Все же родители его любят. Пусть странно и по-своему, но любят — а как иначе? Только их любовь почему-то зависит от степени его послушания, готовности следовать определенному своду правил. Если уж начистоту, эти правила Адаму известны и понятны. Загвоздка только в послушании.

Зато он знает, что такое любовь. И еще он любим — пусть даже любит его одна Анджела. Кстати, именно она открыла Адаму глаза на его чувства к Энцо (и она же рассказала о них самому Энцо). Адам тогда только начал разбираться в буре эмоций, которую вызывали в нем парни, и даже каким-то чудом лишился девственности (но это уже совсем другая история). Так что нет, он не пытался душить в себе любые внутренние порывы, однако Анджела почему-то уперлась и решила как можно скорее расставить все точки над «i».

— Допустим, мне хочется поцеловать Шелли Морган, — сказала она однажды.

Адам покосился на подругу. Они сидели на подушках в телевизионной комнате у нее дома.

— Да ты что?

— Ну да. А кому не хочется? Она же наполовину вампир, наполовину хомячок!

— И тебя от этого прет?

— От этого прет почти всех. Кроме тебя. Короче, умолкни, сейчас я говорю. Даже если бы мне хотелось поцеловать Шелли Морган, это совсем не мешало бы мне мечтать о Курте Моргане.

— Фу. Ты с ним целовалась, между прочим! Этот персиковый пушок на щечках — буэ.

— Серьезно? А мне кажется, это так трогательно. Ладно, не суть. Допустим, с утра мне хочется поцеловать Шелли Морган, а вечером того же дня — Курта Моргана. Получается, кто я?

— Э-э… озабоченная?

— Нет, ты должен был ответить «би», и тогда я бы на тебя наорала. Или ты мог сказать «шлюха» — вот тогда бы я точно на тебя наорала!

Минуту-другую они молча глазели на экран телика: зомби-деревенщина сдирал кожу со смазливого-но-тупого-и-с-ног-до-головы-эпилированного качка из студенческого братства. У Адама и Анджелы было много общего, в частности — нелюбовь к душещипательным подростковым киношкам. Ужасы рулят, ага.

— Жесть, — сказала Анджела, отправляя в рот чипсину.

— Погоди. Так разве это не делает тебя «би»?

— О боже, нет! Лишь бы ярлык на человека навесить, да?

— Приехали.

— Я это к чему: зачем вообще как-то себя называть? Ведь если никак себя не называть — ура, свобода! Да здравствует самореализация! Да здравствуют гибкость мышления и широкие взгляды, долой закоснелость, ярлыки и вот это вот все.

— А если так: познание самого себя порой не менее важно, чем гибкость мышления?

— Как ты можешь быть уверен, что тебе нравятся одни мальчики? Почему не хочешь оставить себе право выбора?

— Потому что я так воспитан: есть лишь один правильный путь. И все остальные пути — неправильные. Нельзя сходить с выбранной дороги.

— Так тем более…

— Я не договорил. Когда до меня наконец дошло главное — что я не такой, каким меня считали, а вообще другой, — вот тогда-то, Эндж, ярлык перестал быть тюрьмой, а стал целым миром, огромной картой, причем моей собственной. Теперь я могу выбирать любые дороги, идти куда захочу и, возможно, когда-нибудь найду в этом мире свой дом. Ярлык в моем случае оказался не закрытой дверью, а ключом.

Анджела задумчиво хрустнула еще одной чипсиной.

— О’кей. Принимается.

— И вообще, если бы мне нравились девчонки, то в первую очередь я бы втрескался в тебя!

— Фу, ходячий канал «Дисней»! Пшел отсюда, ты для меня слишком высокий. — Однако она подсела поближе к Адаму и положила голову ему на плечо. Минуту смотрела, как на экране обезглавливают полуголую блондинку, потом добавила: — А все-таки Шелли мне хочется поцеловать больше, чем Курта.

— О’кей. Обещаю никак тебя не называть, пока ты сама не определишься.

— А я обещаю не беситься по поводу твоего дурацкого ярлыка, если уж он так тебя раскрепощает.

— Лады. — Он поцеловал ее в макушку.

— Ну, и когда ж ты наконец затащишь в койку Энцо Гарсию?

— Энцо? — искренне удивился Адам. И тут же перестал удивляться. — А. Ну да.

Вот почему спустя три недели Анджела пригласила на вечеринку по случаю своего шестнадцатилетия (она была на четыре месяца старше Адама, но — надо же! — никогда не зазнавалась по этому поводу) всего трех гостей: самого Адама, Энцо и слегка обалдевшую, но действительно очень милую Шелли Морган.

— Значит так, — тихо обратилась Анджела к Адаму и Энцо, когда ее родители привезли их в боулинг. — Весь этот вечер я планирую выяснять, стоит ли поближе знакомиться с Шелли Морган. И вы к нам не лезете, ясно? К счастью, Энцо, Адам по уши в тебя влюблен, так что вам будет, о чем поговорить.

С этими словами она ушла, оставив их ошалело молчать. Адаму следовало тут же рассмеяться, но он как-то не сообразил.

И Энцо это заметил. К концу вечера они вовсю целовались на заднем дворе боулинга. Энцо пах крендельками и теплом, а губы у него были нежные, как сонный щенок. У Адама захватило дух — в самом прямом смысле этого слова. Еще казалось, что он никак не может напиться.

Анджела в тот вечер тоже поцеловала Шелли Морган, но та пахла виноградом. «Все равно что целоваться с мишкой Гамми».

Зато у Адама и Энцо завязались отношения, которые продлились целых семнадцать месяцев, одну неделю и три дня.

Шестая миля пришлась на то место, где дорожка начинала постепенно сворачивать обратно в лес. Музыка по-прежнему грохотала у него в ушах, однако чувствовалось, что вокруг стоит тишина. На дорожке было пусто, озеро понемногу исчезало за густеющим лесом. Адам дышал слегка не в такт движению ног. Наконец он оказался в полной тени и лишь тогда почувствовал, как сильно вспотел. Футболка была мокрая насквозь.

Он еще раз глянул на экран смартфона. Ну, неудивительно! Приложение для бега показывало, что он достиг максимальной скорости. Такая скорость — научись он набирать ее сразу, а не под конец пробега, — сулила бы ему будущее вполне конкурентоспособного спортсмена.

Возможно, та шутка Анджелы — если это вообще была шутка — сыграла свою роль в их отношениях. Понятное дело, Анджела просто хотела помочь. Она ведь думала, что Энцо тоже неровно дышит к Адаму. Но если изначально это было не так, она фактически вручила ему полную власть над Адамом — вот так запросто, одной необдуманной фразой.

— Ты правда меня любишь? — спросил Энцо перед тем, как они поцеловались. На его красивом лице сияла одновременно удивленная и заинтригованная улыбка.

Что ж, все может быть. Ведь куда проще быть любимым, чем любить самому.

Деревья внезапно упираются в серый бетон. Она едва не падает в пустой воздух — такое чувство, что перед ней резко убрали стену.

Как это понимать? Она потрясенно оглядывается по сторонам.

Ноги у нее в порезах и ссадинах после долгой прогулки босиком по лесу. Земля там была покрыта не только лесным мусором — ветками, шишками, хвоей, — но и человеческими отходами. Разбитое стекло, ржавая тележка из супермаркета, огромное количество пластика всех — как на подбор отвратительных — оттенков. Одна поляна оказалась усеяна иглами от шприцов, которые так и вонзались ей в пятки, пока она наконец не посмотрела вниз (решив, что на нее напал дикобраз).

Крови почему-то нет. И боль приглушенная, едва ощутимая, словно доносится из другой комнаты.

Впереди, на противоположном конце забетонированной площадки, стоит ветхий, заброшенный продуктовый магазинчик.

Хочется пить.

— Хочу пить, — говорит она вслух.

— Здесь вам с этим вряд ли помогут, юная леди, — отвечает голос.

Человек. Мужчина. Его одежда, кожа, волосы — все цвета камуфляжной пыли, делающей его практически невидимым в тени старинной помойки, расположившейся у стены здания.

Она пытается ответить, пытается спросить, что это значит, но язык не слушается. Она лишь с огромным трудом повторяет то, что уже сказала, и хмурится. Почему говорить стало так тяжело?!

Человек выходит из тени и приглядывается. Его обожженное солнцем лицо похоже на бородатую морщинистую маску, однако на нем отчетливо видно беспокойство.

— Под кайфом ты, что ли?

Тут его голос меняется, словно он начинает говорить сам с собой:

— Небось наркотики… — Ну да, они самые. Там, в лесу, миллион лабораторий… Вот только лицо у нее… Наркотики плавят лица, а у нее лицо не расплавленное, нет-нет, ее лицо — как солнце на воде, дружище, солнечные блики на воде…

Затем он вновь обращается к ней:

— Вам нужен врач?

От слова «наркотики» у нее в животе словно закручивают винт — холодный, страшный, и изнутри вспархивают, будто удушающий ворох перьев, слова: не нужен, не нужен, не нужен…

— Не нужен, — отвечает она.

— Смотрю на нее, — говорит человек, — и не знаю, правду она говорит или нет, да и вообще — на мой ли вопрос она отвечает? А солнце, что жжет мне лицо, — совсем не то же солнце, что светит на нее, о нет, на нее светит другое солнце — преломленное водой, подвижное, живое, дышащее…

Он встает и как будто сам тому удивляется.

Затем вновь подает голос:

— Вы меня не бойтесь…

И уходит обратно в тень. Там он поднимает с земли уже открытую черную банку.

— Ладно, помогу вам — дам попить. Хотя вряд ли вам стоит много пить на такой жаре, под палящим солнцем.