Воробей поглядывал на них свысока, фыркал про себя и досадовал, что набирают в кадеты кого попало, а Егорку не приняли. Счастье, что отец Василий усыновил Миньку. Чтобы дать ему свою фамилию и чин, просил позволения у самого императора.

— Батюшка, зачем таких глупых в кадеты берут?

Отец Василий покачал головой:

— Умерь гордыню, отроче Михаил. Они не глупые, их отцы обеднели, служат на окраинах, где никаких школ нет, а дома учить — денег не хватает.

«Как бы не наказал меня Бог за бахвальство», — спохватился Воробей. Ему ещё предстояло пройти медосмотр. Говорили, что доктора чуть не у половины ребят находят какой-то изъян и отсеивают.

Минька порядком трусил, когда вместе с другими вошёл в перегороженной белой ширмой класс, где сидели за столом врачи в белых халатах.

— Раздевайтесь полностью.

Он неловкими пальцами стал расстёгивать пуговицы на курточке и штанишках. Прикрыв срам, Воробей встал в очередь к суровому на вид доктору в очках. Миньке измерили рост, обстучали молоточком, выслушали через трубочку сердце и лёгкие, заставили приседать и прыгать на месте.

— Одевайтесь, — бросил врач, — годен.

Минька с облегчением оделся и пулей вылетел в коридор. Здесь, под портретами Скобелева и Нахимова, плакали и размазывали слёзы по щекам те несчастные, которые услышали от врачей страшные слова: «К обучению в кадетском корпусе не годен». Он жалел этих ребят. Успешно сдать трудные экзамены — и срезаться на медицинском осмотре! И ничего с этим не сделаешь, остаётся только реветь и жаловаться на судьбу.

…Батюшка жил в доходном доме с башней на Николаевской улице. Нижний этаж занимали магазины и лавки, а квартиры наверху владелец сдавал желающим.

Минька помнил, как два года назад впервые поднялся по каменной лестнице на третий этаж, переступил порог батюшкиной квартиры. Его поразила невиданная роскошь. Паркет, сложенный ёлочкой из мелких дощечек, был гладкий, как лёд на речке, чу — поскользнёшься! На таких парчовых диванах и царь бы посидеть не побрезговал, посередине стоял стол на гнутых львиных ножках, для красоты, в резном лакированном буфете за стеклом блестела дорогая посуда. В клетке скакала и выводила трели жёлтая канарейка — заслушаешься! На стене самой большой комнаты, гостиной, висели часы с кукушкой. Когда большая золочёная стрелка указывала на цифру «12», распахивалась дверца, высовывалась птичья головка и радостное «ку-ку» звенело на всю квартиру.

— Батюшка, а ты богатый? — спросил Воробей.

— Нет, отроче, я не богатый. Господь говорил: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе».

— А часы у тебя фасонистые.

Отец Василий рассмеялся.

У пышущей жаром плиты хозяйничала кухарка Прасковья, она же и поломойка, рослая и сильная казачка с полными руками. Минька оробел, когда увидел её. Такая ударит — и душа вон.

— Знакомьтесь, Прасковья Никифоровна, это и есть мой приёмный сын Миша. Прошу любить и жаловать, — сказал отец Василий.

У Миньки отлегло от сердца: не станет кухарка обижать его, если батюшка просит любить и жаловать.

Прасковья заутиралась платочком.

— Благослови вас Христос, отец Василий. Богоугодное дело сироту пригреть. Откормим его, ещё какой здоровяк будет! — Она покопалась в кармане, дала Воробью гривенник и шепнула: «На конфеты».

По вечерам, когда кухарка уходила домой, Минька полюбил сидеть возле остывающей плиты с чашкой сладкого чая и глазеть на оживлённую улицу, освещённую электрическими фонарями, на экипажи и людей. И думалось ему, что всё это когда-то уже случалось: и шёпот батюшки из комнаты, где он молился, и пение канарейки, и цокот копыт по мостовой, и даже звуки рояля за стеной. С каждым днём и месяцем Миньке всё больше казалось, будто он с самого рождения живёт в этой квартире на Николаевской, ходит в приходскую школу и церковный хор; он привык к новой фамилии — Вознесенский, только иногда в мыслях называл себя Воробьём.

* * *

Минька сидел за столом с подшивкой старых журналов «Нива». Батюшка сказал: «Возьми полистай, найдёшь что-нибудь интересное». Воробей мечтал узнать про необитаемые остова, жаждал бряцанья оружия и подвигов, но журналы оказались такими скучными — рука бы не дрогнула отправить в плиту этот бумажный хлам. Минька перелистывал страницы и морщил нос. В «Ниве» расхваливали кремы для лица, средство для ращения волос, коньяк Шустова и снадобья от неумеренного пития; рассказывали о картине «Заход солнца над Адриатикой», которую нарисовал осёл. Его кормили морковкой, и ослик от счастья мотал хвостом с привязанной кистью. Только заметку про аэросани Минька просмотрел с интересом. Вот бы дяде Семёну такие, мигом бы домчали на ярмарку.

Раздался короткий дребезжащий звонок — это вернулся батюшка. Воробей сорвался с места, побежал открывать. В городе и днём и ночью все запирались на замки: боялись воров.

Отец Василий улыбался, просто сиял. Он привлёк Миньку к себе и поцеловал в лоб.

— Поздравляю тебя, сын мой.

— С чем? Приняли в корпус?! — задохнулся от радости Воробей.

— Приняли. Твоё имя в списке.

— Ура-а! Ура-а! — завопил и запрыгал Минька.

С вешалки сорвалась батюшкина шляпа и завертелась под потолком, как чёрная птица.

— Отроче Михаил! — погрозил пальцем отец Василий. — Как я тебя учил: чувствуешь, что не можешь сдержаться, — читай «Отче наш».

Сдерживаться Минька не мог и не хотел. Радость рвалась из него, обуздать её не было никакой возможности.

— Когда в корпус, батюшка, завтра?

— Вот же не терпится тебе, ведь последние деньки догуливаешь. Потом будешь скучать. Скажешь: «Скорее бы домой». Давай-ка сходим кое-куда, Миша… ну не прыгай, угомонись.

— За гостинцем, да?

— За гостинцем.

То, что Воробей получил в подарок, оказалось лучше всяких игрушек, конфет и даже волшебного фонаря. Отец Василий привёл Миньку в магазин военных товаров и купил настоящую кадетскую фуражку с красным околышем и блестящим козырьком.

— Поступили в кадеты? — с любезной улыбкой спросил приказчик.

Минька покраснел от удовольствия.

Шилом приказчик проткнул дырочки на околыше и закрепил лапки солдатской овальной кокарды, похожей на глаз с чёрным зрачком. Воробей не позволил завернуть покупку, надел фуражку и шёл в ней до самого дома, оборачивался на витрины магазинов и ловил в них своё отражение. Несколько портила бравый солдатский вид голубая косоворотка, Минька утешался тем, что ослепительно красивый головной убор сглаживает впечатление от невоенной рубахи.

Эх, как бы дотерпеть ему до двадцатого августа, получить форму и пройтись в ней по улице под завистливые взгляды мальчишек.

На следующее утро он вскочил чуть свет и выпросил у батюшки разрешения сбегать в казачий посёлок, проведать Юдиных.

— Иди, отроче. Вижу, тебе невмоготу похвалиться фуражкой, — улыбнулся в бороду отец Василий.

Минька засопел:

— И не поэтому… надо же сказать Егору, что я поступил.

Он долго примеривал фуражку перед зеркалом, надевал её по моде — набекрень. Вытянулся во фронт и отдал честь.

На улице все прохожие обращали на Миньку внимание, как ему казалось, и думали, небось, что вот идёт счастливый парнишка, кадет, не чета им, гражданским.

Ему повезло, Егорка был дома и колол дрова про запас. Увидел Миньку и остолбенел с колуном в руках, уставился на фуражку.

— Приняли?

— Ага! — просиял Воробей. — Знаешь какие сложные экзамены были? Я все выдержал.

Егор воткнул колун в чурбак.

— Дай посмотреть.

Он потрогал кокарду, надел фуражку на рыжую голову — и преобразился, сразу стал серьёзнее и старше. А Минька, слепня, и не замечал, как его друг повзрослел.

— Хорошая вещь, но подправить малость надо, чтобы верх лежал блинчиком, — посоветовал Егор.

— Зачем?

— Чудак, мода такая. Вот здесь надо отогнуть и вытащить обруч. Все казаки так носят.

Минька отобрал фуражку, проворчал:

— Испортишь, это не картуз… Гулять пойдём?

— Пойдём, только переоденусь.

Воробей дожидался Егорку на кухне и размышлял, что фуражка — замечательная вещь. Вот и тётя Фрося увидела его при параде, всплеснула руками и поздравила, называя на «вы», чего никогда раньше не делала.

— Батюшка-то ваш здоров?

— Здоров. Кланяться велел.

— А может, самоварчик поставить? Мигом вскипит, — засуетилась Егоркина мамка.

Минька отказался от чая, Егор как раз вышел из горницы в чистой рубашке с пуговками, причёсанный.

— Некогда чаи распивать, — сказал он, — мы на улицу, к тятьке на конюшню зайдём.

Они в самом деле заглянули к дяде Николаю на конюшню, поглядели на его лошадь-киргизку с тёмной гривой, Карюху.

— Хочешь прокатиться? — белозубо улыбнулся Егоркин тятька.

Ещё бы Минька не хотел! Дядя Николай помог ему забраться в седло. Воробей поразился, насколько сверху всё выглядит по-другому. Конюшня, двор, Егорка и казаки, чистившие лошадей, стали как будто ниже.

Дядя Коля медленно повёл Карюху, держа её под уздцы. Кожаное седло поскрипывало, и Минька воображал, что летит во весь опор с шашкой наголо и криком «ура».

Ему хотелось самому красиво и ловко спешиться, как делали казаки, но не получилось: ноги не доставали до стремян. Минька кулем свалился с седла, Егоркин тятька его подхватил.