— А почему он приказывал закрыть кофейни?
Начался пьяный спор, который Мевлют привык видеть у припозднившихся гуляк и в пивных. На мгновение о нем забыли.
— Вот, торговец, скажи — есть в бузе алкоголь?
— В бузе алкоголя нет, — соврал Мевлют. Его отец всегда отвечал именно так.
— Как это нет, торговец? В бузе есть алкоголь, но его очень мало. В османские времена некоторые богомольцы, которым хотелось расслабиться, именно поэтому и твердили, что в бузе алкоголя нет, а сами со спокойным сердцем выпивали по десять стаканов. Но во времена республики, когда Ататюрк [Мустафа Кемаль Ататюрк (1881–1938) — лидер освободительного движения, турецкий реформатор, основатель Турецкой Республики, ставший национальным лидером турок и сумевший сплотить вокруг себя нацию.] разрешил пить ракы и вино, торговля бузой, в которой не осталось смысла, сразу прекратилась. Это случилось еще семьдесят лет назад.
— Может, вернутся исламские запреты и вернется буза, — сказал Мевлюту пьяный человек с тонким носом, бросая на него провокационные взгляды.
— В бузе алкоголя нет, — повторил Мевлют как ни в чем не бывало. — Если бы он там был, я бы ее не продавал.
— Смотри, видишь, вот человек верующий, не то что ты, — сказал один из мужчин тонконосому.
— Ты говори за себя. Я все про свою веру знаю и ракы пью, когда хочу, — ответил тот. — Торговец, а ты что, боишься, раз говоришь, что в бузе алкоголя нет?
— Я не боюсь никого, кроме Аллаха, — ответил Мевлют.
— Вай, ты слышал его ответ?
— Ты что, не боишься по ночам на улицах собак, грабителей?
— Бедный разносчик бузы никому не нужен, — с улыбкой отвечал Мевлют. — Он не нужен ни грабителям, ни разбойникам, ни ворам. Я уже двадцать пять лет занимаюсь этим делом. Меня еще ни разу не ограбили. Разносчика бузы уважают все.
— За что?
— За то, что буза — это то, что осталось нам от прошлого, от наших предков. В наше время на улицах Стамбула не насчитается и сорока разносчиков бузы. Очень мало кто, как вы, покупает ее. Но многие, когда слышат голос торговца, вспоминают прошлое и радуются. Вот что позволяет торговцу бузой жить, и вот что делает его счастливым.
— А ты что, святоша?
— Да, я боюсь Аллаха, — ответил Мевлют, прекрасно зная, что эти слова их напугают.
— А ты любишь Ататюрка?
— Гази Мустафа Кемаль-паша в тысяча девятьсот двадцать втором году был у нас, в Акшехире, — сказал Мевлют. — После этого он отправился в Анкару, создал там республику и в конце концов в один прекрасный день приехал в Стамбул, где остановился на Таксиме в Парк-отеле. Однажды выглядывает он из окна и замечает, что за окном и шумно, и весело, но чего-то не хватает. Он спрашивает у своего адъютанта, в чем дело, а тот ему отвечает: «Паша, мы запретили всем уличным торговцам появляться на улицах, чтобы не прогневать вас. Потому что в Европе такого нет». В ответ на это Ататюрк очень рассердился. «Уличные торговцы как соловьи для улиц, они — радость и жизнь Стамбула. Вы ни в коем случае не должны их запрещать». С того самого дня в Стамбуле разрешено совершенно свободно торговать на улицах.
— Слава Ататюрку, — сказала одна из женщин.
Некоторые из сидевших за столом повторили за ней: «Слава Ататюрку». Мевлют повторил вслед за ними.
— Хорошо, а если к власти придут исламисты, разве Турция не уподобится Ирану?
— Армия не позволит этим исламистам ничего делать. Военные устроят переворот, закроют их партию, бросят всех в тюрьму. Разве не так, торговец?
— Я маленький человек, — ответил Мевлют. — Меня политика не касается. Политика — это дело больших людей.
Сидящие возбужденно загалдели.
— Торговец, я думаю точно так же, как и ты. Я боюсь только Аллаха и тещу.
— Послушай, торговец, а у тебя теща есть?
— К сожалению, я с ней так и не познакомился.
— А как же ты женился?
— Мы с женой влюбились друг в друга и сбежали. На такое не каждый способен.
— А как вы познакомились?
— На свадьбе у родственников. Я три года писал ей письма.
— Молодец, торговец, а ты парень не промах.
— А что сейчас твоя ханым делает?
— Занимается работой по дому. Это трудно, и на такое не каждая женщина способна.
— Торговец, если мы выпьем твоей бузы, мы опьянеем еще больше?
— От моей бузы никто не пьянеет, — сказал Мевлют. — Вас восемь человек, наливаю вам два литра.
Он вернулся на кухню, налил в стаканы бузу, отсыпал жареный нут и корицу, а затем пересчитывал деньги. Затем Мевлют решительно попрощался со всеми и надел ботинки, словно его ждали другие клиенты и он вынужден торопиться.
— Торговец, на улице дождь и грязь, береги себя! — прокричали ему вслед. — Хорошей торговли, чтоб на тебя никогда ни воры, ни собаки не нападали!
— Торговец, приходи к нам еще! — крикнула одна из женщин.
Мевлют прекрасно знал, что на самом деле они больше не захотят бузы: они позвали его только ради того, чтобы развлечься. Уличный холод освежил Мевлюта.
— Бууузаа!
За двадцать пять лет он повидал много людей, подобных этим людям, слышал эти вопросы тысячи раз и уже привык к ним. В конце 1970-х он множество раз видел подобные пьяные застолья: его расспрашивали о жизни картежники, сводники, жиголо, проститутки. Мевлют умел быстро завершать с ними свои дела и, не теряя времени, вновь оказываться на улице.
Впрочем, в последнее время его редко приглашали войти в дом, присоединиться к застолью. Двадцать пять лет назад почти каждый покупатель зазывал его к себе. Очень многие спрашивали: «Не мерзнешь ли ты, ходишь ли по утрам в школу, хочешь ли ты чая?» Некоторые звали его в гостиную и даже сажали за стол. Но он торопливо уходил, не успевая насладиться этими приглашениями и заботой, так как тогда у него было много работы и он постоянно был занят тем, что доставлял клиентам их заказы. В прежние времена горожане редко вели подобные пьяные беседы. Не то что сейчас! Его приятель Ферхат полушутя-полусерьезно говаривал ему: «Скажи мне, если люди пьют текелевскую ракы в сорок пять градусов всей семьей, то зачем им твоя трехградусная буза? Это дело давно устарело, брось ты его, ради Аллаха, Мевлют. Теперь этим людям твоя буза не нужна, чтобы напиться».
Мевлют свернул на тихие улочки, спускавшиеся к Фындыклы, быстро налил пол-литра бузы постоянному клиенту и, выходя из здания, в тени дома напротив заметил две подозрительные тени.
Повинуясь интуиции, через какое-то время он обернулся и мгновенно убедился в том, что два подозрительных типа идут следом за ним. Он два раза сильно, два раза слабо тряхнул колокольчиком, который держал в руках, и вновь прокричал: «Буза!» Он решил быстро спуститься по лестнице, а затем вновь подняться уже по другой лестнице в Джихангир и, срезая путь, отправиться домой.
Когда он спускался, один из преследователей окликнул его:
— Торговец, торговец, постой-ка!
Мевлют сделал вид, что не слышит. Торопливыми шагами, сжимая шест на плечах, он продолжил осторожно спускаться. В том месте, куда не доставал свет фонарей, ему пришлось сбавить скорость.
— Торговец, мы же сказали тебе — постой! Что мы, враги тебе? Мы хотим купить бузы.
Мевлюту стало стыдно из-за собственной трусости, и он остановился. Пролет лестницы, на котором он стоял, был довольно темным из-за того, что финиковое дерево закрывало его от света фонаря. Тем летом, когда он украл Райиху и торговал мороженым, в этом месте он на ночь оставлял свою трехколесную тележку.
— Сколько стоит твоя буза? — развязным тоном спросил один из спускавшихся за ним.
Теперь все трое стояли под финиковым деревом в темноте. Обычно тот, кому хотелось бузы, спрашивал цену, однако спрашивал он ее, как правило, тихо и вежливо, не с таким вызовом. Мевлют всерьез забеспокоился. Он назвал цену вполовину меньше обычной.
— Ух ты, как дорого! — сказал один из мужчин, тот, что был крупнее. — Ну-ка, дай-ка нам два стаканчика. Надо же, какие ты деньги зарабатываешь.
Мевлют опустил на землю свои бидоны, вытащил из кармана передника большой пластмассовый стакан, налил бузы и протянул стакан второму человеку, который был меньше и моложе.
— Пожалуйста.
— Спасибо.
Когда Мевлют наливал второй стакан, он уже испытывал почти что чувство вины из-за повисшего странного молчания. Крупный это тоже почувствовал.
— Ты куда-то бежишь, торговец. Что, у тебя так много работы с твоей бузой?
— Нет, — покачал головой Мевлют. — Работы очень мало. Таких клиентов, как раньше, больше нет. Никто теперь не покупает бузу. Я сегодня и выходить-то не собирался, но дома у меня болеют дочери, нужно заработать денег на суп.
— А сколько ты зарабатываешь за день?
— Говорят, нельзя спрашивать женщину о возрасте, а мужчину — о зарплате, — ответил Мевлют, протягивая крупному незнакомцу стакан бузы. — Скажу одно: иногда, как сегодня, возвращаюсь домой без денег.
— Ты не очень-то похож на того, кто голодает. Откуда ты?
— Я из Бейшехира.
— Сколько ты лет уже в Стамбуле?
— Двадцать пять!
— Ты живешь здесь уже двадцать пять лет и до сих пор говоришь, что ты из Бейшехира?
— Хотите корицы? — спросил Мевлют.
— Дай, пожалуй. Сколько стоит корица?
Посыпая корицей напиток в стаканах, Мевлют ответил: «Ну что вы, корица и жареный нут для наших клиентов бесплатно». Он вытащил из кармана два пакетика с жареным нутом. Вместо того чтобы отдать пакетики, как он обычно делал, он открыл их и, как внимательный официант, насыпал нут обоим в стаканы.
— Бузу лучше всего пить с жареным нутом, — проговорил он.
Те двое переглянулись и выпили стаканы до дна.
— Сегодня у нас был плохой день, так хотя бы ты для нас стараешься, — сказал тот, что был постарше.
Мевлют сообразил, к чему может привести продолжение, и перебил его:
— Если у вас нет денег, я могу взять их у вас потом, братцы! Если мы не будем помогать друг другу в эти трудные времена, то грош нам цена. Я угощаю вас.
С этими словами он взялся было за шест, собираясь улизнуть.
— Ну-ка, постой, торговец, — сказал крупный. — Мы же сказали, что сегодня ты для нас стараешься. Ну-ка, дай-ка нам все свои деньги.
— Братец, я же сказал, что сегодня у меня нет денег, — проговорил Мевлют. — Я сегодня продал всего-то пару стаканчиков одному-двум клиентам…
Второй, щуплый, мгновенно вытащил из кармана складной нож. Он нажал на кнопку, и нож с легким щелчком открылся. Он приставил острие ножа к животу Мевлюта. Тот, что был покрупнее, быстро встал за спиной Мевлюта и крепко схватил его за руки.
Щуплый, прижимая складной нож к животу торговца, другой рукой торопливо ощупал маленькие кармашки его передника и каждый уголок его пиджака. Все, что он находил, мелкие бумажные деньги и монеты, он тут же клал себе в карман. Мевлют разглядел, что этот человек очень молод и очень некрасив.
Но тут крупный ему сказал:
— Смотри себе под ноги, торговец. Ну, машаллах, денег у тебя оказалось много, так что ты не напрасно от нас бежал…
— Ну все, хватит! — перебил его Мевлют.
— Хватит? — хмыкнул молодой. — Ну какое там «хватит», ну конечно, не хватит. Ты тут двадцать пять лет назад приехал, город уже обобрал, а теперь будешь говорить, что хватит, да еще и указывать?
— А что у тебя есть в Стамбуле, дом, квартира, ну-ка, говори! — прорычал крупный.
— Видит Аллах, у меня даже дерева здесь своего нет, — соврал Мевлют. — У меня вообще ничего нет.
— Как это — нет? Ты что, дурак?
— Вот не повезло.
— Слышь, ты, каждый, кто двадцать пять лет назад приехал в Стамбул, себе уже хотя бы гедже-конду [Гедже-конду — досл. «построенные за ночь», лачуга; такие жилища «за одну ночь» строили нищие выходцы из Анатолии, как правило приезжавшие в большие города на заработки, на окраинах и в бедных кварталах турецких городов до самого недавнего времени.] построил. А теперь на их участках красуются большие дома.
Мевлют постарался вырваться, но это не привело ни к чему, кроме того, что нож уколол его в живот. Мевлюта обыскали с головы до ног еще раз, и весьма тщательно.
— Говори, ты дурак или просто дурачком прикидываешься?
Мевлют молчал. Тот, кто стоял у него за спиной, ловким опытным движением завернул ему левую руку за спину:
— О, посмотрите-ка на него, что здесь есть. Машаллах, ты деньги свои тратишь не на дом, не на баню, а себе на часы, дружок наш из Бейшехира! Теперь с тобой все понятно.
Часы швейцарской марки, которые подарили Мевлюту на свадьбу, в мгновение ока исчезли с его запястья.
— Разве разносчика бузы можно грабить? — воскликнул Мевлют.
— Конечно можно, — нагло ответил тот, кто держал его руки. — Ты тут голоса особенно не подавай и назад не смотри.
Оба грабителя удалялись. Мевлют понял, что это были отец с сыном. Он подумал о том, что никогда бы не смог со своим собственным отцом вот так запросто заниматься грабежом. Он тихонько спустился с лестницы, свернул в одну из улиц, поднимавшихся в сторону спуска Казанджи. Вокруг царило безмолвие, не было ни души. Что он скажет дома Райихе? Сможет ли он скрыть от всех то, что с ним произошло?
Ему подумалось, что ограбление было плодом его фантазии. Он ничего не скажет Райихе, ведь его никто не грабил. На несколько секунд он поверил было в это, и горечь обиды стихла. Он позвенел колокольчиком.
«Буза!» — хотел было привычно крикнуть он и тут же почувствовал, что не сможет издать ни звука.
Впервые за двадцать пять лет Мевлют возвращался домой с полными бидонами, не выкрикивая свое обычное «Буза!».
Как только он вошел в свою однокомнатную квартирку, то по царившей внутри тишине понял — обе его дочки-школьницы уже давно спят.
Райиха сидела на краю постели, рукодельничала, краем глаза глядя в телевизор с выключенным звуком, и ждала Мевлюта.
— Все, я больше не торгую бузой, — сказал Мевлют.
— С чего это? — удивилась Райиха.
— Я бросил торговлю бузой, говорю тебе.
— Ферхат работает инспектором по электроснабжению и много зарабатывает, — сказала Райиха. — Позвони ему, пусть найдет тебе работу.
— Умру, но Ферхату не позвоню, — сказал Мевлют.
Часть III
(Сентябрь 1968 — июнь 1982)
Мой отец ненавидел меня с того дня, как я появился на свет…
Стендаль. Красное и черное
1. Дни Мевлюта в деревне
Если бы мир умел говорить, что бы он рассказал?
Теперь, чтобы понять, почему Мевлют принял именно такое решение, почему был так привязан к Райихе и почему боялся собак, мы вернемся в его детство. Мевлют появился на свет в 1957 году в деревне Дженнет-Пынар под городком Бейшехир провинции Конья и до двенадцати лет из своей деревни никуда не выезжал. Окончив с отличием начальную школу, он думал, что отправится продолжать учебу и работу к отцу в Стамбул, но отец не пожелал видеть его у себя, и до осени 1968 года Мевлют прожил в деревне, устроившись пастухом. До конца дней своих предстояло Мевлюту задаваться вопросом, почему его отец принял подобное решение. Его друзья, двоюродные братья Сулейман с Коркутом, в Стамбул уехали, а Мевлют остался один, отчего очень страдал. Он пас у холма небольшую отару — голов на восемь — десять. Каждый день его проходил в созерцании бесцветного озера вдали, автобусов и грузовиков, проносившихся по шоссе, птиц да тополей.
Иногда он прислушивался к шороху тополиных листьев, и ему казалось, что деревья пытаются ему что-то сказать. Бывало, деревья показывали Мевлюту потемневшие на солнце листья, а бывало — пожелтевшие. Внезапно задувал легкий ветерок, и картина смешивалась: потемневшие листья светились желтым, пожелтевшие мелькали темно-изумрудными краями.
Главным его развлечением было собирать сухие ветки, складывать их в кучу, а затем разводить костер. Когда ветки занимались пламенем, его пес Камиль принимался радостно носиться вокруг костра. Мевлют садился и протягивал к огню руки, пес тоже садился поодаль и, замерев, долго смотрел на огонь.
Все собаки в деревне узнавали Мевлюта, и даже если самой темной и тихой ночью он выходил за окраину, ни одна из них не лаяла ему вслед. Мевлют из-за этого чувствовал себя частью деревни. Деревенские собаки лаяли только на чужаков. Если собака набрасывалась на кого-то из деревенских, например на его двоюродного брата Сулеймана, лучшего друга Мевлюта, то тогда все говорили: «Смотри, Сулейман, ты, видно, замыслил что-то недоброе, как-то ты хитришь!»
Сулейман. По правде, ни одна из деревенских собак никогда на меня не набрасывалась. Мы сейчас переехали в Стамбул, и мне жаль, что Мевлют остался там, в деревне, я скучаю по нему. Но деревенские собаки и ко мне, и к Мевлюту относились совершенно одинаково. Я это хотел сказать.
Иногда Мевлют и его пес Камиль взбирались на вершину холма. Когда Мевлют смотрел на бескрайний пейзаж, то в нем просыпалось желание жить, быть счастливым, занять важное место под солнцем. Он надеялся, что отец в конце концов приедет за ним на автобусе из Стамбула и увезет его с собой. Ручеек, у которого он оставлял пастись своих овец, извивался внизу, и каждый его изгиб обрамляли невысокие скалы. Иногда Мевлют видел дым от костра, зажженного на другом конце равнины. Он знал, что костер зажгли такие же, как он, юные пастухи из соседней деревни Гюмюш-Дере, которые, как и он, не смогли поехать на учебу в Стамбул. Когда бывало ветрено и ясно, особенно по утрам, с холма, на который поднимались Мевлют и Камиль, можно было разглядеть маленькие домики Гюмюш-Дере, выбеленную изящную мечеть с тонюсеньким минаретом.
Абдуррахман-эфенди. Я живу в той самой деревне, Гюмюш-Дере, и поэтому чувствую в себе смелость кое-что сказать. Большинство из нас, жителей Гюмюш-Дере, Дженнет-Пынар и еще трех окрестных деревень, в 1950-е годы были бедняками. Каждую зиму у нас накапливались долги бакалейщику, которые мы с большим трудом возвращали весной. В марте мужчины отправлялись на заработки, на стройку в Стамбул. У некоторых совершенно не было денег, и Кривой Бакалейщик покупал им билет на автобус до Стамбула, а их имена записывал в самое начало списка должников в тетрадку. Был такой рослый, широкоплечий Юсуф, который в 1954-м уехал в Стамбул из нашей Гюмюш-Дере и который до того уже работал на стройке в Стамбуле. Он случайно стал разносчиком йогурта и, обходя улицу за улицей с йогуртом, заработал очень много денег. Так что он перевез к себе на работу в Стамбул сначала своих братьев, затем дядей, которые поселились в его холостом жилище. Мы, жители Гюмюш-Дере, до того совершенно не смыслили в йогурте. Но большинство из нас поехали в Стамбул торговать йогуртом. Я уехал в Стамбул в двадцать два года, сразу после службы в армии. Признаться, я несколько раз нарушал там дисциплину, сбегал, меня ловили, колотили и сажали в тюрьму, и поэтому моя служба продлилась целых четыре года. В те времена наши доблестные офицеры еще не успели повесить премьер-министра Мендереса [Премьер-министр Мендерес — речь идет об Али Аднане Эртекине Мендересе (1899–1961), который в результате переворота 1960 г. был обвинен в злоупотреблениях, отдан под суд и повешен.], и он каждый день то утром, то вечером разъезжал по Стамбулу на своем «кадиллаке», и все старинные особняки, преграждавшие ему путь, тотчас сносились, чтобы уступить место широким проспектам. У торговцев и разносчиков, бродивших по стамбульским улицам среди руин, было очень много работы, но у меня торговать йогуртом не получилось. Все, кто родом из наших мест, обычно рослые, широкоплечие, сильные. А ваш покорный слуга, иншаллах, уродился худым и щуплым. Шест разносчика с привязанными к обоим концам бидонами с йогуртом, каждый по двадцать-тридцать литров, которые нужно было носить с утра до вечера, казался мне невыносимо тяжелым. Кроме этого, я начал по вечерам торговать и бузой, подобно большинству торговцев йогуртом. Шест разносчика, что ни погрузи на него, на шее и плечах новичка оставляет мозоли. Проклятый шест обошелся со мной еще хуже, чем с другими, — у меня искривился позвоночник, и, когда я заметил это, пришлось отправиться в больницу. Я месяц провел в больничных очередях, и наконец доктор объявил мне, что следует немедленно забыть про шест. Но конечно же, из-за денег я немедленно забыл не про шест, а про доктора. Так моя спина искривилась совершенно, и приятели придумали мне кличку Горбун Абдуррахман, а я страшно из-за этого переживал. Теперь в Стамбуле я старался держаться подальше от наших деревенских, но по-прежнему видел на улицах этого психа Мустафу, отца Мевлюта, с его братом Хасаном, дядей Мевлюта. В те дни я и пристрастился к ракы, лишь бы забыть о терзавшей мою спину боли. Вскоре я совершенно забыл о своей мечте когда-нибудь обзавестись в Стамбуле домом (хотя бы каким-нибудь сараем гедже-конду) и мало-мальским имуществом — вместо этого принялся просаживать заработанное. На оставшиеся деньги в родной деревне я купил небольшой участок, а затем женился на самой бедной, самой безродной девушке Гюмюш-Дере. В Стамбуле я усвоил урок — для того чтобы задержаться там, человек должен привезти вместе с собой по меньшей мере трех сыновей. И я подумал, пусть у меня родится трое сильных, как львы, сыновей, я отправлюсь с ними в Стамбул, и на первом холме за чертой города построю свой собственный дом, и на этот раз завоюю город. Но в деревне у меня родились не три сына, а три дочери. А я сам два года назад навсегда вернулся в деревню, где очень счастлив с моими дочерьми. Сейчас я хочу вам их представить:
