Сделал глубокий вдох.
«Иго» — это ведь даже не его слово. Библейское. Папино. Слово Здоровяка Брайана Терна, бывшего лайнмена защиты, успевшего до травмы плеча блестяще отыграть три сезона за футбольную команду «Сихоукс», а ныне бессменного проповедника «Дома на камне», второй по размеру евангелической церкви города Фром. «Пока ты живешь в этом доме, — однажды проревел отец прямо в лицо Адаму, — ты под моим игом, ясно?!» В тот раз у Адама на месяц отобрали машину. За то, что он вернулся домой на десять минут позже условленного.
Он вдохнул, выдохнул и пошел в магазин за хризантемами.
В цветочном отделе сегодня работал Джейди Макларен — они с Адамом пересекались на уроках литературы и химии.
— Привет, — как всегда дружелюбно поздоровался Джейди.
— Привет! Я и не знал, что ваш магаз так рано открывается.
— Ага. Начальство увидело, сколько народу собирается у «Старбакса» в пять утра, и решило не упускать клиентуру.
— Ясно. Может, они и правы. Я за хризантемами приехал.
— Корневища? Их вообще-то весной сажают.
— Нет, мне нужны цветущие кусты. Брат недавно наехал на те, что росли у нас вдоль дорожки, ну и раздавил их всмятку. Маму хватил удар.
— О, господи!
— Да не настоящий удар, ты что!
— А… Ну, лан.
— Вот меня и послали за хризантемами. Если не привезу — запрут дома.
— То есть не пустят на сегодняшнюю тусу в честь отъезда Энцо?
— Угу. Ты идешь?
— Иду. Говорят, там даже пиво в кегах будет — родаки-то у него из Европы. Типа им все равно, будем мы пить или нет.
— Мы с Анджелой привезем пиццу. С ее работы.
— Вообще супер!.. Цвет хризантем имеет значение?
— Наверняка, но мама не уточнила, так что это ее проблемы.
— Принесу какой-нибудь вырви глаз, да?
— Ага. Слушай, и давай…
Джейди обернулся. Не глядя ему в глаза, Адам добавил:
— …давай не самые дорогие, о’кей?
— Без проблем! — серьезно ответил Джейди и ушел к огромному полю с цветочными паллетами. Там стояли одни горшки, но в магазине был и холодильник со срезанными цветами — для желающих приобрести букет. Адам подошел к холодильнику, неспешно размышляя о предстоящем дне и даже не замечая, что напевает себе под нос.
В пластиковом ведре стояла одинокая красная роза. Он машинально потянулся к ней и очнулся, лишь когда уже держал цветок в руках. Одна красная роза. Можно же ее купить? Это нормально? Парни так делают? Если девушке подарить — это одно, а вот если…
Никаких правил на этот счет вроде нет. С одной стороны, это здорово упрощает дело — раз нет правил, то и подчиняться им не надо, даже с Линусом. Но порой все же хочется иметь какую-то точку отсчета — книжку или историю. Можно ли подарить Линусу красную розу? Как он отнесется к подарку? Неужели только ему, Адаму, пришел в голову подобный вопрос, а все остальные давно знают ответ?
Он прикоснулся к острому, как у терна, шипу на стебле (Адам давно научился не обращать внимания на плоские шуточки про колючесть своей фамилии — про «тернии к звездам» и «терновый венец» — все равно над ними никто не смеялся, кроме самих шутников) и решительно надавил. Шип пронзил кожу, и в налившейся на пальце капле крови он увидел…
…целый мир, быстрый, точно судорожный вздох: деревья и трава, озеро и лес, чей-то темный силуэт за спиной, допущенные ошибки, горе утраты…
Адам заморгал и поднес окровавленный палец к губам. Видение исчезло. Растворилось, как туман, оставив за собой лишь смутное беспокойство и медный привкус во рту.
Когда Джейди вернулся, Адам купил розу. Она была дешевая — всего два бакса.
Она приходит в себя от запаха крови и роз: будто шип вонзился ей в самое сердце. Одежда промокла до нитки. Что случилось? Она вышла… из озера?
Память подводит. Было какое-то смятение, шквал, неразбериха, внезапное освобождение…
…а потом острая боль, резкий укол в сердце, и заалела жемчужина крови…
Она садится. С нее льет, словно она только что стояла под водопадом, при этом земля под ногами сухая. Вернее, чуть влажная (все-таки это берег озера), но твердая. Она медленно, озадаченно проводит рукой по земле. Берет щепотку, подносит к лицу, глубоко вдыхает запах — плотный, торфяной, землистый. Кровью не пахнет.
Да и с чего земле пахнуть кровью? Вокруг — заросли диких роз, она это почему-то знает. Сплошь шипы и колючки.
Запах крови постепенно тает — словно голос из сна, который уже почти забыт.
Она встает. С нее капает; под ногами уже образовалась лужица. Платье — ее, думает она. Платье — не ее, думает она. Оба утверждения, как ни странно, истинны. Платье цветочное, легкое, изящное — под стать молодой девушке, но какое-то иронично-старомодное, в ретростиле. А может, оно действительно из другого времени?
«Разве я ношу платья?» — думает она.
Да. Нет.
В боковых швах есть карманы (тоже старомодно!), и в них лежит что-то тяжелое. Она засовывает руки внутрь и достает оттуда два кирпича. Такие запросто могут увлечь на дно.
Утопить.
Долго, очень долго она разглядывает кирпичи.
А потом роняет. Они падают на землю с глухим стуком.
— Смерть — еще не конец, — произносит она вслух.
Что? Что это было? Как это понимать?! Она закрывает рот ладонью — словно пытается заткнуть его, сдержать слова.
Песня. То были слова из песни. Где-то в районе диафрагмы уже возникает сама собой знакомая мелодия. И слова. Эта песня обычно звучит на похоронах, у могил. А может, автор песни хотел, чтобы так казалось — может, он сочинял ее с той же иронией, с какой было сшито это платье.
Она закрывает глаза, поднимая лицо к лучам солнца, пробивающимся сквозь кроны деревьев. Видит венки и капилляры на внутренней стороне век — красные, как смерть.
Делает вдох.
И тут ее начинает рвать — обильно, неудержимо. Как в желудке могло поместиться столько воды?! В прозрачной лавине, хлещущей из ее рта, нет ни желчи, ни переваренной пищи. Обессилев, она падает на колени: лужица у нее под ногами превращается в ручей и устремляется к озеру.
И вот все кончено. Она тяжело дышит, пытаясь собраться с силами. Наконец встает на ноги. Ее волосы, кожа, платье — все совершенно сухое. Нигде ни следа влаги.
Она вновь делает глубокий вдох.
— Я найду тебя, — говорит она и босиком отправляется в путь.
Из-за кустов шиповника за ней с тревогой наблюдает фавн. Когда она уходит, он пускается следом.
2
Пробежка
Во время пробежек Адам не сразу входил в нужный ритм — обычно это удавалось ему на второй, а то и на третьей миле. «Может, бег на длинные дистанции — не твое?» — деликатно намекнул тренер в самом начале занятий. А потом еще раз намекнул, уже менее деликатно. А потом сдался: Адам исправно ходил на тренировки и всякий раз пробегал нужные километры. Впрочем, ни одного соревнования он до сих пор не выиграл — эти неловкие первые десять минут тянули вниз всю команду, но…
Стоило ему разогреться и вспотеть, как напряжение исчезало без следа, дыхание становилось ритмичным и тяжелым, а волной адреналина и эндорфинов начисто смывало боль и скованность в мышцах от предыдущих тренировок. Когда это происходило, Адаму становилось очень хорошо — даже на дорогах без обочин с кучей утомительных подъемов и спусков или (как сейчас) на тропинке вдоль старой железной дороги, забитой наглыми велосипедистами и группами мамаш с прическами гофре и в коротких топах пастельных оттенков.
Целых сорок пять минут — а то и час, и полтора — мир принадлежал ему одному. Он был один в этом мире. Беспечное, блаженное, прямо-таки священное одиночество!
Сейчас оно пришлось как нельзя кстати, потому что с хризантемами все прошло хуже некуда.
— Нарочно выбрал цвет блевотины? — спросила его мать.
— Других там не было.
— Подумай хорошенько. Ты уверен? А то я ведь съезжу и посмотрю, мне нетрудно.
Тихим и ровным голосом он ответил:
— Других не было.
Она неохотно уступила.
— Такое, конечно, возможно — конец сезона, как-никак. Но ты ведь мог купить другие цветы — не настолько похожие на… продукт человеческой жизнедеятельности?
— Ты велела купить хризантемы. Если бы я купил что-нибудь другое, ты бы отправила меня обратно — и утро коту под хвост. Причем у нас обоих.
О том, что глупо тратить на цветы кучу денег (когда он уже третью зиму подряд ходит в одной куртке), Адам умолчал.
Мама помолчала с минуту, потом взяла у него паллет с цветами и, даже не сказав «спасибо», понесла их во двор. Несколько минут спустя, когда он переоделся в беговую форму и выскочил на улицу, мама уже копалась в клумбе вдоль дорожки. Она что-то крикнула Адаму вслед, но у него в наушниках громко играла музыка — он вроде как ничего и не услышал.
Родители… Нет, они не всегда смотрели на него с такой злостью/недоверием/опаской. Детство у Адама было нормальное, в семье его за глаза называли «даром свыше»: спустя четыре года бесплодных (в прямом смысле слова) попыток зачать второго ребенка родители отказались от этой затеи. А через восемь месяцев, как оно обычно и бывает, на свет появился Адам.
Мать называла его «мой малыш». Слишком долго. Слишком много лет подряд. В конце концов в этом слове больше не осталось любви — оно произносилось свинцово-тяжелым назидательным тоном. «Ты нам не ровня и никогда не станешь ровней», — словно бы говорили родители. Особенно когда Адам начал дружить с девочками. А с мальчиками — так и не начал. Особенно когда он отказывался смотреть матчи Суперкубка, предпочитая им церемонии «Оскара». Особенно когда они увидели в нем «немножко гея».