— Анна Дитриховна, — поправила гостя хозяйка. — Благодарю, божьими стараниями.

— Я виноват перед тобой… Мне не хотелось связывать себя обязательствами. — Оправдывался Селиванов.

— Понимаю, — спокойно ответила Анна. — Я тебя ни в чём не виню. Дело давнее… Сама виновата, не надо было уступать тебе.

— Могу я увидеть дочь? — вкрадчиво просил Селиванов.

— Разумеется, худого в том не будет, если она, наконец, познакомится со своим настоящим отцом.

…Вскоре перед Львом Дмитриевичем предстала Эльза. Невольно он заметил, что девочка унаследовала черты матери (рыжеватые волосы и голубые глаза), но, увы, ничего от его рода. Однако Эльза с интересом воззрилась на гостя, затем удовлетворив своё первое любопытство, она сделала реверанс, как учили в гимназии.

— Добрый день, сударь, — произнесла маленькая прелестница.

Селиванов невольно ощутил волнение.

— Добрый день, Эльза… — ответил он.

Последнее слово было за Анной.

— Познакомься, Эльза, этот мужчина — твой настоящий отец.

Девочка застыла с широко раскрытыми изумлёнными глазами.

— Отец?.. — едва слышно переспросила она и повернула прелестную головку к матушке.

— Но, mutter [Матушка (нем.)]… — на немецкий манер произнесла она, — он же, кажется, умер…

— Действительно, твоя матушка думала, что я погиб в Южной Америке… — пытался объяснить Селиванов. — Я долго жил в Колумбии.

Однако для девочки все эти сложные географические названия были лишь пустым звуком. Она была потрясена. Отец, которого она никогда не видела и считала умершим, жив и здоров.

Эльза понимала, что должна что-то сказать, но не знала что именно.

— Mutter, я могу идти?.. — спросила она, с вызовом воззрившись на мать. Отчего-то ей больше не хотелось разговаривать с гостем.

— Да, разумеется, — позволила Анна.

Девочка быстро удалилась в свою комнату.

В гостиной воцарилось напряжённое молчание.

— Благодарю, что позволила увидеться с дочерью, — произнёс, наконец, Селиванов. — Вот… — он извлёк из портмоне увесистую пачку ассигнаций. — Здесь три тысячи рублей.

Анна пребывала в замешательстве. С одной стороны — три тысячи рублей были немалой суммой для купеческой вдовы, с другой — в ней заговорила гордость и обида. Неимоверным усилием воли женщина взяла себя в руки и подавила противоречивые чувства. Наконец, немецкая практичность и рачительность взяли верх.

Она произнесла:

— Положите на стол…

Селиванов быстро приблизился к столу и положил на него пачку ассигнаций. После чего покинул дом почтенной вдовы, не подозревая, что видел Анхен и свою дочь последний раз в жизни…

* * *

Эльзе исполнилось двадцать лет. За это время она ни разу не виделась со своим отцом. Однако он не забывал оказывать Анне Дитриховне материальную поддержку, путь и скромную.

Помощь была весьма кстати — Эльза безудержно тратила деньги на новомодные наряды и слыла самой прелестной и изысканной барышней в городе. Молодые люди среднего сословия заглядывались на неё, тая в душе робкую надежду, что дочь купца Артемьева, наконец, удостоит их своего драгоценного внимания.

Однако Эльзе не нравились её воздыхатели — подумаешь купеческие сынки! Ей хотелось жениха благородного происхождения. Но, увы, по Сеньке, как говорится и шапка. Наконец у неё появился воздыхатель: молодой инженер Василий Фёдорович Удальцов. Он отличался от купцов изысканными манерами, начитанностью и смелыми политическими суждениями. Но у него не было главного, чего так жаждала Эльза — дворянства и денег, потому как Василий происходил, как это было принято говорить, из среды разночинцев [Разночинцы («люди разного чина и звания») — межсословная, юридически не вполне оформленная категория населения в Российском государстве XVII—XIX вв. Разночинцем называлось лицо, не принадлежащее ни к одному из установленных сословий: не приписанное ни к дворянству, ни купечеству, ни к мещанам, ни к цеховым ремесленникам, ни к крестьянству, не имевшее личного дворянства или духовного сана. В этом смысле термин «разночинцы» употреблялся в XIX веке как синоним термина интеллигенция, поскольку в этот период происходил быстрый рост слоя образованных людей в целом, значительная часть интеллигентов была разночинцами, таким образом, формировался разночинский слой (слой разночинной интеллигенции).].

С тех пор, как Эльза начала принимать ухаживания Василия, она не упускала момента уколоть свою обожаемую mutter.

— Если я — дочь Льва Дмитриевича Селиванова, богатейшего помещика калужской губернии, почему бы ему не признать меня на законных правах?

— Ты же знаешь, Эльза, твой отец помогает нам… Но о твоём законном признании никогда и речи не шло.

Эльза обычно раздражалась.

— Ха! И речи не шло! Сотворил меня на божий свет! И был таков!

Анна Дитриховна лишь вздыхала, понимая обоснованное негодование дочери.

— Говорят, моему папеньке деньги некуда девать! — Не унималась Эльза. — Кстати, наследников-то у него нет! Мог бы и признать меня!

Обычно Анна не выдерживала дочернего напора.

— Эльза, что ты от меня хочешь?

— Чтобы ты отправилась в имение к отцу и поставила вопрос ребром!

Анна лишь опускала глаза, ибо то чего требовала дочь, осуществить было невозможно. И дело не только в её гордости… Анна понимала: если бы Лев хотел признать дочь, то сделал бы это тотчас же по прибытии из Колумбии. Однако… этого не произошло.

В такие моменты Анне было особенно тяжело. В последнее время её всё чаще стали посещать мысли: выдать Эльзу за Удальцова, а самой покинуть мирскую жизнь, затворившись в стенах Свято-Никольского Черноостровского монастыря, что раскинулся на живописном берегу реки Лужи недалеко от Малоярославца.

Однажды, после очередных нападок эмансипированной дочери на терпеливую mutter, в дверь дома постучал визитёр. Им оказался нарочный из конторы Клебека. Дверь открыла прислуга.

— Пакет лично в руки госпоже Ригер-Артемьевой! — отрапортовал он.

Прислуга растерялась.

— Барыня! Барыня! — бросилась она в гостиную.

— Что ты орёшь, словно оглашенная?! — вмешалась Эльза.

Прислуга круглыми глазами смотрела то на барыню, Анну Дитриховну, то на Эльзу.

— Пакет казённый принесли… — растерянно произнесла она и на всякий случай перекрестилась, потому, как по опыту знала: от казённого письма жди одних неприятностей.

— И что? — взвилась Эльза. — Подумаешь, пакет! Эка невидаль! Веди сюда этого нарочного, сейчас разберёмся! — приказала она.

Прислуга стремглав бросилась исполнять приказ.

Через несколько мгновений перед барыней и её дочерью стоял нарочный, сжимавший в руках тёмно-коричневый пакет из вощёной бумаги.

— Ну-с? Так что вам угодно? — поинтересовалась Анна Дитриховна.

— Вы — Эльза Самойловна Ригер-Артемьева? — поинтересовался он, отчеканивая слова.

— Это я… — встряла по обыкновению Эльза.

— Тогда сей пакет предназначен вам, сударыня. Получите, распишитесь…

… Эльза, сгорая от нетерпения, надрезала краешек пакета специальным ножичком для распаковки писем, и извлекла из его чрева дорогой лист бумаги, сложенный пополам. Она развернула его и быстро пробежала по нему глазами.

— Похоже, мой батюшка, наконец, решил исправить ошибку давнего прошлого… — с деланной холодностью произнесла она.

Анна Дитриховна удивлённо вскинула брови.

— Что там?.. — поинтересовалась она.

— Господин Клебек, юрист, пишет, что Лев Дмитриевич скончался, и я должна присутствовать при оглашении завещания первого июня.

— Лев умер… — тихо произнесла Анна и присела на краешек стула.

— Царствие ему небесное! — констатировала Эльза. — Надеюсь, он оставил мне достойное наследство.

* * *

Несколько дней кряду Эльза пребывала в нервном возбуждении. Наконец, она не выдержала и начала незамедлительные сборы в Селиваново. Ей хотелось приехать в имение до оглашения завещания и хозяйским взором осмотреть своё (как она считала) будущее имущество. Все увещевания матушки она попросту пропускала мимо ушей.

— Эльза, куда ты собралась так рано? До первого июня ещё уйма времени? — удивлялась Анна Дитриховна. — Это не прилично…

— Ха! — воскликнула барышня. — Прилично! Не прилично! Какая разница! Я — дочь Льва Дмитриевича, а других детей у него, как известно, нет. Стало быть, Селиваново, принадлежит мне!

— Боже мой, Эльза! — негодовала Анна. — Откуда такая самоуверенность?! Не забывай, что у покойного были племянники. Наверняка, он оставил что-то и твоему кузену Станиславу!

— М-да… — Эльза задумчиво воззрилась на матушку. — Возможно…

— Тебе следует отправиться к Станиславу Сергеевичу и выяснить: получал ли он пакет из конторы Клебека. — Посоветовала умудрённая опытом Анна.

— А, если получал? Что тогда? Мне его убить? — резонно вопрошала дочь.

Анна перекрестилась.

— Что ты такое говоришь?! — возмутилась она. — Просто отправляйся вместе с ним в Селиваново… Вот и всё…

Эльза упёрла руки в боки и закатила глаза, обдумывая матушкины слова.

— Ладно, mutter, я навещу Станислава. — Согласилась Эльза. — Пожалуй, в этом есть резон. По крайней мере, выясню: конкурент он мне или нет.

Эльза быстро оделась и приказала закладывать дрожки [Дрожки — лёгкая 2-х колёсная рессорная повозка на одного или двух человек.]. Обычно она обходилась без кучера и правила лошадьми сама. Девушка прекрасно знала, что Станислав живёт у своей любовницы Аделаиды, вдовы чиновника Рябова. Увы, но Малоярославец — город небольшой, да и Эльза была охотницей до сплетен.

Глава 3

Станислав Сергеевич Селиванов, мужчина двадцати семи лет от роду, в полном расцвете сил, приходился покойному Льву Дмитриевичу родным племянником. Некогда он служил в гусарском полку офицером. Однако слыл бретёром [Бретёр — заядлый, «профессиональный» дуэлянт, готовый драться на дуэли по любому, даже самому ничтожному поводу. Чаще всего дуэль намеренно провоцировалась бретёром.] и был уволен за дуэль с сослуживцем, которая состоялась из-за некой очаровательной барышни. Сергей был хорош собой, высокий, статен, голубоглаз и светловолос. Девушки сходили по нему с ума. Да он и сам был чрезмерно влюбчив, за что и пострадал по службе.

Его отец Сергей Дмитриевич, старший брат Льва Дмитриевича, тяжело переживал увольнение сына из армии. И вскоре скончался от сердечного приступа. В наследство Станиславу достался в Малоярославце справный дом и фабрика по изготовлению льна. Но управитель фабрики был человеком вороватым, и вскоре фабрика стала убыточной. Станислав сначала заложил её в здешнем Земельном банке, а затем и вовсе продал. Купил её, кстати, говоря, бывший управляющий… Но Станислав про это не знал. Последние несколько лет он, как говорится, был на мели. Деньги, вырученные за фабрику, он прокутил, и в довершении всего сошёлся с вдовой чиновника. Та была старше на пять лет и обожала своего Станиславушку. Но бывший гусар изменял чиновнице налево и направо. Та же, бедняжка, всё ему прощала из-за страстной любви.

* * *

…Станислав проснулся ближе к полудню. Голова нещадно раскалывалась. Рядом с ним в наряде наяды [В древнегреческой мифологии: нимфа рек и, ручья, источника. В шутливой форме выражение применимо к обнажённой девушке, купальщице.] лежала девица.

— О, боже… — проворчал он. — Голова просто раскалывается на тысячу кусков… Пить хочется…

Однако пассия в легкомысленном наряде не отреагировала на недовольство партнёра. Она сладко причмокнула и перевернулась на другой бок.

Станислав поднялся с кушетки и попытался вспомнить: что же произошло прошлым вечером? Безрезультатно… Вероятно, он опять кутил и оказался в меблированных комнатах с очередной пташкой.

Станислав натянул несвежее исподнее, затем брюки. Он поднял с пола мятую сорочку, стряхнул её несколько раз, вероятно, намереваясь, разгладить её таким странным образом.

— Чёрт знает что… — буркнул он, натянул на себя сорочку и попытался самостоятельно справиться с пуговицами, но пальцы не слушались.

Станислав в изнеможении присел на краешек кушетки, где, судя по всему, провёл бурную ночь.

Полуобнажённая прелестница в кружевных чулочках и таком же корсаже (панталончики данную живописную картинку отнюдь не украшали) изволила пробудиться ото сна. Она зевнула, прикрыв ладошкой прелестный ротик.

— Mon cher [Мой дорогой (франц.)]! — воскликнула она на французский манер. — Ты уже собрался уходить?! А расплатиться?..

Станислав хмыкнул.

— Разумеется… Я не намеревался скрыться не расплатившись… — недовольно ответил он, пытаясь справиться с многочисленными пуговицами сорочки.

«Пташка вспорхнула» с кушетки.

— Давай помогу. Ох уж эти дворяне, застегнуться сами не могут…

Через пять минут Станислав был полностью одет. Пташка же по-прежнему расхаживала в чулочках и корсаже. Бывший гусар не без удовольствия окинул взором её задний экстерьер, и его мужское естество встрепенулось, готовое «встать под ружьё». Однако он сдержался…

— Сколько я тебе должен?.. — сдержанно спросил он.

Прелестница взмахнула густо накрашенными ресницами.

— Как и договаривались, mon cher, пять рублей.

Станислав усмехнулся.

— А не дороговато ли?

Прелестница пожала плечиками.

— Дешевле только в трактире, что на калужском тракте, — уверенно возразила та.

— Ладно… Уговор есть уговор, — Станислав вздохнул, достал из кармана сюртука портмоне, открыл его и с ужасом увидел его содержимое. Он тщился припомнить: куда же намедни он потратил двести рублей? Ведь в портмоне лежали только несколько купюр достоинством в пять рублей и одна в десять…

Станислав присвистнул, подумав, что сожительница, вдова-чиновница Аделаида, его попросту «убьёт» и не станет выслушивать очередную историю про встречу с бывшими сослуживцами.

Мужчина извлёк из портмоне пятирублёвую ассигнацию, приблизился вплотную к девице и сунул вознаграждение ей за корсаж.

— Премного благодарна, барин, — произнесла пташка и качнула своими пухлыми прелестями.

Увидев перед собой полную аппетитную грудь, Станислав поспешил покинуть номер.

Свежий майский ветерок несколько привёл его в чувство. Он нанял извозчика, погрузившись в дрожки [Лёгкий открытый экипаж.] с некоторым чувством тревоги и вины, доселе ему неизвестными. Немного поразмыслив, Станислав решил, что его настроение прямо пропорционально количеству ассигнаций в его портмоне.

Дрожки остановились перед домом Аделаиды в центре города. Станислав расплатился с извозчиком и направился к парадной. Дверь отворил старый лакей Фёдор. Он придирчивым взором окинул помятого барина и недовольно крякнул. Впрочем, Станислав не обратил на это обстоятельство ни малейшего внимания.

— Что барыня?.. — поинтересовался мот и развратник.

— Сегодня утром изволили уехать-с… — ответил Фёдор.

— М-да… — удивился Станислав. — И куда же?

— В свой загородный дом, — пояснил лакей.

— А-а-а… — протянул Станислав. На душе стало легче. По крайне мере он не будет выслушивать извечных упрёков: «Ах, Станиславушка, ты меня совсем не любишь… Ах, неужели я так дурна собой, что ты предпочитаешь пропадать неизвестно где?!»

Удовлетворённый ответом, Станислав уже было собрался подняться на бельэтаж, когда появилась горничная с саквояжем в руке.

— Вот… — она поставила саквояж на пол перед Станиславом. — Я не нанималась, чай, таскать-то его… Я вам не носильщик.

Глаза Станислава округлились.

— Это что такое? Ты что себе позволяешь? — взвился он.

— А вы не меня не орите! — парировала горничная. — Чай не вы меня на службу нанимали, а Аделаида Михайловна. И только она одна может мне недовольство высказывать. А вы, сударь…

Станислав закатил глаза, подумав: «Во времена пошли! Какая-то горничная смеет мне выговаривать!»

— Что в саквояже? — примирительно поинтересовался он.

— Ваши вещи… Те, в которых вы к барыне в дом пришли. — Невозмутимо ответила горничная.

У Станислава глаза вообще чуть из орбит не вылезли.

— Что всё это значит? — возопил он.

На крики, доносившиеся из передней, появился садовник, вооружённый лопатой и истопник с кочергой. Они всем своим видом подчёркивали: нечего тебе здесь делать, любезный… Шёл бы ты подобру-поздорову … А то и по загривку схлопотать можно.

Кровь бросилась в голову Станислава.

— Мерзавцы! Холопы! Ишь чего удумали! — возопил он, пожалев, что нет при себе пистолета, а то бы всех до единого перестрелял. Да во время вспомнил, что давным-давно заложил оружие…

— А ты, барин, не кипятись, — весомо заметил истопник. — Ты не у себя в дому… Так, что не забывайся. А барыня видеть тебя боле не хочет. И нам она наказывала: коли будешь ругаться и драться, бить тебя нещадно и гнать из дому прочь. Так-то вот…

Станислава от гнева и негодования трясло мелкой дрожью. Но он, как бывший военный, быстро оценил расстановку сил. И она была, увы, не в его пользу. Он решил: побьют, как пить дать побьют… И придётся в ближайшем трактире синяки залечивать.

Делать нечего, Станислав поднял с пола саквояж, тот оказался подозрительно лёгким. Словом, Аделаида Михайловна выпроваживала своего возлюбленного ни с чем. В чём пришёл — с тем и ушёл.

— Ну, ладно…. Спасибо этому дому, пойду к другому… — прошипел повеса.

…Станислав стоял на улице и думал: что же делать дальше? По всему выходило: надобно возвращаться в свой дом.

Он наскрёб в карманах мелочи, дабы расплатиться с извозчиком и в крайнем раздражении плюхнулся в дрожки. По дороге его одолевали тягостные мысли: «А ну всё к чёртовой матери… Застрелюсь… Надоела никчёмная жизнь…»

Родовое гнездо встретило Станислава запущенным садом и разбухшей входной дверью. Он с трудом открыл дверь. Увы, на пороге жилища повесу никто не встретил, ибо вся прислуга давно разбежалась — жалование ей не платили.

Станислав недовольным взором оглядел переднюю и лестницу, ведущую на бельэтаж. Желание свести счёты с жизнью охватило его ещё сильнее. Он отбросил саквояж в сторону и отправился по скрипучим разбухшим ступенькам на второй этаж и остановился около кабинета отца.

Станислав попытался открыть дверь, но она того явно не желала.

— Всё против меня! — возопил он и со всей силы правым плечом налёг на дверь. Та слегка поддалась.

Станислав ещё поднатужился и, наконец, дверь со скрипом отворилась. Кабинет отца предстал перед наследником в ужасном состоянии. Кругом царили полумрак, пыль и запустение.

Станислав направился к окну, дабы раздвинуть портьеры. Когда солнце проникло в помещение, ему стало и вовсе грустно. Пять лет минуло, как умер отец. В доме никто не жил, всё пришло в упадок: мебель отсырела, лепнина на потолке потрескалась, портьеры выцвели.

Станислав тяжело вздохнул и сел на пыльное кресло подле письменного стола. Он прекрасно помнил, что в столе есть потайной ящичек, в котором отец хранил пистолет. И вот теперь он намеревался им воспользоваться.

Тем временем, покуда Станислав Сергеевич хотел свети счёты в жизнью, к его дому подъехали ухоженные дрожки, из которых вышел нарочный, державший в руках тёмно-коричневый конверт из вощёной бумаги, запечатанный сургучовой печатью юридической конторы Карла Фридриховича Клебека.

Так как парадная дверь была приоткрыта, нарочный вошёл в дом.

— Есть кто живой? Хозяева! — позвал он, брезгливо разглядывая запущенное жилище. Ему никто не ответил. Однако нарочный был человеком исполнительным и дорожил своей службой, тем более, что господин Клебек неплохо ему платил. Уж он-то умел найти адресата, где бы тот ни находился.

— Хозяин! — снова позвал нарочный и поднялся на бельэтаж. — М-да… Если здесь и есть прислуга, то она явно нерадива и ленива. Её бы в контору к Карлу Фридриховичу, уж тот бы сумел её вразумить.

Он заметил приоткрытую дверь и направился прямо к ней. Заглянув внутрь помещения, нарочный увидел молодого мужчину, опухшего и потрёпанного, но явно благородного происхождения.

Мужчина держал пистолет у виска и уже собирался размозжить себе голову выстрелом…

— Сударь! — спокойно произнёс нарочный, будто перед ним сидел человек не с пистолетом в руке, а с бокалом вина или букетом цветов.

Станислав невидящим взором воззрился на человека.

— Сударь! — снова повторил тот. — Я доставил вам письмо из юридической конторы господина Клебека, что в Калуге… Прошу вас, принять и расписаться.

Станислав вернулся к реальности и уже осмысленно воззрился на нарочного.

— Письмо… От кого?.. — поинтересовался он, держа по-прежнему пистолет у виска.

Нарочный был человеком выдержанным и терпеливым и ещё раз повторил от кого письмо.

— Клебек… Знакомая фамилия… — задумался Станислав. Он отложил пистолет в сторону. — Давай письмо, распишусь…

По завершении всех формальностей, нарочный откланялся и удалился. Станислав покрутил тёмно-коричневый конверт в руках.

— Вряд ли от кредиторов… — решил он. — Те сразу налетают, как саранча и начинают опись имущества.

С такими мыслями он надломил сургуч и вскрыл конверт. В нём лежал лист бумаги отменного качества, исписанный изящным каллиграфическим почерком. Письмо гласило: