Он задумался, пнул босой ногой камешек.

— Ты и стрелять бы смог без промаха, а?

— Не знаю, ещё не пробовал… Пуля, она же быстро летит.

— Как винтовку дадут, так ты попробуй.

— До-олго ждать, — протянул Воробей, — в четвёртом классе только оружие дают.

Он краем глаза видел в цейхгаузе длинные деревянные стойки с мечтой всех кадет — новенькими винтовками кавалерийского образца с примкнутыми штыками.

— Жа-аль, ты бы им показал, как стрелять надо, — вздохнул Егорка.

* * *

С узелком плюшек и домашнего печенья Минька вернулся в корпус. Вечерняя молитва уже закончилась, и он, показавшись дежурному воспитателю, прошёл прямо в спальню.

Там происходило что-то странное. Посреди комнаты на стуле сидел офицер, молодой штабс-капитан Винокуров, окружённый ревущими кадетами. Они повисли на нём, уткнулись в колени и мочили слезами китель и брюки.

— Ну, будет, будет вам, — бормотал растерянный воспитатель, утирая ребячьи мокрые носы и щёки большим платком.

— Да-а-а! — голосили кадеты. — Они-то домой пошли, а мы ту-ут… Мы тоже хотим к маме!

— И я хочу к маме, но креплюсь и не реву, — пошутил штабс-капитан.

Кадеты не верили, что такой взрослый офицер может хотеть к маме, и умоляли выпустить их заточения.

— Давайте-ка, ребятки, я вам почитаю. Пастухов, подайте книгу…

Воспитатель полистал страницы и начал баюкающим голосом: «Неудачный день. Маленький восьмилетний Тёма стоял над сломанным цветком и с ужасом вдумывался в безвыходность своего положения…»

Минька тихо вошёл в спальню, присел на кровать, послушал, как штабс-капитан читает про мальчика, нечаянно сломавшего на клумбе папин самый красивый махровый цветок. Печенье и плюшки Воробей раздал ребятам, оставив немного себе и другу Миловскому.

После сигнала ко сну кадеты переодевались, аккуратно складывали форму, и Севка вдруг сказал, с досадой дёргая завязки ночной рубашки:

— А я решил, что ты не вернёшься из увольнения.

— Отчего не вернусь? — не понял Минька.

— Так… — пожал плечом Сева. — Тебе разве нравится в корпусе? Здесь как в тюрьме. Я домой хочу, в Фергану.

— Хват! Полно тебе, привыкнешь.

— У нас в Туркестане тоже кадетский корпус есть. Матушка туда хотела меня определить. А отец говорит — здесь лучше.

Минька присел рядом с Миловским на кровать и зашептал на ухо:

— Я скажу тебе секрет… Я когда в приюте был, тоже первые дни плакал и хотел сбежать домой.

Севка отстранился, посмотрел с недоумением:

— В каком приюте?

— Здесь, в городе. Дядька Семён меня привёз, как мамка померла. А потом меня батюшка усыновил.

Миловский не стал выспрашивать подробности, лишь тяжело вздохнул:

— Мишенька, голубчик, ты бы тоже рвался домой, если бы у тебя была жива родная матушка.

Он лёг в постель, завернулся в байковое одеяло и проговорил невнятно:

— Дома-то как хорошо… У нас в Фергане улицы широкие, с тротуарами и электрическими фонарями. По базару идёшь — фруктов валом, в тандырах лепёшки пекут, вкусные, горячие.

— Невидаль какая — лепёшки! — фыркнул Минька. — Прасковья сколько угодно таких напечёт.

— И речка есть, Шахимардан.

— А здесь целых две — Урал и Сакмара.

— А какой у нас са-ад! — не обращая внимания на Минькины слова, мечтательно проговорил Севка. — Урюк, фисташки, виноград… благодать божья! А здесь степи да степи, пыль одна.

Минька засопел, отвернулся, обиженный за свою родную степь и за город. Как будто кроме пыли ничего в нём нет! А реки, а скалы, а сады вишнёвые и яблоневые? Оно понятно, что Миловскому дома и грязь дорога, но зачем же чужое хаять?

Ночью Севка не спал, ворочался — Воробей слышал рядом возню, шорохи и всхлипы, а после оказалось, что Миловский пропал. В утренней суматохе Минька не обратил внимания, что Севы нет в умывальне, только на построении заметил. При обходе комнат все убедились, что Миловский исчез: его кровать была в беспорядке, одеяло сбито, ночная рубашка скомкана. Кое-какие личные вещи пропали из шкафчика, а ещё образок в изголовье кровати — матушкино благословение.

— Сбежал, не уследили! — процедил ротный командир, меняясь в лице. — Кто на дверях ночью стоял?

Дядьки уверяли, что ни на минуту не оставляли пост, они, мол, знают, что за кадетами первые две недели глаз да глаз нужен.

Севку разыскали и вернули в корпус на другой день. Он ходил по вокзалу и спрашивал у железнодорожников, как добраться до Ферганы.

Добряк Любарский увёл Миловского в кабинет и долго не отпускал. На урок словесности Сева пришёл с красными глазами, но повеселевший, плюхнулся за парту рядом с Минькой.

— Влетело? — шёпотом спросил тот.

— Нет. Леонид Николаевич сказал, что если через месяц мне здесь не понравится, то он напишет отцу, чтобы забрал меня домой.

— Так прямо отпустит? — поразился Воробей.

— Обещал.

Несколько дней Сева только и говорил что о доме: какая добрая у него матушка, какие проделки они устраивали с братом и сестрой, какой у них прекрасный дом и сад. Но мало-помалу он втянулся в кадетскую жизнь, увлёкся фотографией, подержал в руках рапиру и про отъезд вспоминать перестал.

Ребята привыкли к корпусу, шалили и дрались, устраивали кучу малу — общую свалку. Шум и визг тогда стояли знатные.

* * *

К первому ноября кадеты готовили праздничное представление: спектакль о Минине и Пожарском, песни, стихи, танцы и прочую самодеятельность. Роль Дмитрия Пожарского вызвался играть полковник Франц, старички говорили, что он превосходный чтец и актёр. Минька и другие ребята играли ополченцев.

Севка взялся выучить песню «Вдоль да речке, вдоль да по Казанке», а Воробей решил удивить всех фокусами. Не карточными — вырос он из этого, — такими, чтобы ребята замерли от восторга, а после бегали за ним и умоляли раскрыть секрет. Но Минька — ни-ни! Нипочём не расскажет.

Несколько дней он обдумывал фокусы, собирал реквизит, репетировал, закрывшись в пустом классе, даже Севку не пускал посмотреть. Тот, страшно заинтригованный, канючил:

— Отчего ты не хочешь показать фокус? Мишенька, дружочек, покажи-и… Я-то тебе позволяю слушать, как я репетирую.

— Нельзя, секрет, — важничал Минька и прятал за спину мячи для лапты.

Миловский обижался:

— Ну знаешь, это свинство и подлость с твоей стороны. Я тебе этого не забуду, подлецу.

Воробей смеялся и отвечал, подражая другим кадетам:

— Миловский, голубчик, сейчас увидишь — потом неинтересно будет.

— Интересно! Честное благородное слово! — Севка клялся, что он с удовольствием посмотрит и в сотый раз, но Минька не поддался уговорам.

Праздник удался на славу. Декорации, нарисованные кадетами, были не хуже настоящих театральных, как уверял Севка. Актёры играли замечательно. Когда Франц-Пожарский говорил, сдвинув брови: «Кому спасать Русь-матушку, коли не нам?» — ребята-ополченцы потрясали бутафорскими бердышами и кричали «ура», не помня себя от храбрости.

Конец ознакомительного фрагмента