— А покаяние? Ведь даже Бог прощает покаявшихся? И я просил за них прощения!

— Бог…. Видишь, у тебя последняя надежда — на твоего мистического Бога! Больше ведь надеяться тебе не на кого!

— Он не мистический, Он — живой! И Он прощает…. Он — сама Любовь!

— И где ты видишь эту любовь? — в ее взгляде действительно не было сейчас любви….

Он ответил ей таким молчанием, что лучше бы он закричал, так много боли и обиды было в его глазах. Но Ирина как будто спрятала свое сердце в панцирь.

— Да, я тебя больше не люблю. И это — точка в нашей жизни. Я решила начать все заново, без тебя. А тебе нужно или тоже начать все заново или смириться с тем, что каждая женщина, узнав о тебе правду, испугается проклятия, лежащего на тебе. И не умоляй меня больше. У тебя нет выбора! Или ты выживешь без меня, или сломаешься. Но ни то, ни другое меня больше касаться не будет. Смирись и останься один. Вот так. Против судьбы не пойдешь. Впрочем, если ты не будешь откровенничать, то найдется много охотниц стать твоей женой. Любая из них…, — но она не успела договорить, на что же будет готова «любая», как Власов перебил ее.

— Мне не нужна любая, мне нужна любимая.

— Ты уже не любишь меня, ты уже ненавидишь. И правильно делаешь. Такая уж у тебя судьба, тебе легче ненавидеть, чем любить.

— Судьба…. Да что она такое — судьба? Я не фаталист, я знаю, что все на свете — по воле Божьей. И я знаю, что умею любить!

— А это разве не фатализм? Пусть Божественный, но фатализм. Все предначертано, как ты любишь повторять.

— И ты думаешь, что мне предначертана такая вот судьба? Одиночество, шлейф проклятия за несчастья, которым нет прощенья?

— Я устала от всех твоих рассуждений, Юра. Все это пустое! И я боюсь. Просто отпусти меня. Мне нужна семья, дети. На мне нет проклятья, но… я иногда боюсь заразиться. Мне кажется, что это ваше семейное проклятье — как проказа. От одного существования рядом можно заразиться и стать таким же.

— Каким?!

— Отверженным. Тебя ведь отвергнут отовсюду, если узнают правду. Дружить с тобой станет дурным тоном. Ту войну ведь еще не забыли.

— Для бизнеса это не помеха.

— Ты сам знаешь, что еще какая помеха! Ты дашь та-ко-е оружие в руки своих конкурентов!

Они не узнают.

— …?

— Да, ты права. Что же мне делать?

— Кайся, — в ее голосе послышалась жестокая насмешка, — уйди в монастырь, наконец. Может, ты вымолишь у своего Бога прощенья за себя и за….

— Не надо! — он понял, наконец, что она действительно не любит его. Скорее всего, не любила никогда. Но в это так не хотелось верить, ведь еще вчера они были счастливой парой.

— Ирина!

— Я ухожу.

— Иди….

— Я могу не бояться?

— О чем ты?

— Я знаю твою тайну….

— Иди…. И никогда не бойся.

— Спасибо. Но хочу сказать тебе…. Если со мной что-нибудь случится, твою тайну узнают все. Я подстраховалась, конечно.

Он ничего не сказал, только с насмешкой посмотрел ей в глаза. В последний раз. И понял, что глаза — чужие, понял, что нельзя любить такие чужие глаза.

Он подошел к окну, наблюдая, как в ее машину и в машину сопровождения грузили многочисленные чемоданы и коробки, наблюдал, как она тщательно, еще по-хозяйски, оглянулась на дом, который так долго был ее домом и в который она вложила много души. Души…. Была ли у нее душа, вдруг с запоздалым прозрением подумал Власов. Ирина нашла взглядом его окно, коснулась лица и слегка качнула головой.

«Прощай!», — прочел он по ее губам.

— Я прощаю, Ира….

Тогда еще он не знал, что его бывшая жена не успеет стать счастливой. Через год Ирина выйдет замуж, удачно, как говорили и писали в прессе. Но он уже знал, что удачно — не значит счастливо. И в ту же зиму она сломала себе позвоночник, катаясь на лыжах на самом модном европейском курорте. Травма была фатальной, и молодой муж, почти не задумываясь, оставил Ирину доживать дни там же, в Швейцарии, в одной из тихих лечебниц. Она была брошена, как когда-то сама бросила в беде и отчаянии Власова.

Он с трудом разыскал лечебницу, но, войдя в комнатку, которую занимала Ирина, не нашел ее. Вернее, не нашел ту, которая уезжала в тот далекий день из их дома. На кровати лежала совершенно чужая женщина, высохшая от горя.

— Ира….

— Уходи….

Она уже умирала, и только глаза, полные отчаяния и страха, пылали в последнем желании обвинить его в чем-то. В чем? Он уже понимал, в чем, а она еще — нет. Он сидел возле нее весь день, вытирая ее глаза и бисеринки смертельного пота на лбу. Наконец, когда вечерняя заря коснулась покрывала на ее постели, она судорожно вздохнула и улыбнулась:

— Все-таки я заразилась….

Он грустно улыбнулся ей в ответ и опять промокнул пот со лба.

Она долго молчала, потом, собрав последние силы, сказала:

— Прости меня. Может, и твой Бог меня простит.

— Простит, — пообещал Власов.

— Прости за ребенка.

— Прощаю.

— Он мне везде мерещился…. Каждый день…. Дома — на кровати, здесь — на снегу. Сидит молча и смотрит. И не плачет. Смотрит, как большой, а сам такой маленький-маленький. Страшно!

Она заплакала и опять попросила:

— Прости за ребенка.

Он сглотнул подкативший и ставший привычным ком в горле и солгал:

— Прощаю.

Уже после похорон, на которых присутствовал лишь он один, да еще медицинская сестра из пансионата, он мучительно пытался понять, кто из них виноват в смерти ребенка и в смерти самой Ирины. Неужели он? Господи, будь проклят тот день, когда он вздумал исповедаться жене. Кому нужна была эта исповедь! «Нужна! — ту же откликнулось сердце, — в исповеди нуждаются все. Исповедь, ведь это совесть, которая всегда просится наружу, в мир! Даже преступники признаются в преступлении, потому что их признание — это как исповедь, как очищение. И часто желание очищения не зависит от самого преступника, это движение души, которая всегда жива, жива даже в самых черствых людях». «Но я же не преступник! — возразил сам себе Власов, — ведь это не мои преступления! Почему тогда жизнь карает меня?».

Он так и не услышал в тот день ответа. Никто не ответил ему…. Иногда ответ приходит позже, когда мы уже забываем и сам вопрос, заданный Богу, судьбе, собственной совести. Но одно Власов запомнил на всю жизнь — в тот день он поклялся больше никому не исповедаться, ни пред кем не открывать своего сердца. Он был уверен, что своей исповедью сеет только смерть. И эта уверенность жила в нем еще несколько лет.

Глава 7

— Щорсик, а Щорсик, проснись, — Егорку трясли за плечо, а он все не мог проснуться. Ему снился отец, река в деревне и занимающаяся заря за далеким бором. Сон не отпускал его, как будто пытаясь подсказать что-то, и Егорка напрягал весь свой ум, чтобы догадаться, о чем рассказывает ему отец, о чем он его просит…. Наконец, он смог разлепить глаза и увидел склонившегося над ним Щорса.

— Крестный, ты чего? — он улыбнулся и сел на койке.

— Ухожу я, Егорка, списали меня. Отпускают умирать, так сказать, на волю. Но ты не дрейфь, пацан, я теперь не умру. Я тебя дождусь. И здесь ничего теперь не бойся. Не тронут тебя.

— Я знаю…, — слезы невольно подкрались к Егоркиным глазам, но он больно прикусил губу и отвел их.

Щорс внимательно следил за лицом мальчика, и сердце его сжалось от неведомого до сих пор чувства.

— Ладно, не будем сопли-то распускать. Ты, Егорка, держись, я тебя на волю быстро вытащу, тебе, брат, учиться ведь надо. Мы из тебя ба-а-ль-шо-го человека сделаем. Веришь мне?

— Верю, — что было силы мотнул Егорка головой.

Когда он вернулся в камеру, воцарилась тишина. Но теперь она была не страшной, не угрожающей, а какой-то завороженной. Как будто пацаны ждали первого слова, первого движения от него, Егорки. Он знал, наученный Щорсом, что теперь должен был занять лучшее место. А лучшим было место Щасика.

Егорка вразвалку прошел в глубину камеры и встал против Щасика. Тот секунду помедлил, а потом медленно поднялся и встал напротив Егорки. Он был намного выше него, да и плечи были пошире. Видно было, что если он захочет, то легко одолеет бледного еще и худущего, как городского воробья Егорку. Но за спиной этого непонятного новенького теперь маячил призрак самого Щорса, и это служило не только защитой Егора, но и рождало непонятное уважение к пацану, которому дал кровь вор в законе!

— Тебя как зовут, Щасик? — совсем не насмешливо спросил Егор. Тихо так спросил.

— Женькой, — Щасик даже икнул от неожиданного вопроса.

— Так вот, Женька, мое место теперь здесь, а твое…, — Егорка оглянулся, ища подходящее место для бывшего вожака сокамерников. Ему не хотелось обижать Щасика, но и свою власть упускать он тоже не мог. Вдруг глаза его поймали мелькнувший страхом и злобой взгляд Васьки.

— Вот там твое место, — рука Егорки протянулась к койке, на которой сидел рыжий Васька.

— А я? — Васькин голос сорвался, и вопрос прозвучал пискляво, как будто спрашивала девчонка. Камера дружно заржала, внимательно и с удовольствием следя за унижением ненавистного всем Васьки.

— А ты…, а ты ляжешь вон там, — Егорка кивнул на то место, где несколько дней назад лежал он сам. Честно говоря, Егорка старался не смотреть в ту сторону, ему казалось, что там до сих пор не отмыты следы его крови. Но он помнил все, чему научил его в лазарете Щорс, и не менял сурового выражения лица и старался, чтобы в голосе сквозили властные нотки.