять обошла залу и встретилась с ней; она отвернулась, будто не видит. Я пошла за ней. Она, увидя меня, сказала: “Воля твоя, не знаю, кто ты таков”. На что я молвила: “Я ваш покорный слуга; употребите меня к чему хотите; вы сами увидите, как вы усердно услужены будете”. Усмехнувшись, она отвечала: “Ты весьма учтив и голос приятный имеешь”. Я сказала: “Все сие припишите своей красоте”. На сие она мне говорила: “Неужели что я для вас хороша?” — “Беспримерна!” — вскричала я. “Пожалуй, скажи, кто ты таков?” — “Я ваш”. — “Да, это все хорошо; да кто ты таков?” — “Я вас люблю, обожаю; будьте ко мне склонны, я скажу, кто я таков”. — “О, много требуешь; я тебя, друг мой, не знаю”. Тут паки кончился наш разговор; я пошла в другие комнаты, а княжна пошла со своей компанией» [Записки императрицы Екатерины II. СПб.: Издание А. С. Суворина, 1907. С. 590.].

Екатерина была актрисой самого сложного — политического — жанра. Она прекрасно разбиралась в театральном искусстве, обожала комедии и писала пьесы. Кому как не ей было разыгрывать собственных придворных, искусно водить дам за фарфоровые носики. Впрочем, придворные дамы такому вниманию были только рады и даже сами наряжались кавалерами, чтобы потешить веселую царицу. Гораздо серьезнее к переодеванию относилась близкая подруга и сподвижница императрицы, княгиня Екатерина Дашкова, для которой травестия была осознанным выбором, политическим и личным.

«СЕ ЛИК: И БАБА И МУЖИК»

27 июня 1762 года княгиня Дашкова, вовлеченная в заговор против Петра III, вызвала портного и приказала срочно сшить ей мужской костюм, чтобы остаться неузнанной на улице. Она прождала его весь день и лишь поздно вечером вместо одежды получила ответ: портной с заказом не успевал и умолял простить его. «Это злосчастное обстоятельство вынуждало меня сидеть в полном одиночестве в моей комнате», — вспоминала Дашкова.

Впрочем, цивильный мужской камуфляж ей не понадобился: 28 июня дерзновенную великую княгиню поддержала гвардия. Опасность ареста миновала, и Дашкова полетела к провозглашенной императрице в своем обычном женском платье. В тот же день обе отважные дамы решили переодеться в военную форму, больше соответствовавшую событиям. Екатерина надела мундир Талызина, Дашкова переоблачилась в преображенский офицерский кафтан Михаила Пушкина.

Княгине понравились и сам гвардейский наряд, и тот эффект, который он произвел. В своих мемуарах она не без удовольствия отметила: «Никто из достопочтенных сенаторов не узнал меня в моем военном обмундировании, и императрица, быстро это заметившая, сообщила им, кто я… Я была похожа на мальчика в мундире, который осмелился войти в святилище сенаторов и говорить на ухо императрице» [Memoires of the Princess Daschkaw. Vol. 1. London, 1840. P. 83.].

Однако этот маскарад понравился не всем. Если верить Михаилу Бутурлину, 28 июня княгиня, одетая в мундир, въехала в расположение лейб-гвардии Измайловского полка и, увидев среди офицеров своего дальнего родственника Василия Нарышкина, попросила его шляпу. Тот обомлел и от вида княгини, и от дерзкой просьбы. И выпалил: «Вишь, бабе вздумалось нарядиться шутихою, да давай ей еще и шляпу, а сам стой с открытой головой!» Об ответе Дашковой Бутурлин умалчивает, но вряд ли ей понравились такие резкие слова.

Тем не менее княгиня не спешила расставаться с мундиром. Еще несколько дней после переворота она щеголяла в кафтане преображенского офицера. Описывая встречу с императрицей, наградившей ее орденом Святой Екатерины, княгиня заметила: «Я поцеловала ее руку в знак благодарности. Я была в военном мундире с красной лентой через плечо и без орденской звезды, в одной шпоре и была похожа на пятнадцатилетнего мальчика» [Memoires of the Princess Daschkaw. Vol. 1. London, 1840. P. 98.].

В 1762 году Дашкова впервые преобразилась в офицера, но гражданскую мужскую одежду она носила и раньше, на что в письме к подруге намекает великая княгиня Екатерина Алексеевна: «Между 5 и 6 часами отправляюсь в Екатерингоф. Там я переоденусь, потому что не хочу ехать по городу в мужском костюме; поэтому отказываюсь брать Вас к себе в карету и советую Вам прямо отправляться туда, а то, чего доброго, этого действительно прекрасного всадника [Екатерину Дашкову. — О. Х.] примут за моего обожателя».

Любопытно, что в зрелом возрасте княгиня не носила мужских цивильных и военных вещей, хотя они ей, верно, нравились. Она предпочитала дорожные костюмы и удобные скромные платья в рациональном английском стиле. Но даже эта неброская одежда вызывала пересуды в обществе: Екатерину Романовну многие считали неприлично «мужеподобной».

Шарль Массон, француз на русской службе, называл ее «мужчиной в своих вкусах, облике и деяниях, но особенно в том, что касалось ее званий, ее директорства в Академии наук». И если бы, продолжал мемуарист, Екатерина II назначила ее гвардейским полковником, то Дашкова «бесспорно, проявила бы себя гораздо ярче тех, кто имеет этот чин». Граф Луи-Филипп Сегюр был солидарен с Массоном: «Только по случайной прихотливой ошибке природы Дашкова родилась женщиной».

И даже поэт Гаврила Державин, которому княгиня покровительствовала, не смог сдержать творческую желчь в таком четверостишье:

Сопутницей была,
Когда с небес на трон
Воссесть Астрея шла;
А ныне — Аполлон.

Между прочим, литератор Афанасий Бычков нашел и другой вариант державинского стиха, куда более резкий: