Орсон Скотт Кард

Исход

Глава 1

ОБЕТЫ

Иохаведа ощутила первые родовые схватки ближе к вечеру. Она решила никому об этом не говорить, в такое время нечего и пытаться привести повитуху тайком. К тому же Мариам и Аарон в свое время не спешили появиться на свет, и с начала первых схваток роды шли медленно. У нее было время, до того как новый младенец запросится наружу.

Много времени назад она узнала о грозящей опасности: египтяне заберут младенца и бросят в Нил.

Если будет мальчик. Она тешила себя надеждой. Если будет девочка, они не тронут ребенка.

Но Амрам сказал, что будет мальчик, а он знал наверняка. Несомненно, Бог говорил с ним.

Однако, пока Бог не принял столь великого участия в новом ребенке Иохаведы, ей следовало бы позаботиться, чтобы младенец выжил. Иохаведа не знала, существуют ли особые правила для такой молитвы; если и существуют, то она точно их нарушила, ибо по пятьдесят, по сто раз на дню, как только поняла, что беременна, молилась самыми неистовыми молитвами. Она не могла даже произнести их вслух, как Амрам, ибо страшилась, что Бог умертвит ее. Но она не могла прервать молитву. И вновь молилась прямо сейчас, думая о Боге.

Сделай что-нибудь! — взывала она. — Амрам всегда именует тебя причиной всего сущего: «Великой мудростью Господа паводок в нынешнем году низок. Великой мудростью Господа паводок в нынешнем году высок». Да, о Господь, ныне для младенцев мужского пола народа Израиля скверный год. Или ты не слыхал со своих высот, где бы ни находилась твоя обитель? Египтяне возненавидели нас, хотя мы и не были в числе их покоривших гиксосов; они лишили нас почетного положения и сделали рабами. Теперь мы возводим для них плотины и городские стены из глинобитного кирпича. Египтяне запретили нам приносить тебе жертвы, они нападают и бьют нас, где бы ни застали: по одному или по двое. А теперь фараон дал им обет, что искоренит нас всех за одно поколение. Если египтяне прослышат, что у израильтянина родился мальчик, они хватают его и бросают в реку; а всякого, кто окажет сопротивление, обвиняют в святотатстве, оскорблении звериного бога, которому они служат. Разве ты не знал, о Господь, что они творят это? Разве не ты внушил им ненависть к нам для некой великой мудрой цели, ведомой тебе одному? Но ответь мне, если ты предназначил нам погибнуть здесь, на берегах Нила, почему не умертвишь нас разом? Не утопишь в паводке? Не велишь земле поглотить нас? Не велишь крокодилам выйти из реки и пожрать нас всех? Или… быть может, из милости, почему не позволишь нам уснуть и никогда не просыпаться? Почему должны мы смотреть, как отнимают у нас младенцев и бросают в реку? В чем твой великий, мудрый замысел?

Доходя до этой части своих молитв, она всегда исполнялась таким негодованием, таким гневом, что дивилась, почему Бог не убивает ее на месте. И сердце ее преображалось и смягчалось, и плакала она (столь многими слезами все месяцы своей беременности), плакала, и в сердце своем молилась вновь, и говорила: «О Господь, прости меня, прости меня, не карай этого младенца за грешное, гордое, злое сердце его матери. Позволь мне сохранить дитя живым. Пусть рождение его не будет втуне. Пусть он живет и станет мужем. Я посвящаю его тебе, я предаю его тебе, я говорю по доброй воле: пусть он растет в доме другой женщины, сосет грудь другой женщины, называет матерью другую женщину, только позволь ему жить, укажи мне способ, как сохранить мальчика живым. Убереги его от реки, о Господь!»

А потом, снова в слезах, всегда в слезах, она продолжала свою работу, пока гнев снова не разрастался в ее сердце, и она вновь начинала свою молитву, исполненную сначала язвительных упреков, затем — раскаяния, затем — просьб.

Боль захлестнула ее, неотступная боль. Солнце стояло еще высоко, но у нее не было выбора. Этот младенец будет не таким медлительным, как Аарон или Мариам.

Трехлетний Аарон играл с прялкой, превращая пряжу в запутанный ком.

— Мариам! — позвала Иохаведа резким от боли голосом.

Мариам тотчас же вошла.

— Матушка, вода еще не вскипела.

— Какое мне дело до ужина, — сказала Иохаведа.

— Аарон, — сказала Мариам, — оставь пряжу в покое, ты портишь матушкину работу!

— Какое мне дело до пряжи, — сказала Иохаведа.

Глаза Мариам расширились. За все семь лет своей жизни она ни разу не слыхала, чтобы мать говорила с пренебрежением о какой-либо работе.

— Иди скажи… иди в дом Фуа…

— Египтяне следят за ее домом.

Неужели даже ребенок знает о страшных делах, которые произошли с народом Израиля? О Мариам, в какое время тебе выпало жить!

— Нет. Я знаю. Я хотела сказать, иди в дом… иди разыщи отца и шепни ему, что для меня настало время женщины. Больше не говори никому.

Иохаведа решила дождаться вечера, когда Амрам придет домой; она не придумала, как известить его, прежде чем день минует. Если их соседи-египтяне узнают, что послано за повитухой, они расставят у дома стражу, и тогда надежды нет.

Но и сейчас надеяться не на что. Разве она хочет немого ребенка, который не будет кричать? Равным образом она могла бы укутать его в ткань и прятать в корзине, пока он не возмужает. О, почему бы просто самой не отнести его к реке и избавить их всех от мучительного страха!

— Иди, — сказала Иохаведа. А потом: — Постой.

Мариам остановилась в замешательстве, боясь, что сделала что-нибудь неправильно.

— Нет, я только… Нет, не ходи за отцом. Ступай лучше к лодочным мастерам. Скажи, что мне нужна смола. Ведро горячей смолы.

Замысел сложился еще наполовину, но Иохаведа уже знала, что будет делать. Она возьмет корзину. Сама отнесет его к реке. Бог послал ей сына в такое время — пусть же Бог изыщет способ спасти его! Иохаведа знала в тот самый миг, когда эта мысль пришла к ней, что она от Бога. Подобно Ною, ее младенец проплывет над поверхностью вод в лодочке, обмазанной смолой для защиты от влаги. Указ фараона гласил, что младенцы мужского пола, рожденные у израильтян, должны быть отданы реке. Но он не запрещал им плавать в лодке!

Корзина. Здесь в доме есть подходящая корзина. Новая, крепко сплетенная корзина. Достаточно большая, чтобы вместить младенца.

Боль снова захлестнула ее, и она остановилась, тяжело дыша. Дитя, дай мне время приготовить тебе ковчег! Не спеши попасть к реке, куда ты так упорно стремишься!

Я решила, Господь! Спаси младенца, и он будет принадлежать тебе. Позволь мне только увидеть, что он жив. Я не требую — я прошу о милости. Будь милосерд и позволь мне увидеть, что он жив, позволь мне узнать, что он обрел милость в твоем взоре, и тогда я буду спокойна, я стану вовеки благословлять имя твое. А если не хочешь спасти его, то позволь мне умереть при родах, дабы я не провела остаток жизни, представляя себе те страшные мгновения, когда он захлебнется в воде или будет схвачен крокодилом.

Иохаведа сползла по грубой глинобитной стене на холодный земляной пол своего дома. Скорее, Мариам. Моему младенцу нужен Господь, а мне нужна повитуха.

Хатшепсут готовилась спуститься к реке, когда к ней вошел Ианний.

— Тебя требует отец, — сказал он. А поскольку ее отец был фараон, не было сомнений, что она тотчас же пойдет к нему.

Однако Хатшепсут знала кое-что о своем отце, то, что ее отец не показывал остальным: она знала Тутмоса, не фараона, а обычного человека, со своими сомнениями и страхами, со своими горестями и сожалениями. Теперь отец с каждым днем словно бы глубже уходил в себя. Хатшепсут подозревала, что он готовится к смерти. Он не был больным и старым, но он видел, что жизнь его прошла впустую. Двое родных братьев Хатшепсут, каждый из которых мог стать ее мужем и унаследовать от Тутмоса двойной венец Египта, умерли молодыми, и, судя по тому, как наложница Мутнофрет проталкивает к трону собственного сына, трудно было усомниться в слухах, что Мутнофрет приложила руку к выгодной для нее смерти наследников. Мутнофрет действовала отнюдь не скрытно: отец попытался поставить еще двоих единокровных братьев выше омерзительного сынка Мутнофрет, и с обоими произошли несчастные случаи.

То обстоятельство, что «несчастные случаи» произошли, когда Мутнофрет не было нигде поблизости, не оправдывало ее; это просто означало, что во дворце у нее появляется все больше и больше приспешников, которые рассчитывают после смерти Тутмоса на дружбу с Мутнофрет, несомненно, очень и очень полезной для карьеры. Сколько раз Хатшепсут нашептывала отцу, что ради других своих детей он просто обязан предать Мутнофрет смерти? Но как-то Тутмос сурово ответил ей, невзирая на ее положение самой любимой дочери:

— Дом фараона — дом бога, — сказал он. — Неужели я всенародно объявлю, что по неведению впустил змею в свой дом? Тогда я больше не буду богом, и дом мой падет.

Это потрясло Хатшепсут, у нее хватило разумения понять, что отец доверил ей страшную тайну: он не был богом, ибо впустил змею в дом. Хуже того: поддерживать иллюзию божественности фараона было столь важно, что он пожертвовал всеми своими сыновьями и позволил гнусному отродью чудовища принять венец, дабы сохранить его.