Ольга Птицева
Край чудес
Больница — это край чудес,
зашел в нее — и там исчез.
(надпись на стене восьмого этажа ХЗБ)
Из личных архивов Дмитрия Рафа
«ХЗБ — здание недостроенной больницы на севере Москвы, обросшее множеством легенд и слухов. Кто-то говорит о призраках, кто-то о подростках-сталкерах, кто-то о замерзших трупах сатанистов. Но все сходятся во мнении, что за годы существования недостроя там пропало более восьмисот человек. В Ховринке необычно все, даже планировка. Главный корпус по форме напоминает шестиконечную звезду. Само здание — это девять этажей и затопленный подвал. Множество переходов, тупиков и тайных коридоров.
Больницу давно облюбовали бездомные и сектанты. Именно из-за сектантов Ховринка заработала свою зловещую репутацию. Говорят, все пропавшие там люди — дело рук секты „Нимостор“. Одни считают, что секта устроилась в подвале основного здания, вторые утверждают, что в помещении морга, у печей крематория, а для третьих вся Ховринка стала местом, полным смертоносных ловушек и братских могил. По слухам, именно в руинах больницы находят последний приют люди и собаки, пропадающие по всей Москве.
Да, все это слухи. Но разве могут они рождаться из пустоты? Вопрос остается открытым и не дает мне покоя. Я не знаю, сколько еще простоит Ховринская заброшенная больница, но времени, чтобы разобраться с жутью, что там происходит, не так уж и много. И я не планирую его терять».
1. Там никого нет
КИРА
— Кинематографу постоянно предвещают мучительную смерть, — возвестил Игорь Саныч и устремил указательный палец в потолок. — То Росселлини объявит, что кино умерло еще в конце пятидесятых, то критики решат, что после Хичкока ничего стоящего снять уже не получится. Но кино не сдается. Оно трансформируется, становится массовым, а вместе с тем остается элитарным. И знаете почему?
— Почему? — тут же откликнулись сразу со всех углов аудитории.
— Потому что мы смертны, а кинематограф — нет.
Взлохмаченная седоватая грива Игоря Саныча поблескивала на солнце. Оно билось в окно, взывало, чтобы все эти повернутые на пленке, монтажном мышлении, фактуре и полном метре люди перестали просиживать задницы и бросились ловить сентябрь, пока он еще не сдался серости и дождям. Но группа раскрыв рот внимала Игорю Санычу, подпав под его неуемное обаяние, а тот уселся на край стола и начал самозабвенно тараторить:
— За век своего существования кинематограф прошел колоссальный путь от балаганного развлечения до одного из самых влиятельных видов искусства. Но первым, кто описал процесс просмотра фильма, был… Приготовьтесь удивляться! — Игорь Саныч сделал долгую паузу. — Древнегреческий философ Платон! Да-да, то был театр движущихся теней — крайне популярная в его времена забава, дальний предок немого кино…
Кира откинулась на спинку стула и приготовилась слушать. Оказаться здесь, в аудитории школы нового кино, в двух шагах от Музея русского импрессионизма, было если и не сбывшейся мечтой, то уж точно достигнутой целью. Теперь можно и выдохнуть. Перестать зубрить день и ночь, ломать глаза, черкать в планере, чтобы вписать в рабочие восемь часов школу, репетитора, подготовку эссе и не свихнуться в итоге. Игорь Саныч успел вступить на ухабистую дорожку отношений братьев Люмьер, когда телефон, который Кира положила экраном вниз, недовольно завибрировал.
«Ты во сколько домой?» — поинтересовалась мама.
«Пары до половины седьмого», — приврала Кира, заложив себе полтора часа свободы.
«А пораньше не получится? Дедушку не с кем оставить».
Кира заблокировала телефон и отложила в сторону.
— Желатиновые фотопластинки производились с использованием бромида серебра на основе технологии, разработанной братьями, — вещал Игорь Саныч. — В 1883 году фабрика семейства Люмьер изготовила двести двадцать шесть тысяч таких пластинок. Дальше — больше! К 1890 году на фабрике трудилось уже двести рабочих, которые производили четыре миллиона пластинок в год. Ничего себе продуктивность, правда?
Сидящий у прохода Рудик Троеполов захихикал, Кира растянула губы в улыбке, чтобы не отставать, но лекцию уже не слушала. Телефон жужжал еще. И еще. Кира накрыла его блокнотом. С матовой темной обложки неодобрительно посматривал насупленный воробей. Стикеры с многозначительным «Бесишь!» Кире притащил Тарас аккурат перед сдачей пробного ЕГЭ по математике. Забежал к ней в перерыве между тренировкой и съемками, наскоро чмокнул в плечо. И, пока по телу Киры разбегались колючие мурашки, приклеил первую злобную птицу на ее новенький молескин.
— Будут тебя мотивировать к труду и обороне, — хохотнул он.
— Куда? — только и успела ахнуть Кира. — Еще и криво так…
Она уже тогда начала копить деньги. Отказалась от репетитора по обществознанию, продала старую камеру и абонемент на фотокурсы в придачу, выставила на «Авито» раритетный тетрис и решила, что до выпускного не будет тратиться ни на что, кроме проездного и обедов. Молескин ей подарил папа. Без особого повода. Зашел после ужина в комнату, Кира вздрогнула от стука и, пока папа топтался в дверях, подумала, как же тихо стало в квартире.
— Ну, ты как? Готовишься? — Папа наконец присел на краешек кровати и вытянул длинные ноги, из-под домашних треников торчали полосатые носки.
— Типа того, — пожала плечами Кира.
На столе у нее горой высились книжки по истории кино. Задачник с тестами по математике она запулила в дальний ящик, чтобы не мозолил глаза.
— Молодец… — задумчиво покивал папа и протянул ей что-то завернутое в пакет. — Я вот тебе принес.
Кира разорвала скрипящий пластик, отбросила в сторону, а новенький молескин — черный, матовый, с гладенькой адресной вставкой — остался лежать в руках.
— Ты же такой хотела? — Папа улыбался, под глазами у него сгустилось темное, а морщины пролегли совсем уж глубоко.
Нужно было обнять его, прижаться щекой к футболке, пахнущей сигаретами и кондиционером для белья, сказать что-нибудь честное: папа, ты не должен себя загонять, папа, береги себя, пап, у нас в стране больше половины мужчин за пятьдесят умирают от сердечной недостаточности, а ты еще и куришь, пап, и работаешь в две смены, нельзя так, нельзя, понимаешь, пап? Но Кира только кивнула и потерла краешек молескина.
— Такой, да. Спасибо, пап.
Папа хлопнул ладонью по колену и поднялся.
— Ты не засиживайся, погулять сходи, развейся, — попросил он, остановился в дверях и тихонько добавил: — И не грусти.
Мама в тот день вернулась совсем поздно, долго шумела водой, потом вышла на кухню. Кира как раз поставила на плиту сковородку.
— Котлеты будешь?
— Ой, нет, устала так, что подташнивает. Давай кофейку?
В тусклом свете абажура мама выглядела лет на десять старше. Кира щелкнула кнопкой чайника и опустилась на табуретку.
— Как вечер прошел? — Мама насыпала в чашку растворимого кофе и бросила два кубика сахара.
— Спокойно, — соврала Кира: слишком уж красными были мамины глаза — то ли тушь смывала шампунем, то ли плакала под душем.
— Хорошо.
Они молчали, пока чайник не закипел. Молчали, пока мама пила кофе — быстрыми маленькими глотками.
— Папа тебе блокнот подарил? — спросила она, грызя старый крекер из вазочки.
— Да, спасибо, я такой и хотела. — Кира улыбнулась пошире. — Но не надо было. Он же дорогой.
— Перестань. — Мама нахмурилась. — Пойду я спать, глаза слипаются. — Поднялась было, но села обратно. — Ты еще ребенок, Кирюш, и мы должны тебя радовать подарками. Так что радуйся. — Уголки губ чуть дрогнули, на ответную улыбку сил не хватило. — Дедушка бы сказал, зайчик принес.
Поднялась и выскочила в коридор раньше, чем Кира успела ответить. Вода в ванной снова зашумела. Теперь точно плачет, поняла Кира. И сама долго потом ворочалась в постели, вспоминая про зайчика.
— Уже первые пятидесятисекундные ленты заложили основу сегодняшнего многообразия кино, — подвел итог Игорь Саныч. — О документальных и игровых опытах Люмьеров мы поговорим во второй части нашей лекции, встретимся через двадцать минут.
«Уже выезжаю», — набрала Кира, впихнула в сумку блокнот и направилась к выходу.
— Штольц, — окликнул ее Игорь Саныч. — Вы сегодня похожи на французскую актрису. Помните «Полночь в Париже» Вуди Аллена? Она там играла подругу Коко Шанель, если я не запамятовал. И бывшую любовь Модильяни.
Подсвеченный из окна сентябрьской желтизной, он сам был так фактурен, хоть бери и снимай, только камеру Кира продала.
— Марион Котийяр, — вспомнила Кира. — Она же красавица! Если мы и похожи, то только прической.
— Дело не в красоте, дело в харизме, — рассмеялся Игорь Саныч. — Не забудьте про консультацию!
— Не забуду, — пообещала она.
Между «не забыть» и «все-таки прийти» лежала пропасть размером в один зайчик.
⁂
Коридор казался бесконечным. Они все шли по нему и шли. Под ногами скрипел битый кирпич, от стен расходилась стылая влага, в этой разрухе и темени просто невозможно было согреться — солнце не проникало во внутренние помещения, терялось между забитых провалов окон, вязло в слоях пыли. Кира осторожно переступила через гнутый прут, торчащий из пола затейливой дугой, и потрогала влажный скос двери, ведущей в заваленную мусором комнату — то ли кабинет, то ли палату, уже не разобрать. Самой двери, конечно, не было. Ее, наверное, утащили сразу, как стройку заморозили. И мебель, которую успели завезти в законченные корпуса, и проводку, и трубы, и все, что не было приколочено, а потом утащили и приколоченное тоже.
