Ольга Токарчук

Веди свой плуг по костям мертвецов

Збышеку и Агате

1. А теперь берегитесь!

Некогда кроткий,

опасным путем

Шел праведник

Долиною смерти.

Я уже в таком возрасте и вдобавок таком состоянии, что перед сном мне непременно следует хорошенько вымыть ноги — на случай, если Ночью заберет «скорая».

Справься я в тот вечер в «Эфемеридах», чтó происходит на небе, вообще бы не ложилась спать. А я заснула очень крепко; прибегла к помощи чая с хмелем да еще приняла две таблетки валерьянки. Поэтому, когда посреди Ночи меня разбудил стук в дверь — внезапный, оглушительный и потому зловещий, — я не сразу пришла в себя. Вскочила с кровати и замерла, нетвердо стоя на ногах, — заспанному, напуганному телу никак не давался прыжок от невинности сна к яви. Я почувствовала головокружение, пошатнулась, точно вот-вот потеряю сознание. В последнее время такое со мной, к сожалению, случается, это связано с моими Недугами. Пришлось сесть и несколько раз повторить себе: я дома, Ночь, кто-то колотит в дверь — лишь тогда мне удалось взять себя в руки. Нашаривая впотьмах тапочки, я услышала, как стучавший обходит дом вокруг и что-то бормочет. Внизу, в нише для электросчетчика, я держу газовый баллончик, который дал мне Дионисий на случай встречи с браконьерами — и я подумала, что этот момент настал. В темноте мне удалось нащупать знакомую холодную поверхность, и теперь, вооружившись, я зажгла свет на крыльце. Выглянула в боковое окошко. Снег заскрипел, и в поле моего зрения появился сосед, которого я зову Матохой [Домашний дух, приносящий всякого рода мелкие неприятности. (Здесь и далее — примеч. пер.)]. Матоха придерживал руками полы старого тулупа — я иногда видела, как сосед возится в нем по хозяйству возле дома. Из-под тулупа торчали ноги в полосатых пижамных штанах и тяжелых горных ботинках.

— Открой, — сказал он.

Матоха с нескрываемым удивлением взглянул на мой летний льняной костюм (я сплю в той одежде, которую летом собирались выбросить Профессор с женой и которая напоминает мне о моде былых времен и годах юности, — это позволяет совместить Полезное с Сентиментальным) и бесцеремонно вошел в дом.

— Оденься, пожалуйста — Большая Ступня умер.

Потрясенная, я на мгновение утратила дар речи, молча надела высокие ботинки и сняла с вешалки первую попавшуюся флисовую куртку. Снег перед крыльцом в светлом пятне фонаря превращался в медленный, сонный душ. Матоха безмолвно стоял рядом со мной — высокий, худой, костлявый, точно фигура, намеченная несколькими штрихами карандаша. При каждом движении с него осыпался снег, будто сахарная пудра с «хвороста».

— Как это «умер»? — наконец выдавила я из себя, открывая дверь, но Матоха не ответил.

Он вообще неразговорчив. Наверное, у него Меркурий в молчаливом знаке, полагаю, что в Козероге, а может, в конъюнкции, квадрате или же оппозиции к Сатурну. Возможен также ретроградный Меркурий — тогда он предопределяет скрытность.

Мы вышли из дома, и нас сразу окутал хорошо знакомый холодный и влажный воздух, который каждую зиму напоминает о том, что мир не был создан для Человека, и по меньшей мере на протяжении полугода демонстрирует нам свою неприязнь. Мороз нещадно атаковал наши щеки, изо рта поплыли белые облачка пара. Свет на крыльце погас автоматически, и мы шли по скрипучему снегу в абсолютной темени, если не считать налобного фонарика Матохи, дырявившего эту темень в одной-единственной точке, которая передвигалась вместе с ним. Я семенила во Тьме за спиной Матохи.

— У тебя нет фонаря? — спросил он.

Был, конечно, но где именно, я смогу узнать лишь утром, при дневном свете. С фонариками всегда так — их видно только днем.

Дом Большой Ступни стоял несколько в стороне, выше других. Он был одним из трех, обитаемых круглый год. Только Большая Ступня, Матоха и я жили здесь, не боясь зимы; остальные закупоривали свои дома уже в октябре, сливали воду из труб и возвращались в города.

Теперь мы свернули с более-менее расчищенной дороги, которая проходит через наш поселок и разделяется на дорожки к отдельным домам. К Большой Ступне вела тропинка, протоптанная в глубоком снегу, такая узкая, что ноги приходилось ставить одну перед другой, то и дело рискуя потерять равновесие.

— Зрелище малоприятное, — предупредил Матоха, обернувшись и на мгновение полностью ослепив меня своим налобным фонарем.

Ничего другого я и не ожидала. Он мгновение помолчал, потом сказал, будто бы оправдываясь:

— Меня насторожил свет у него на кухне и лай собаки, такой отчаянный. Ты ничего не слышала?

Нет, не слышала. Я спала, одурманенная хмелем и валерьянкой.

— А где она сейчас, эта Собака?

— Я забрал ее оттуда, отвел к себе, накормил — вроде успокоилась.

Мы снова помолчали.

— Он всегда ложился рано и выключал свет, экономил, а в этот раз свет все горел да горел. Такая светлая полоса на снегу. Ее видно из окна моей комнаты. Я и пошел, думал, может, он напился или собаку мучает — чего она так воет.

Мы миновали разрушенный сарай, и в следующее мгновение фонарик Матохи выхватил из темноты две пары глаз, мерцавших зеленоватым светом.

— Смотри-ка, Косули, — прошептала я возбужденно и схватила его за рукав тулупа. — Так близко к дому подошли. Не боятся?

Косули стояли в снегу почти по брюхо. Спокойно смотрели на нас, словно мы застали их за каким-то ритуалом, смысл которого нам недоступен. Было темно, и я не могла разглядеть — это те же Девы, которые приходили сюда осенью из Чехии, или какие-то другие? И почему, собственно, их только две? Тех было по меньшей мере четыре.

— Идите домой, — сказала я и замахала на них руками.

Они встрепенулись, но не сдвинулись с места. Спокойно проводили нас взглядом до самой двери. Меня пробрала дрожь.

Между тем Матоха топал перед дверью неухоженного домика, отряхивая снег с ботинок. Маленькие окошки были законопачены фольгой и бумагой, деревянная дверь покрыта черным рубероидом.

Стены в сенях были обложены дровами, неровными поленьями. Неприятное место, что и говорить. Грязное и неуютное. Всюду ощущался запах сырости, древесины и земли — мокрой, алчной. Многолетняя вонючая копоть осела на стенах толстым слоем.

Дверь на кухню была приоткрыта, и я сразу увидела распростертое на полу тело Большой Ступни. Мой взгляд едва скользнул по нему и тут же отшатнулся. Только через некоторое время я решилась снова посмотреть туда. Зрелище было ужасное.

Большая Ступня лежал скорчившись, в странной позе, руки у самой шеи, точно он пытался сорвать слишком тесный воротник. Медленно, словно загипнотизированная, я подходила ближе. Увидела открытые глаза, уставившиеся куда-то под стол. Грязная майка разорвана у горла. Такое впечатление, будто тело боролось с самим собой и — поверженное — пало. Я похолодела от Ужаса, кровь застыла в жилах и, казалось, отхлынула куда-то вглубь меня. Еще вчера я видела это тело живым.

— Боже мой, — пробормотала я. — Что случилось?

Матоха пожал плечами.

— Не могу дозвониться до Полиции, телефон снова ловит чешскую сеть.

Я вытащила из кармана мобильник, набрала номер, который запомнила из телепередач, — 997, и через мгновение отозвался чешский автоответчик. Вечно здесь так. Сети блуждают, невзирая на государственные границы. Иногда граница между операторами проходит через мою кухню, бывало, что она на несколько дней замирала возле дома Матохи или на террасе, но предсказать ее причудливое поведение трудно.

— Надо подняться повыше, за домом, на горку, — дала я запоздалый совет.

— Пока они приедут, тело полностью окоченеет, — сказал Матоха тоном, который я у него особенно не любила — этакого всезнайки. Он снял тулуп и повесил на спинку стула. — Не годится так его оставлять. Выглядит он ужасно, а был, как ни крути, нашим соседом.

Я смотрела на несчастное скрюченное тело Большой Ступни, и трудно было поверить, что еще вчера я боялась этого Человека. Он мне не нравился. Пожалуй, это даже мягко сказано — не нравился. Точнее было бы: казался отвратительным, ужасным. Собственно говоря, я вообще не считала его человеческим Существом. Теперь Большая Ступня лежал на заляпанном полу, в грязном белье, маленький и худой, бессильный и безвредный. Просто кусок материи, обратившийся вследствие непостижимых метаморфоз в самодостаточное и хрупкое бытие. Меня охватила печаль, пронзительная печаль, потому что даже такой дрянной человек, как он, не заслуживает смерти. А кто заслуживает? Меня ждет то же самое, и Матоху, и этих Косуль; все мы рано или поздно станем просто мертвой материей.

Я посмотрела на Матоху в поисках хоть какого-то утешения, но он уже начал застилать раскиданную постель — мышиное гнездо на сломанном диване, поэтому я попыталась мысленно утешить себя сама. Тогда мне пришло в голову, что в определенном смысле смерть Большой Ступни была благом. Она освободила нашего соседа от хаоса, каким являлась его жизнь. А других живых Существ освободила от него самого. Я вдруг осознала, насколько добра может быть смерть, насколько справедлива — будто дезинфицирующее средство, будто пылесос. О да, признаюсь, я об этом подумала и, если честно, продолжаю так думать и поныне.