После шести месяцев и двух школьных четвертей я уволился и отправился в одиночку путешествовать по Камбодже, Таиланду и Лаосу. Затем я вернулся в Сайгон и поступил на службу в торговый флот. Я преисполнился очарованием моря из литературы. В те времена брали на работу не состоящих в профсоюзах людей из иностранных портов, чтобы заменять ими членов экипажей, которые не вернулись из зон боевых действий, куда отправились в поисках более хорошо оплачиваемой работы, вслед за женщиной или за чем-то еще. Моя работа — «чистильщик» — предполагала самый низкоквалифицированный труд на борту, что означало работать в самой грязной части машинного отделения, продувать котлы два раза в день и вычищать всякую дрянь.

Я вернулся в США после тяжелого 37-дневного путешествия, которое затянулось из-за шторма, убившего во мне всякое желание выходить в море. Когда я оказался наконец-то на суше, в штате Орегон, то сразу же отправился со своими сбережениями в Мексику. Я заперся в гостиничном номере в Гвадалахаре и начал, к своему удивлению, дни и ночи напролет записывать свои новые впечатления. В действительности я доверял бумаге свои самые сокровенные чувства. Я нуждался в этом. Эмоции рвались наружу мощным потоком, подобно слезам, и превращались в прекрасные, длинные, роскошные, закрученные фразы, которые привлекали внимание к моей персоне — ко мне! Впервые в жизни я существовал не как продолжение кого-то другого, а как самостоятельный человек, пусть только на бумаге.

Это была восхитительная возможность высвободиться — я никогда не испытывал более сильных эмоций. Я редко покидал мою «келью» в той небольшой гостинице. С уставленного цветами балкончика открывался вид на церковь, переулок и вечно лающую собаку. Я провел следующие четыре недели, извергая из себя сыроватые 200 страниц полубиографического «крика в ночи» с точки зрения молодого человека. Я назвал получившийся опус «Ночным сном ребенка», и в моих глазах это было крупное дерзкое произведение, лихорадочное как сон. Вне всяких сомнений, местами претенциозное, однако оно отражало мое независимое существование.

Я прочитал массу книг, которые прошли мимо меня в юношестве, и в сентябре 1966 года я вернулся в Йельский университет. Однако душа у меня не лежала к учебе. Мой интерес к этой параллельной вселенной за пределами Нью-Хейвена только углубился. Я продолжал работать над своим романом с тем же рвением, что и в Мексике. Учебный процесс (по шесть занятий каждый день), похоже, проходил и без моего участия. Я же целыми днями просиживал в своей комнате и собирал вырванные из глубины сердца строки в более упорядоченную вторую черновую редакцию.

К началу зимней сессии меня вызвал декан, чтобы удостовериться, все ли со мной в порядке. В конце концов, не было никаких свидетельств моего присутствия на каких-либо занятиях. Декан показал мне документ. Я помню длинную колонку отметок «F» — или это были нули? Не помню. Я достиг еще одного переломного момента — пугающего выбора, который обязан был сделать. Я все еще с легкостью могу вспомнить тот мрачный осенний день, тиканье часов в кабинете декана, и крики молодых людей, игравших в отдалении в тач-футбол. Декан сказал, что либо я прямо сейчас берусь за ум и наверстываю упущенное, либо во второй и последний раз покидаю Йель, уже без возможности вернуться. Я себе представлял гнев моего отца как по поводу денег на обучение, потраченных впустую, так и моего явного нежелания стать выпускником Йельского университета и влиться в социальный мейнстрим.

Я никогда не забуду этот момент, когда покорно кивнул декану и смиренно сказал: «Я ухожу». Он удивился и спросил, уверен ли я в своем решении. Мне пришлось повторить сказанное. Я не мог попусту тратить слова, меня охватили апатия и подавленность. Я не знал, чем хочу заниматься, с той же очевидностью, с которой понимал, чего не хочу — превратиться в своего отца, несмотря на мою любовь к нему. Судьба никогда не дает нам четкий сигнал. Иногда мы просто отказываемся делать то, что больше не приносит нам удовольствия. Такие моменты нашей жизни сплошь окутаны тайной, и все же мы ясно осознаем, что с этих пор все изменится.

С неохотного согласия папы (но что мог он поделать?) я вернулся в Нью-Йорк. Я продолжил лихорадочно писать в спальне его апарт-отеля. В глубине души я надеялся, что издатель согласится опубликовать книгу и освободит меня от этого созданного мною же ада. Мне было всего лишь 20 лет, и я неустанно работал, напустив на себя виноватый вид, желая продемонстрировать отцу свою решимость. По прошествии трех мучительных месяцев в моей книге прибавилось 200 страниц. На улицах Среднего Манхэттена я с тоской наблюдал, как люди проворачивают дела, зарабатывают буквально на всем в эту новую эру процветания, которую я встречал, погруженный в свой отшельнический нарциссизм. Я ненавидел себя за это. Но в то же время искал нечто иное, что-то более важное. Но что именно?

Конец ознакомительного фрагмента