Хотя в воображении тибетцев персонификация смерти столь отчетлива, нужно сразу отметить, что столь ужасен не сам Яма, а, скорее, его суд и та неблагая судьба, которую он, возможно, определит. Согласно общепринятому тибетскому воззрению, жизнь безгранична, мы не приходим из ниоткуда и не уходим в никуда. Мы безначальны и бесконечны. Поскольку мы всегда будем вовлечены в мир относительного, то должны знать и о своей внутренней свободе. Если же мы не ведаем об этом, то неведение понуждает нас пребывать в неизбежных и бесконечных узах, в постоянном страдании, а наша жизнь становится жестоким наказанием.

Человеческая жизнь описывается как средний путь между состояниями избыточной боли и чрезмерного удовольствия. Перерождение человеком из других форм жизни рассматривается как результат накопления большого количества заслуг посредством щедрости, нравственного поведения, терпимости, а также глубокого понимания, достигаемого долгими усилиями по развитию различающей мудрости и проникающего в глубины сосредоточения. Человеческая форма относительно свободна от жестко запрограммированных инстинктивных реакций. Поэтому лишь человеческие существа наделены способностью и возможностью полностью понять свое положение, решительно перепрограммировать себя, достичь непреходящего совершенного просветления, состояния будды, и стать счастливыми, вечно живущими, дарующими радость и помощь другим существам. Умереть непросветленным, потерять свободу и возможность человеческого воплощения, не достигнув цели, а затем вынужденно перерождаться в исключительно скверных условиях бесчисленное число раз — вот это было бы ужасной трагедией. Если человеческая жизнь рассматривается как дающая свободу, возможность эволюционного развития и альтруистического просветления, то ее потеря гораздо хуже утраты такой жизни, которая представляется либо полным растворением в ничто, либо благополучным переселением на небеса. Это нечто подобное ожиданию попадания в ад или чистилище после смерти. Опасность более чем фатальная. Путь к почти безграничному мучению. Поэтому тибетское представление о безначальном и бесконечном характере жизни, о бесчисленных перерождениях вовсе не устраняет страх смерти. Оно придает неотразимую интенсивность этой жизни. Вот что лежит в основе глубокой религиозности и духовности тибетцев, а не суровое окружение высокогорных пустынь и снежных гор.

Однако на более высоком духовном уровне тибетцы рассматривают обычную угрозу смерти как мощную силу, близкую жизни, побудительный импульс к добру, усиливающий положительные действия и отношение к жизни. Они не склонны видеть в смерти силу чистого зла, своего рода непобедимую, беспощадную и своенравную насмешку. Скорее, они учатся воспринимать ее не как «вещь в себе», а как нечто, неотделимое от жизни. Это чувство относительности, распространяемое даже на смерть, вдохновляет их на самом высоком духовном уровне видеть в ней непосредственное, вездесущее царство свободы, не просто часть жизни, а саму основу жизни.

Тибетцы видят, что любой человек может умереть в любое время и в любом месте. Наше представление о прочности жизненной ситуации, о надежности реального мира пяти чувств и их объектов — это глубокое заблуждение. Ничто из того, что мы считаем существующим, действующим, чувствующим или имеющимся, не обладает никакой сущностью, субстанцией, стабильностью или надежностью. Все, с чем мы имеем дело внутри или вне себя, чем мы заняты с утра до вечера, в перспективе ничего не значит для нас. Если мы умираем, то все, что мы удерживали, исчезает, что помнилось — забывается, что было нашим — теряется, растворяется в полной бесчувственности, поскольку оно относилось к нашему уму или телу. Удивительно, но как только мы привыкаем к тому, что смерть подстерегает нас на каждом шагу, мы чувствуем большое облегчение. Мы понимаем, что действительно свободны всегда и во всех ситуациях, осознаем, что любое принуждение основано лишь на иллюзии длительности, устойчивой субстанции, связующей сущности. Мы полностью погружаемся в океан свободы. Наше участие в различных отношениях в действительности совершенно произвольно. Это чувство непосредственности и свободы радует. Это высшее понимание смерти связано с Ямантакой, Терминатором смерти — самой устрашающей персонификацией мудрости неэгоистичности, реализацией пустоты.

Замечено, что тибетская культура очень колоритна, а тибетцы в целом — живой, жизнерадостный и отзывчивый народ. Они индивидуалисты, они непредсказуемы и ценят свободу во всех аспектах и на всех уровнях. Они использовали свою независимость, чтобы практиковать просветляющее учение Будды, а не развиваться в материальном или военном отношении. Тибетцы делали все в меру своих возможностей, чтобы хорошо использовать человеческую жизнь и полностью реализовать ее потенциал для кармического, а не только материального прогресса. Уникальная красота их цивилизации в значительной мере исходит от их ясного осознания непредсказуемости смерти и той свободы, которую оно приносит.

Глава 2. Тибетская наука смерти

Что такое смерть?

Что такое смерть? Этот вопрос требует изучения. Западная наука считает, что прямая линия на электроэнцефалограмме означает прекращение сердцебиения и активности мозга и поэтому констатирует смерть. Иллюзия субъективного «я» в индивидуальном сознании, которую материалисты соотносят с наличием активности мозга, должна заканчиваться с прекращением волн активности мозга. Однако представление о смерти как об отсутствии сознания не является научным выводом. Это концепция. Во многих случаях людей реанимировали после присутствия в течение некоторого времени прямой линии ЭЭГ, и они сообщали о сильном субъективном опыте.

В популярном представлении, которое поддерживается современным научным образованием, смерть чаще всего предстает как пограничное состояние, как ничто, забвение или пустота, разрушающая жизнь и поглощающая ее навсегда. Она родственна сну, тьме и бессознательности. Она страшит тех, кто счастлив или чувствует, что должен стать счастливым. Ее ищут несчастные и страдающие от непереносимой боли — как благословенную финальную анестезию. Но наука не должна отказываться от анализа этого представления. По существу, внутренняя наука начинается с анализа «ничто». Все же «ничто» — это просто ничто. Это не место, напоминающее идею небытия. Место подразумевает площадь, протяженность. Оно определяется координатами и границами. Это не «ничто», а нечто. «Ничто» не может где-то поместиться, и ничто не может поместиться в нем. У «ничто» нет ни внутреннего, ни внешнего. Оно не может быть разрушено, уничтожено или ограничено, у него нет энергии или воздействия. Оно не может быть вещью, царством, государством или чем-то иным. Его абсолютно нечего бояться и нельзя на него надеяться.

Ничто — это завершение всего, диаметральная противоположность всему. И все же мы представляем «ничто» как нечто. Ясно, что «ничто» — это концептуальное понятие, наиболее четко показывающее иллюзорный статус всех концептуальных понятий. Использовать, говоря о нем, слово «существует» — значит неправильно использовать язык. Упоминать «ничто» как «оно», «это», «то» или как-то еще — ошибка. Это только идея, на которую можно ссылаться. «Ничто» категориально невообразимо, поэтому неправильно изображать его как цель, место назначения. Неправильно представлять «ничто» как неуловимое состояние, проявляющееся прямой линией на ЭЭГ. Некорректно видеть в нем анестезию, следующую за потерей всех чувств. Не стоит воображать его как место успокоения, где сознание спит. В «ничто» нельзя вступить.

Когда мы думаем о «ничто» подобным образом, в действительности мы просто успокаиваем себя. Мы лишь строим наше представление о состоянии небытия на нашем привычном чувстве глубокого сна. Когда мы засыпаем, то забываем мысли, заботы, переживания и даже само сознание. «Погружаясь» в сон как в привычное состояние, мы испытываем чувство релаксации. Засыпая, мы схватываем последний момент осознания, а просыпаясь — первый момент пробуждения вместе с воспоминанием сновидения или, что гораздо реже, просыпаемся или теряем осознание в сновидении. Но у нас нет никакого непосредственного опыта бессознательного состояния, так как мы не можем его вспомнить. Поэтому наше представление о пребывании в состоянии отсутствия сознания — это лишь умозаключение, основанное на первом и последнем моментах на пороге сознательности.

Сон ассоциируется у нас с отдыхом, расслаблением, миром и покоем. Человек, испытывающий бессонницу из-за физической или умственной болезни, сильно мучается, а лишение сна в течение долгого времени приводит к гибели. Мы любим спать. Сон отнюдь не соответствует прямой линии, абсолютному отсутствию активности мозга. Во время сна наш мозг может проявлять даже большую активность, чем при бодрствовании. С материалистической точки зрения сон отличен от состояния смерти. Представляя смерть как вступление в небытие, мы просто успокаиваем себя. Мысль о смерти как о сне — это лишь аналогия даже для материалиста. Похоже, что дуалистическая модель «освобождения», вдохновляющая Индивидуальную колесницу (хинаяну), а также индуизм, даосизм и западный монотеизм, — модель освобождения через абсолютное отчуждение от мира — произошла от общечеловеческого опыта сна. В большинстве культур сон считается блаженным удалением в отстраненное от мира состояние, уход от забот и тревог, раздражений и привязанностей. Поэтому религиозный идеал нирваны как состояния отделенности, предельного освобождения от боли и печалей или высшего облегчения может быть не чем иным, как гарантированным погружением в непрерывный глубокий сон без сновидений!