Время от времени он звонил, и от звука его голоса на нее наваливалась такая тоска, что она врубала телик, пока он говорил с Джей-Пи, отвечавшим на все вопросы в трубке одним осторожным «Oui?».

— Послушайте, — сказала Аманда, бросив вилку обратно в контейнер с салатом и сглотнув подступившие слезы. — Простите меня за то, что я сказала про всех этих животных, погибших на войне. Простите, что материлась. Простите, что я вечно все говню, ладно? Не нужно увеличивать наказание!

В глазах Мэй вроде бы промелькнуло удивление и довольно искреннее сочувствие, но Рэйчел обрушилась первой.

— Дело не в Мемориале? — сказала она. — А похоже, в твоей вопиющей несдержанности?

Аманда, ожидавшая — и глупо, как выяснилось, — спешных заверений в том, что ей не за что извиняться, рассвирепела пуще прежнего.

— Мой дедушка Джо потерял во Вьетнаме ногу, — сказал она. — А когда вернулся в инвалидном кресле, Союз ветеранов войны наплевал на него с высокой колокольни. Так что вы уж простите, если я считаю, что памятник погибшему голубю — дурной вкус.

— Ого, — прошептала Мэй. — Твой дед воевал во Вьетнаме?!

— Это просто не может быть правдой, — еще жестче сказала Рэйчел.

Аманда застыла. Да, это было не совсем правдой. Дедуля Джо не попал под призыв и погиб на стройке, когда какой-то рабочий по ошибке перерубил ему лопатой бедренную артерию. Она почти физически ощущала, что ложь о нем сильно портит ей карму. Но не соврать не могла.

— Он убил хоть одного вьетнамца? — спросила Мэй неожиданно серьезным тоном, на какой переходила всегда, стоило кому-либо в зоне слышимости ляпнуть что-нибудь неуважительное про азиатов.

Рэйчел презрительно фыркнула:

— Британские солдаты не участвовали в боевых действиях? То ли дело австралийцы. Мой папаша…

— Мой дед был американцем, — сказала Аманда, потому что хотя бы в этом ей не приходилось врать.

Мэй посмотрела на Рэйчел:

— Это правда?

— По матери? — уточнила Рэйчел, сбитая с толку в той же степени, что и Аманда.

— Я про деда, — сказала Аманда. — Мой дед — американец.

— А вот и нет! — засмеялась Рэйчел. — Твой отец британец? Я же встречала его? И даже не раз? Ты такая врушка, Аманда. Это так неразумно? И совсем не смешно?

— Ну, извини, — сказала Аманда. — Мне кажется, я знаю, откуда родом мой отец.

— Да как угодно! — Рэйчел хмыкнула и отхлебнула кофе.

— Может, ты имеешь в виду своего отчима? — спросила Мэй, явно волнуясь, не слишком ли они жестоки.

— Отчим тоже американец, — нахмурилась Аманда. — Мамаша всегда выбирает один и тот же типаж.

И в этом опять соврала. Да, Хэнк американец, но огромный, сильный и черный. И не мог бы отличаться от Джорджа еще сильнее, даже если бы Джордж был женщиной.

— Моя мать — британка, но отец — точно американец. Рэйчел лишь задрала брови и перевела взгляд обратно на мистера Три Часа.

— Не веришь мне — спроси у его новой подружки, — добавила Аманда уже спокойно, решив больше не спорить.

— У его новой подружки? — на удивление резко переспросила Рэйчел.

— У него любовница? — уточнила Мэй и оставила рот открытым. — В его-то годы?

— Ему сорок восемь, — сказала Аманда. — Запросто мог бы закрутить даже с любой из вас.

— Фу-у? — скривилась Рэйчел. — Не юродствуй, а? — Она выловила очередную оливку из пасты. — Ну, и что за девица? Она станет теперь твоей мачехой?

Это Аманда и сама хотела бы знать. На этой неделе Джордж вел себя еще рассеянней, чем обычно. Сначала позвонил ей, чтобы рассказать историю, которая плохо уложилась у нее в голове, что-то о птице, приземлившейся в его саду, а потом улетевшей; Аманда почти убедила его, что все это ему приснилось, но сегодня утром он позвонил снова и объявил, что встречается с женщиной, которая недавно забрела к нему в студию. При этом он был таким искренним и таким уязвимым, что от беспокойства за то, что должно случиться — ведь это Джордж, как ни крути, — ей стало немного не по себе.

— Ну, мачехой вряд ли, — сказала Аманда. — Пока они встречались всего пару раз, и я ее даже в глаза не видела. Знаю только, что зовут Кумико и что…

— Кумико? — повторила Рэйчел. — Что еще за имечко?

— Японское, — вставила Мэй, сверкнув глазами, как лазерами. — Самое обычное имя.

— Я пока не уверена, но, судя по его рассказам, очень милая женщина.

— Ну, какой же еще ей быть, если она связалась с твоим якобы американским папашей? — съязвила Рэйчел и допила остатки вина.

«Что ты этим хочешь сказать?» — хотела спросить Аманда, но не успела произнести «Что ты этим…», как получила футбольным мячом по затылку — с такой силой, что повалилась вперед и едва не вписалась носом в корзинку для пикника.

— Прошу прощения! — крикнул мистер Три Часа, ловко наклоняясь и подбирая мяч с травы.

— Какого черта?! — закричала Аманда, прижимая ладонь к затылку, да так и застыла, увидев, как Рэйчел расхохоталась в своей самой соблазнительной манере — дрыгая сиськами так, словно предлагает себя.

— Не бери в голову? — сказала Рэйчел. — Она это заслужила. Меньше будет чертыхаться!

Мистер Три Часа рассмеялся и отвел назад упавшие на глаза белокурые локоны:

— А у вас чисто дамский пикник или всяких подонков тоже пускают?

— Подонки приветствуются, — ответила Рэйчел. — Хочешь кальмаров? Только что из «Маркса и Спенсера».

— Почему бы и нет? — И парень шмякнулся на траву рядом с Амандой так небрежно, что задел ее бумажный стаканчик с колой, и тот улетел в траву.

Извиняться он даже не подумал. Рэйчел уже накладывала ему кальмаров на салфетку.

Аманда все еще массировала затылок.

— Масло будешь, оливковое? — бесстрастно предложила она.

— С удовольствием! — ответил он, даже не взглянув в ее сторону.

Осторожным движением она извлекла из корзинки бутыль и передала ему с ангельской невинностью на лице:

— Лучше взболтай сперва.

Так он и сделал.

— Глазам не верю… — только и выдавила Мэй.

Взять в руки бритву и взрезать ею страницу книги всегда казалось Джорджу нарушением табу, попранием всего, что было ему дорого и свято, и каждый раз, когда ему приходилось заниматься подобным варварством, он ловил себя на мысли, что не удивился бы, полейся из этих страниц настоящая кровь.

Бумажные книги он любил с той же страстью, какую другие питают к лошадям, вину или прогрессивному року. К электронным книгам он так и не привык, ибо в них книга сокращалась до размеров компьютерного файла, а компьютерный файл — продукт для временного использования, и к тому же никогда не принадлежит тебе одному. У Джорджа не осталось ни одного электронного письма десятилетней давности, зато сохранились все книги, которые он тогда покупал. Да и вообще, разве можно придумать объект совершеннее, чем бумажная книга? Все эти кусочки бумаги — такие разные, гладкие или шершавые, под кончиками твоих пальцев. Край страницы, прижатый большим пальцем, когда так не терпится перейти к новой главе. То, как твоя закладка — причудливая, скромная, картонка, конфетный фантик — движется сквозь толщу повествования, отмечая, насколько ты преуспел, дальше и дальше всякий раз, когда закрываешь книгу.

А как они смотрятся на стенах! Выстроенные под любую прихоть. Прихоть Джорджа была простой — по авторам, с соблюдением хронологии, хотя со временем он стал выстраивать их и по толщине, а также по теме и особенностям переплета. Все они стояли на его полках, слишком много — и всегда недостаточно. Все эти истории, рассказанные разными авторами: Доротея Брук, никак не находящая себе верного мужа; дождь из цветов, навеки застревающий в похоронах Хосе Аркадио Буэндиа, и бесконечный теннис, в который играет, не помня себя, Хол Инкаденца на полях Энфилда.

Однажды он наблюдал, как тибетские монахи ваяли песчаные мандалы. Невероятно прекрасные создания, некоторые всего в метр диаметром, другие — размером с комнату. Разноцветный песок скрупулезно выдувался монахами через трубочки, похожие на соломинки, слой за слоем, неделю за неделей, и так до самого завершения. После чего, согласно канонам буддийского материализма, мандалы подлежали уничтожению, но Джордж предпочел эту часть пропустить.

Больше всего его заинтересовало то, что мандала — если только он не ошибся, а это вполне возможно — отражала внутреннее состояние монаха. Его скрытое бытие — видимо, обретшее покой, — принявшее идеальную и недолговечную форму. Душа — как картина.

Книги на стенах Джорджа были его песчаной мандалой. Когда каждая стояла на своем месте, когда он мог провести рукой по их корешкам-позвоночникам, выбирая одну, чтобы прочесть или перечитать, все они являли собой отражение его внутреннего состояния. Или, по крайней мере, того состояния, к которому он хотел бы прийти. Как и те монахи, если хорошенько подумать.

Поэтому, когда он совершил свое первое надругательство над страницей, когда вторгся бритвой в потрепанный покетбук, найденный среди мусора на задворках студии, он показался себе неуклюжим олухом, наступившим на мандалу. Кощунство. Святотатство. Попрание сакрала. Или, может, высвобождение его?