Я ничего не понимала и ничего уже не чувствовала. Меня как будто загипнотизировали или, как раньше говорили в народе, заморочили. И эти мороки слепляли мои веки, как будто я не спала несколько дней или даже лет. И я боялась уснуть, потому что накатывавший на меня сон больше походил на смерть. Василиса Андреевна что-то бормотала себе под нос, почти волоком протащив меня через мосток, потом по проулку до своего дома. А как я поднялась на крыльцо, я уже не помнила. Я спала.

Проснулась я поздно утром следующего дня. Меня кто-то несильно тряс за плечо, и монотонный голос все просил и просил:

— Ну-у девушка, ну-у проснись. Ну что с тобой, — это «нуканье» в конце концов мне надоело, и я с трудом разлепила глаза.

Надо мной стояла здоровенная красивая тетка. Она хлопала на меня своими серыми с перламутровым отливом глазищами и продолжала трясти меня.

— Не надо, не тряси, я проснулась, — мне уже казалось, что все мои косточки от ее тряски гремят как камешки в детской погремушке.

— Люба, — прогудела тетка.

— Что — люба?

— Люба я, жена Василь Захарыча, значит.

— А-а…, ясно, а я Дуня.

Люба неожиданно хихикнула. Я даже оторопела. Дожили…. На селе смеются над исконно русским именем, а в Москве оно, кажется, становится модным.

— Да ладно, ты не обижайся. Просто у нас Дунь во всей округе мильон лет уже не было.

— Теперь вот есть. Временно, — за чудненькое слово «мильон» я сразу простила эту кустодиевскую красавицу.

Я с трудом сползла с высоченной кровати, устланной пухлой периной и закиданной многочисленными подушками и моими маленькими тезками — дунечками. Меня всегда смешило, что маленькие подушки на Руси называли дунечками. Но мне это почему-то было и приятно.

— Дунь, а ты зачем у нас?

Люба тем временем, пока я умывалась, быстренько накрыла стол к незатейливому завтраку.

— Да так, по делам. Разузнать кой-чего…, — ляпнула я.

Наверное, мои мозги к тому времени еще не проснулись и забыли все вчерашние наблюдения и приключения.

— Узна-а-ать? — протянула Люба, — а че такого не знают в Москве, че знаем мы?

Если не учитывать ее «че», то вопрос был поставлен весьма грамотно. Действительно, почему моя знаменитая (для меня, по крайней мере) интуиция буквально вопит о том, что здесь я найду ключ к разгадке жизни Егорки? Ведь в Москве на мои вопросы мог бы ответить Власов. Если, конечно, захотел бы. Вот именно — «если»!

— Люба, а где хозяева?

— А в Клинцы поехали с моим. Они всегда раз в неделю затовариваться ездят. Там магазины не чета нашему, говорят — как в Москве! Супермаркеты называются, вот! — с гордостью произнесла Люба.

Так, значит, надзор надо мной снят. Странно, что после вчерашнего происшествия меня так легко оставили наедине с моим любопытством и здешними жителями. Хотя что это я, а Люба? Ну-ка, ну-ка, проверим….

— Люба, душно у вас как. Пойдем, прогуляемся, а то у меня после вчерашних переживаний голова болит.

— Да уж свекруха рассказала. Как это тебя угораздило? Там вазгнуться — раз-два и капут!

— Да, «вазгнуться» у меня получилось. А вот с капутом придется подождать. А ты почему говоришь «капут»? — почти нечаянно спросила я.

— А тут у нас немцы после войны на лесозаводе долго работали. Вот с тех пор всякие там «капуты» и завелись. Вроде местного говора….

Моя фантазия или озарение в преддверии открытия как будто взорвались. Хотя, какие там фантазии, ответ уже проклюнулся и вот-вот должен был пустить росток. Только бы не упустить, только бы…

— Так пойдем, или как?

Люба уже стояла у порога, натягивая на свои широкие и розовые ладони пуховые варежки.

— А я свои потеряла. Вернее, одну.

— Нашла об чем печалиться, на-ка, — Люба тряхнула ситцевую котомку, висевшую на длинной тесемке прямо за печью на ужасающем крюке. Этот средневековый какой-то крюк торчал из бревенчатой стены как призыв для висельника. Если б я знала, как была близка к истине в этой случайно скользнувшей мысли. Нет, ничего случайного все-таки не бывает….

Люба на ощупь поискала-порылась в котомке и достала красные как маки варежки. Рукавичками эти шерстяные блины язык называть не поворачивался.

— А куда пойдем-то? — Люба постояла на крыльце, как полпамятника рабочему и колхознице и протянула руку вдоль улицы, — туда хочешь?

— Ага!

— Ну вот, и ты «заагакала», — рассмеялась Люба, — у нас все дачники к концу лета «агакать» начинают.

— А много у вас дачников бывает?

— Да теперь уже немного. У кого деньги есть, так те свои дачи понастроили. А у кого нет денег, так тем не по карману далеко ездить. А раньше много было. Даже из Москвы приезжали дачи снимать… Ой, — спохватилась она, — что это я разболталась.

— Ты о чем, — я сделала вид, что Люба ничего особенного мне не сказала, — ничего удивительного нет, воздух здесь — не чета московскому. А Подмосковье всегда было забито дачниками. А люди ведь как, они все уединения ищут для отдыха. Что б подальше от людей, что б одни незнакомые вокруг.

— Ну да, ну да….

Мы дружно хрустели по снегу ногами, дружно кивали то одной выглянувшей из-за калитки соседке, то другой:

— Здрасьте, здрасьте….

Со стороны наверное казалось, что идут две старые подружки или знакомые, и вокруг им все тоже знакомое и родное. Мне и вправду все вокруг казалось родным и знакомым, и, главное, хотелось, чтобы оно и было родным. В какой-то миг мне показалось, что я живу здесь давно, и здесь моя малая родина, и могилы на погосте — тоже родные. Кстати, о могилах, как бы выяснить, кто похоронен под тем бурым от старости крестом?

И, как будто в ответ на мои мысли, в конце очередного проулка показался откос с березой и с тем самым крестом.

— Пойдем, на реку посмотрим, — как ни в чем не бывало предложила я.

— А то, пойдем, — добродушно согласилась Люба.

Мы сошли с дороги и пошли гуськом по тропке, протоптанной к самой могиле, которую уже можно было рассмотреть. Она сливалась в ослепительном сверкании снега с берегом, и ствол березы над ней казался серым. И только лучи солнца местами расцвечивали ствол дерева красноватыми пятнами, как будто кто-то подержался за него окровавленными руками. И следы на берёсте так и замерзли навеки.

— Кто-то ходит сюда все время. Смотри, тропка какая утоптанная.

Но Люба вдруг замкнулась в себе, как будто осознала очередную оплошность.

— Пойдем к берегу, вон туда, — она потянула меня в сторону, шагая прямо по пушистому сугробу.

Но я отдернула руку и почти побежала по тропинке к могиле. Я знала, я чувствовала, что меня там ждет разгадка. Но когда я прочла надпись на медной табличке, прикрученной посередине крестовины, я поняла, что загадок стало на одну больше. Такое имя не должно быть здесь написано. Никогда. И особенно с такой датой смерти! И еще ниже, на дереве креста, второе, еще более невероятное имя — «Хельмут Рыжик». Собака, что ли? В одной могиле с человеком?

— Кто это?

— Дак кто знает, чужак. Имя-то вишь, не нашенское.

— А… а…, — нужно было что-то сказать, но я вдруг отупела так, что и имя собственное не могла бы вспомнить в ту минуту.

— Пойдем, — Люба сердито дернула меня за руку и я покорно побрела за ней. Мы постояли на крутом взгорке, рассматривая сверкающую реку, сосновый бор в пушистых снеговых шапочках, Люба показывала рукой то в одну сторону, то в другую, что-то говорила и говорила, а сама нет-нет и да и заглядывала мне в глаза. А в моих глазах был, наверное, только страх. Не каждый день человек мог прикоснуться к тайне сильных мира сего. Одно дело, когда ему эту тайну диктовали с обещанием неразглашения, и другое дело — самовольное вторжение в нее. И зачем я сунулась в эту Зиньковку….

— Знаешь, я поеду в Клинцы. Хочу вечерним поездом вернуться в Москву.

— Да ты чего эта! Ты разве не погостишь еще? — вполне искренне огорчилась Люба, — ты и у нас с Васей не побывала. Да и на заимку он свозить хотел. Да и банька сегодня….

Люба продолжала щедро перечислять причины, по которым я должна была остаться «погостить» в этой затерянной в брянских лесах деревеньке, но я вдруг со страхом вспомнила, как еще вчера висела над ледяной полыньей, где могла окончиться моя жизнь и даже не начаться жизнь моих еще не рожденных детей. И вот этот испуг за их маленькие жизни заставил мое чувство самосохранения перечеркнуть все соблазны. Странно, я никогда еще не думала о своих будущих детях…. И еще странно, но в эти минуты мне казалось, что они смотрят на меня и даже руководят мною.

— Нет, уеду. У вас тут автобусы ходят?

— Да через час пойдет, прямо до вокзала. А если подождешь, то Вася отвезет, Василий Захарович, — почему-то добавила она.

— Нет уж, ждать не буду. А то еще отговаривать будут твои. А у меня работа.

— Так ты узнала что хотела-та?

— Нет, — с почти чистой совестью солгала я. Да ведь и правда, я узнала совсем не то, что хотела. Вернее, не о тех временах….

— Люба, а ты что-нибудь знаешь о послевоенном времени?

— А что тут знать? Когда была война, наши все работали на лесопилке, батя Васин на фронте был. А после войны на лесопилке работали немцы. Вот и вся разница.