Помолвка родителей Гиты состоялась именно потому, что ее будущей матери удалось не сжечь пападам дотла. Будущие дедушка и бабушка Гиты по отцовской линии услышали о девице подходящей касты и цвета кожи и явились в ее дом проверить этот навык потенциальной невесты. Пришли, расселись, давай попивать чай с печеньем, как водится, но главное в любой помолвке — это, конечно же, перформанс под названием «Приготовление пападама».

Пока будущий отец Гиты сидел перед тарелкой с горкой печенья и в поясницу ему противно упирался диванный валик, ее будущая мать была на кухне, и хлопотала она вовсе не над чаем с молоком и специями, который уже приготовила заранее, и не над печеньем, которое придирчиво выбрала раньше, утром. Родители отца Гиты стояли и смотрели, как потенциальная невеста, взгромоздившись на два кирпича, подбрасывает и вращает на руках круглый плоский диск из теста над чулхой — земляной печью, — готовая пожертвовать собственными пальцами ради пападама. Наконец лепешка пошла волнами по краям и пожелтела, как брошенное в огонь любовное письмо. Когда родители жениха убедились, что она не сожгла ни единого кусочка, ни зернышка, ни крошечки, все было решено. Они переглянулись над ее склоненной головой в молчаливом согласии о том, что девушка достаточно терпелива, чтобы стать их невесткой.

Десятилетия спустя пришел черед Гиты. Она подхватила на ладони сырой пападам и шагнула к жаровне-сигри. Рамеш заглянул на кухню взять еще печенья, потому что его родители уже расправились с целой коробкой, и застал там Гиту — с длинной толстой косой, тяжелой, как колокольный канат, и в лучшем материнском сари. Голая поясница, не прикрытая тканью, манила, как тайна. Гита конечно же почувствовала его взгляд, и хотя он не разбудил в ней пылкой страсти, все же заставил занервничать, в результате чего она сожгла пападам. А когда собиралась выбросить подгоревшую лепешку, Рамеш в один миг оказался рядом с ней, забрал у нее угольки, взял со стола еще один диск сырого теста и принялся поджаривать его на огне, пока родители допивали чай в соседней комнате.

Он действовал умело и методично — Гита тоже так могла бы, если бы не растерялась из-за него. Теперь, когда взгляд Рамеша сосредоточился на лепешке и они были одни, появилась возможность получше рассмотреть жениха и решить, внушает его лицо симпатию или отвращение, а может, что еще хуже, оно не вызывает никаких чувств. Рамеш вертел на пальцах диск из теста, который извивался, изгибался по краям, но и не думал подгорать. Наконец он уложил готовый пападам на блюдо, погасил огонь в жаровне и вышел из кухни.

Пападам удался, и помолвка Гиты состоялась.

Доброта Рамеша ее взволновала. Но еще больше растревожило другое, ибо в тот день на кухне произошло нечто еще, не только приготовление пападама. До того момента Гита не осознавала, что в ней, как и в любой женщине, живет универсальное непреодолимое желание чувствовать себя единственной, уникальной, самой-самой. Рамеш смотрел на ее волосы, на толстую косу, аккуратной дорожкой спускавшуюся вниз к запретной полоске голой кожи на пояснице, и каким-то образом она точно знала, принимая это знание с упрямой, неколебимой покорностью, заставляющей современных дам тайком вздыхать над бульварными романами, знала, что он ее хочет.

Гите и в голову не приходило, что Рамеш и Салони могут не поладить друг с другом. Но по мере приближения свадьбы она все чаще становилась причиной их ожесточенных поединков, будто они сражались за нее на дуэли. Если Салони нравился красный наряд, который Гита примеряла, Рамеш заявлял, что его невесте больше идет оранжевый цвет. Если Салони предлагала купить бархатцы для букетов, Рамеш настаивал на розах. Салони считала, что нельзя обойтись без натха [ Натх — свадебное украшение, большое кольцо с подвесками, которое вдевается в прокол на левой ноздре невесты, а идущая от кольца цепочка закрепляется в прическе; символ чистоты и невинности.], Рамеш заявлял, что это слишком провинциально.

— Никогда в жизни не видела, чтобы мужчина так активно влезал в подготовку свадьбы, — проворчала как-то Салони.

— Но это же так мило, что он всем интересуется, разве нет? — отозвалась Гита. — Ему вроде как не все равно.

Она уже стала невестой, а Салони еще только предстояло позаботиться о собственном будущем. Гита это обстоятельство упустила из виду, а Рамеш — нет.

— Это не твоя свадьба, Салони, — бросил он однажды подруге невесты, не позаботившись добавить вежливый суффикс «бен».

— Я знаю, Рамеш. Но и Гиту я тоже знаю. Оранжевый ей не идет. У нее кожа темная, на ней красный будет лучше смотреться.

— Ну, теперь-то ты понимаешь, о чем я говорил? — повернулся Рамеш к Гите, которая с ужасом заметила, что зеленые глаза подруги сузились от гнева (Салони по этой его реплике, конечно же, поняла, что они обсуждали ее за спиной). — Видишь, как она к тебе относится? Перестань ее унижать, Салони!

— Да она вообще не любит оранжевый цвет!

— А я люблю! К тому же Гита не должна выбирать для себя свадебный наряд — это дурная примета!

— Да всем плевать на приметы, Рамеш! Никому давно нет дела до черных кошек, все стригут ногти после заката и не парятся! Это же чушь собачья, старье замшелое.

— Слышишь, как она со мной разговаривает? — вскинулся Рамеш.

— А может, вот этот подойдет? — Гита выхватила из вороха шелков первый попавшийся отрез. — Вроде бы красный, а вроде бы и оранжевый, в зависимости от освещения.

Они оба проигнорировали ее предложение.

Позднее, наедине с Рамешем, Гита спросила:

— Между вами что-то было?

— Это она тебе так сказала?

— Нет! Я просто… Мне не понятно, почему она тебе так не нравится.

— Мне не нравится, как она с тобой разговаривает. Так, как будто ты хуже ее. А ты не хуже, Гита. Без такой подруги, как ты, она была бы никем, полным ничтожеством. И еще у нее хватило наглости заявить, что в оранжевом ты выглядишь уродиной.

— Правда? А мне показалось…

— Правда. Ты что, забыла? Она сказала, что у тебя слишком темная кожа, чтобы носить такой яркий цвет. Меня это дико взбесило.

— Но… Я к такому уже привыкла, у Салони это обычный стиль общения. Да, она прямолинейна и грубовата, но из лучших побуждений.

— Зачем ты ее защищаешь? Она этого не заслуживает, вот и все, что я могу ответить. Друзья должны относиться к тебе по-доброму.

— У нее была тяжелая жизнь.

— А у тебя нет?

— Не настолько, как у нее, Рамеш. Ты же не знаешь ничего. Ты вырос в другой деревне.

Он присвистнул:

— Ну прости, что желаю для тебя только самого лучшего. Прости, что не промолчал в тряпочку, пока тебя абьюзили, а ты покорно это сносила!

— Кто меня абьюзил? — рассмеялась Гита. — Салони? Вот уж нет.

— Если она тебя не избила, это не значит, что в ее действиях не было абьюза! Абьюзить кого-нибудь можно и тем, что ты говоришь, или не говоришь, или… — Он сбился и замолчал.

— Она ничего такого не делала…

— Делала! Из ревности. — Тут Рамеш своевременно потупил взор, приняв смиренный и предельно искренний вид, как будто всем сердцем сожалел о том, что ему сейчас придется сказать Гите, и как будто это его признание никак не могло быть самонадеянным, нахальным и смешным. — Салони тебе завидует. Я видел, как она на меня смотрит, — доверительно сообщил Рамеш. — Она… она в меня по уши втрескалась, Гита.

Разумеется, Гита ему не поверила. Салони полностью принадлежала ей. Они не просто играли в одной команде, они были одним игроком. От этого все их победы удваивались, а поражения делились пополам. И даже независимо от их дружбы нельзя было не признать со всей объективностью, что Салони — писаная красавица. Самые прекрасные кинозвезды умерли бы от страха перед непобедимой конкуренткой, знай они о ее существовании. Или, скажем так: в мире фруктов Гита и Рамеш были бы незатейливыми манго, а Салони — охрененно изысканным спелым «кремовым яблоком», которое еще зовется черимойей.

Гита, однако, не допустила ужасной ошибки — не позволила себе громко фыркнуть от смеха. И пришедшую на ум ироничную поговорку тоже воздержалась произнести вслух. Поговорка была о пригожих девушках, за которыми увиваются неказистые парни: «виноградина в лапе макаки». Вместо всего этого Гита дипломатично и снисходительно сказала Рамешу:

— Салони со мной так не поступила бы.

А сама задумалась, во что превратится ее жизнь, если она в самом начале не погасит эту искру враждебности между ними. Разрываясь между мужем и лучшей подругой, она никогда не будет знать покоя. Чтобы чувствовать себя счастливой, ей нужны оба. Один подарит ей детей, другая поможет их воспитать. Один будет доводить ее до слез, другая — утешать. Поэтому у Салони она тоже спросила чуть позже:

— Между вами что-то было?

— Это он так сказал?

Гита даже не задумалась о причинах их одинаковой реакции. Возможно, из чувства самосохранения. Истина угрожала ее планам на идеальную семейную жизнь, которые родились, когда Рамеш готовил на кухне пападам. В итоге Гита сыграла свою роль до конца и задала подруге тот же вопрос, что и жениху:

— Почему он тебе так не нравится?

— Я не говорила, что он мне… — Эта попытка Салони съехать с темы была такой беспомощной, что Гита даже не стала что-либо добавлять — она просто смотрела на Салони, пока та не продолжила со вздохом: — В общем-то мне до него дела нет, ясно? Но он все время ходит за тобой как привязанный и не дает тебе со мной видеться.