Васька посмотрел исподлобья.
— Ты битку торкаешь? — спросил он хмуро.
— С такой разве гнездо выбьешь? Она лёгкая, не то что свинчатки у других ребят.
— Хоть бы и мне розочек торкнул… друг называется.
Миньке стало неловко: про Ваську он не вспомнил. В самом деле, какой он друг после этого?
— В другой раз беспременно торкну. Выиграем мы с тобой все бабки у ребят.
Васька заулыбался, размяк. Собрать бабки у мальчишек всего большого села — это хорошо.
— Ещё как выиграем. Надо мамке сказать, чтобы мешочек новый сшила, бабки складывать.
— Постой, так с нами никто водиться не станет, коли мы завсегда выигрывать начнём, а другие — ни разочка, — сообразил Минька, — надо понемногу.
Он был очень доволен собой и не понимал, почему мамка бранит его, заставляет каяться, запрещает торкать вещи и, упаси бог, говорить об этом мальчишкам.
Ох, послушаться бы Миньке матери, а он не утерпел-таки и похвалился ребятам, когда они всей ватагой пошли купаться на Сакмару. Сначала долго плескались в тёплой воде, затем стали кидать с берега плоские камешки — запускать жабок. Лучше всех запускал жабок Андрейка Овчинников: он крепко сжимал двумя пальцами гальку и, размахнувшись, с уханьем кидал её в воду. Его камень подпрыгивал четыре, а то и пять раз, и Андрейка страшно задавался и снисходительно учил ребят, как правильно запускать жабок.
— Вот так сжимаешь, встаёшь боком, размахиваешься и… ух!
Миньке захотелось утереть Андрейке нос. Он выбрал плоскую гальку, размахнулся и запустил. Жабка, к изумлению ребят, поскакала по воде, как всамделишная лягушка, и ударилась о скалы на другом берегу.
— Десять раз… — прошептал Андрейка и завистливо покосился на Миньку.
Тот раздулся от важности:
— Он и больше мог, да река кончилась. А кабы широкая была, как море, так и сто раз бы камень подпрыгнул.
— Заливай!
— Отсохни язык!
— Да не бывает такого, чтобы сто раз жабка прыгнула.
Минька упёрся:
— У тебя не бывает, а у меня бывает.
— Самохвал! — Андрейка сплюнул, как взрослый, и рассмеялся, показывая, что ни капельки не верит: — Кидай вдоль, а не поперёк. Вон река какая длинная.
Не помня себя, Воробей схватил плоский камешек, сильно размахнулся и запустил. Ребята вскрикнули: галька резво запрыгала против течения, пока не стала такой крошечной, что не разглядеть.
— Разов тридцать прыгнула! — восхитился кто-то из ребят, а Андрейка покраснел от досады и отвернулся.
Помалкивать бы Миньке, не хвастать, но он не сдержался. В кои-то веки приятели смотрели на него с уважением, просили научить запускать жабок.
— Это ещё что! Я вон как умею! — закричал Минька. Поднял с земли круглый голыш и невысоко подкинул.
Камень замер в воздухе, описал круг над ребячьими головами и упал прямо в Минькины руки. Приятели рты разинули.
— Это я глазами камешек торкаю, — похвалился Воробей.
Повисла тишина, а затем со всех сторон раздались возгласы:
— Ух ты!
— Ого!
— Леший тебя задери! Минь, ещё торкни что-нибудь!
— А человека сможешь сдвинуть? — загорелся Митяй.
— Будет охота, так сдвину.
— Ну сдвинь, сдвинь!
Минька, довольный вниманием, отбросил камень в осоку, сделал резкий, короткий взмах рукой, и Митяй повалился на землю, как будто его неожиданно ударили под коленки. Поднялся, отряхнул от песка светло-рыжие, почти что соломенные волосы. Ребята охнули.
Архип, до сих пор державшийся особняком, поддел носком башмака камень и набычившись посмотрел на Миньку.
— Жульничал в бабки, выходит?
— Н-нет… — смутился тот и быстро, испуганно добавил: — Лопни мои глаза!
— Гляди у меня! Коли соврал, то глаза у тебя лопнут, будешь ходить слепой, как старуха Авдотья. А станешь в бабки жульничать — побью и не посмотрю, что маленький.
Несколько дней Минька просыпался по утрам и боялся открывать глаза, ощупывал их: вдруг и впрямь лопнули, ведь соврал он Архипу. Глаза под веками были тугими и целыми. Не лопнули, слава тебе…
Крепко Воробей запомнил Архиповы слова и в бабки играл без жульничества, но иной раз как-то само собой получалось, что лёгкая его битка летела прямёхонько в гнездо и выбивала все бабки, и тогда завязывалась драка. Миньку били, и он не оставался в долгу. Приходил домой в ссадинах, с разорванными штанами и получал нагоняй от матери.
Ребята, должно быть, рассказали своим мамкам и тятькам, что Минька умеет вещи торкать. Как-то раз он играл у амбара с Васькой в малечину-калечину — держал палочку на указательном пальце и приговаривал: «Малечина-калечина, сколько часов до вечера?»
Подошёл отец Митяя, дядя Никита, такой же светло-рыжий и рослый.
— Мишка, поди сюда! — позвал он. — Не брешут, что ты без рук человека наземь валишь?.. Давай, свали меня.
— Зачем? — пролепетал Минька и попятился. — Не надо… мамка заругает.
— Гривенник дам, хочешь?
Минька вздохнул, уставился на грудь дяди Никиты, обтянутую серой косовороткой, и взмахнул рукой, точно камень бросил. Дядя Никита рухнул навзничь как подкошенный, прямо в дорожную пыль.
— Уф… Ох… Эх… — отдувался он, поднимаясь и отряхивая штаны. Посмотрел на маленькие исцарапанные Минькины руки, достал из кармана блестящий гривенник.
— Спасибо, дяденька Никита.
Тот отмахнулся.
— Я думал, враки. Помалкивал бы лучше, ведь житья тебе не дадут.
Так и случилось, не стало житья Миньке. Взрослые косились, ребята проходу не давали, чёртовым племенем дразнили. Иногда принимали в игру, но чаще прогоняли. Мамка ругала, заставляла зубрить молитвы, стращала котлом и чертями. Вот Пещерника святым за чудеса сделали, а Миньку поедом едят.
Попробовал он о прабабке мамку расспросить, так она перепугалась и прикрикнула:
— Молчи! Одни несчастья из-за неё! Бесы одолели, душу свою сгубила, во Христа веровать перестала. И на нас несчастья перекинулись. У меня, видишь, сродственников не осталось, все померли… Вот и отец твой тоже, а ведь какой здоровяк был, косая сажень.
— А что она делала, твоя прабабка? Глазами торкала?
Мать присела на лавку, поправила на голове платок и зашептала:
— У-у… сказывали, там такое случалось! Ежели не в духе она, то ножи с вилками по избе летали. А всурьёз разозлится, то хоть из дома беги. Мы ведь переселенцы, Мишка, перебрался мой дед сюда, в Ефремовку, чтобы ведьминым отродьем не ругали. Здесь никто его не знал.
Мамка спохватилась, что слишком много рассказала, и поднялась со скамьи.
— Всё, будет тебе выспрашивать. Иди к образам, прочти «Верую».
…Из праздников Минька больше всего любил Пасху и Троицу. На Пасху, измученный долгим постом, он отъедался крашеными яйцами и куличами, а Троицу ждал из-за ярмарки и народных гуляний.
— Ластику надо купить, рубашку тебе сошью. Завтра на ярмарку пойдём, — пообещала мамка.
Воробей обрадовался и стал клянчить гостинцы.
— А леденцов и орешков купишь?
— Не леденцов, а хворостины тебе по мягким местам, — проворчала мать. — Третьего дня кринку с молоком разбил, а вчерась обедать сел без молитвы.
Минька изумился. Ведь мамки дома не было, откуда она узнала, что он и правда не помолился? Не нарочно, просто из головы выскочило.
— Я забыл…
Мамка метнула на Миньку разгневанный взгляд:
— Лопать-то не забываешь. Сколько раз говорить: руки помыл — перекрестись и поблагодари Господа нашего за хлеб на столе.
— А как ты узнала, мам?
— Узнала вот!
— Ну скажи-и, скажи… — заныл Минька, — мам, ну как ты узнала?
— Сверчок нашептал. Он за тобой подглядывает и мне всё докладывает.
Воробей поперхнулся. Вот так влип! Бог сверху следит, а теперь ещё и сверчок шпионит! Ну, посверчит он ещё, поцвиркает! Доберётся Минька до него, изловит и на улицу выпустит, чтоб не ябедничал.
Ночью он проснулся, поднялся попить воды и услышал в тишине пение сверчка.
— У-у, окаянный!
Минька вприскочку бежал за матерью. Та после заутрени была необыкновенна ласкова, говорила, что на будущий год он подрастёт и сможет выстоять всенощную, и тогда коснётся его благодать.
Воробей весело поглядывал на довольную мамку. Это хорошо, что она такая добрая, купит и крендельков, и орешков, и леденцов, а то и забаву какую-нибудь. Скорее туда, где заливаются гармони и гремит барабан!
У церкви длинной рекой тянулись палатки с треугольными тканевыми навесами, и товару в них лежало видимо-невидимо, дня не хватило бы, чтобы всё как следует рассмотреть. Даже в прошлом году ярмарка была не такая богатая. Дух захватило у Миньки от вида праздничной гомонящей толпы, от сладковатого самоварного дымка. Он высматривал среди ребят белую Васяткину голову, но так и не увидел. Ещё бы, столько народу!
Мать приценилась к синему немаркому ластику, поторговалась и расплатилась, отсчитав серебряные монеты.
— Пойдём скорее, — заторопил Минька. Ему казалось, что всё вкусное сейчас раскупят, им ничего не достанется, пока мамка копается, смотрит горшки и бочонки.
— Пряники печатные! Подходи, налетай! — зазывал торговец.
Минька сунулся к прилавку и онемел от восхищения. Таких красивых пряников он раньше не видел. Вот этими, с райскими птичками, ангелы на небесах, должно быть, лакомятся. Висели маковые крендели завитушками, баранки, нанизанные на верёвочку, горели на солнце огненно-красные петушки на длинных лучинках.