Кормить, поить, стричь, принимать роды, даже кастрировать и забивать — все это приходится делать мне. Наше хозяйство и еще два обеспечивают шерстью и мясом весь Прентисстаун (раньше таких ферм было пять, а скоро станет две, потому что мистер Марджорибэнк вот-вот сопьется и помрет). Тогда мы объединим наши стада. Точней, я объединю его стадо с нашим, как это было два года назад, когда исчез мистер Голт, и мне пришлось забивать, кастрировать, стричь, кормить, поить вдобавок и его овец. Думаете, мне сказали спасибо? Сейчас!

Меня зовут Тодд Хьюитт, думаю я, пытаясь успокоить свой Шум, потому что дома он разбушевался еще сильней. Я почти мужчина.

— Овцы! — говорят овцы, когда я, не останавливаясь, прохожу через поле. — Овцы! Овцы! Овцы!

— Овцы! — лает Манчи.

— Овцы! — отвечают они.

Овцам тоже говорить не о чем — даже меньше, чем собакам.

Всю дорогу я прислушивался к Шуму Бена и наконец вычислил, на каком пшеничном поле и в каком углу он работает. Сев давно закончился, сбор урожая только через несколько месяцев, поэтому сейчас на поле делать особенно нечего: только следить за исправностью генераторов, ядерного трактора и молотилок. Вы могли подумать, что в это время года Бен и Киллиан помогают мне с овцами, но нет, ничего подобного.

Шум Бена доносится от оросительной трубы — насвистывает песенку. Я резко поворачиваю и иду к нему через все поле. Шум Бена — не то что Киллиана. Он в сто раз спокойней, четче и другого цвета (видеть его нельзя, но если Шум Киллиана кажется красноватым, то у Бена он синий или иногда зеленый). Они вообще разные, как огонь и лед, Бен и Киллиан, мои, типа, родители.

В общем, история такая: моя мама дружила с Беном еще до отбытия в Новый свет, они оба были прихожанами одной церкви, когда поступило предложение покинуть старую планету и колонизировать другую. Ма уговорила па, Бен уговорил Киллиана, так их корабли очутились здесь и была основана наша колония. Ма и па разводили овец, а на соседней ферме Бен с Киллианом выращивали пшеницу, и все жили счастливо и дружно, солнце никогда не заходило, мужчины и женщины пели песни, любили, никогда не болели и не умирали.

По крайней мере, именно эту историю я вижу в их Шуме, но как знать, что было на самом деле? Потому что, когда я родился, все вдруг изменилось. Спэки выпустили микроб, убивший всех женщин — и мою ма, — потом началась война, мы ее выиграли, но Новому свету в общем-то пришел конец. Я тогда был совсем крохой и ничего не понимал. Нас, детей, осталась целая куча, зато взрослых — всего-то полгорода мужчин. Поэтому многие дети умерли, а мне, считай, повезло, потому что Бен и Киллиан взяли меня к себе, кормили, поили, воспитывали, учили и вообще всячески не давали умереть.

Словом, я как бы их сын. Ну не совсем «как бы», но и не сын. Бен говорит, что Киллиан на меня орет, потому что волнуется. Если это правда, то более странного способа проявлять заботу я не видел — по-моему, никакая это не забота, если хотите знать мое мнение.

Бен — совсем другой, не то что Киллиан. Он добрый, а в Прентисстауне добрых людей не водится. Все мужчины этого города, все сто сорок пять, даже новоиспеченные, которым только недавно исполнилось тринадцать, даже Киллиан (хоть и в меньшей степени), в лучшем случае меня игнорируют, а в худшем — поколачивают, поэтому большую часть времени я стараюсь вести себя так, чтобы на меня не обращали внимания.

Бен другой. Я не стану его описывать, не то вы подумаете, что я сопливая девчонка. Только скажу, что я никогда не знал своего па, но если б однажды утром меня попросили выбрать себе отца из всех мужчин — мол, давай выбирай, кого хочешь, — то мой выбор скорее пал бы на Бена.

Он что-то насвистывает, а когда я подхожу — я его не вижу, и он не видит меня, — мелодия меняется, потому что он меня почувствовал и теперь свистит нарочно, чтоб я узнал песню: Как-то ранним утро-ом, на истоке дня-я… Якобы это была любимая песня моей мамы, но я думаю, это его любимая, потому что он пел ее мне с самого детства, сколько я себя помню. Моя кровь еще бесится из-за Киллиана, но я сразу начинаю успокаиваться.

Да-да, пусть песня для малышей, плевать я на это хотел, заткнитесь!

— Бен! — лает Манчи и принимается скакать вокруг оросительной установки.

— Привет, Манчи, — слышу я, поворачивая за угол.

Бен чешет Манчи за ухом, а тот от удовольствия закрыл глаза и стучит задней лапой по земле. Хоть Бен уже давно вычислил по моему Шуму, что я опять поцапался с Киллианом, он ничего про это не говорит, только здоровается:

— Привет, Тодд.

— Привет, Бен. — Я впираюсь взглядом в землю и пинаю валяющийся под ногами камень.

В Шуме Бена яблоки, и Киллиан, и ты так вырос, и опять Киллиан, и рука ужасно чешется, и яблоки, и ужин, и Господи, какая теплынь — и все это звучит так непринужденно, ненавязчиво, как будто в жаркий день купаешься в прохладном ручье.

— Успокоился немного, Тодд? — наконец говорит Бен. — Напоминал себе, кто ты?

— Ага, — отвечаю. — Не пойму только, чего он так на меня напустился? Почему нельзя просто поздороваться, а? Не успеешь домой зайти, как тебе с порога: «Я знаю, что ты виноват, и житья не дам, пока не узнаю в чем дело».

— Такой уж у нас Киллиан, что поделать. Ты ведь его знаешь.

— Вот все время ты так говоришь. — Я срываю зеленый пшеничный колосок и сую в рот, не глядя на Бена.

— Яблоки дома оставил?

Я смотрю на него и жую колосок. Он прекрасно знает, что яблоки не дома.

— И на то есть причина, — вслух говорит он, все еще почесывая Манчи за ухом. — Есть причина, которую я не могу уловить.

Он пытается прочесть мой Шум, пытается извлечь из него правду — для большинства мужчин это прекрасный повод начать драку, но мне плевать, это ведь Бен. Пусть читает.

— Аарон?

— Да, я встретил Аарона.

— Это он тебе губу разбил?

— Ага.

— Вот сукин сын! — Бен хмурится и делает шаг вперед. — Пожалуй, я схожу и перекинусь словечком с нашим проповедником.

— Нет, — останавливаю его я. — Не надо. Ты только хуже сделаешь, а мне совсем не больно.

Бен осторожно берет меня за подбородок и внимательно осматривает рану.

— Вот сукин сын, — тихо повторяет он и трогает разбитую губу.

Я отшатываюсь:

— Да ерунда, говорю!

— Держись от него подальше, Тодд Хьюитт.

— Думаешь, я специально на болото побежал, чтоб его там встретить?

— Он скверный человек.

— Ну надо же, черт возьми, спасибо за полезные сведения, Бен!

Тут я улавливаю в его Шуме фразу один месяц и что-то новое, совсем мне незнакомое, но он быстро прикрывает это другими мыслями.

— Что происходит, Бен? — говорю я, оборачиваясь. — Что не так с моим днем рождения?

Он улыбается, и на секунду мне чудится, что улыбка эта какая-то тревожная.

— Сюрприз. Поэтому не ройся в моем Шуме, пожалуйста.

Хотя я почти мужчина и почти с Бена ростом, он все равно немного нагибается ко мне: не слишком близко, в самый раз, чтобы я не чувствовал себя неловко. Я чуть-чуть отвожу взгляд. И хотя это Бен, хотя я доверяю этому человеку больше, чем всем остальным в нашем гнусном городишке, и хотя он спас мне жизнь и спасет снова, если придется, я все равно не горю желанием открывать ему Шум, потому что при мысли о случившемся на болоте грудь отчего-то спирает.

— Тодд? — Бен приглядывается ко мне.

— Тихо, — тявкает Манчи. — Тихо на болоте.

Бен смотрит на Манчи, потом переводит мягкий, полный тревоги взгляд на меня:

— О чем он, Тодд?

Я вздыхаю:

— Мы видели на болоте одну штуку. Ну, не то чтобы видели, оно спряталось, но это было вроде дыры в Шуме, какая-то пустота…

Я умолкаю, потому что Бен перестал слушать мой Шум. Я открыл ему свои мысли и вспоминаю случившееся как можно правдивей, а он почему-то уставился на меня ожесточенным взглядом, и сзади доносится Шум Киллиана: тот идет по полю и испуганно зовет нас с Беном, и Шум Бена тоже начинает немного жужжать от волнения, а я все продолжаю вспоминать ту дыру, только тихо, тихо, как можно тише, чтобы меня не услышали в городе. Киллиан все еще идет к нам, а Бен просто смотрит, смотрит на меня, пока я наконец не выдерживаю.

— Это спэки? — спрашиваю я. — Спэки вернулись?

— Бен! — орет Киллиан, шагая к нам через поле.

— Мы в опасности? — не унимаюсь я. — Будет война?

Но Бен только выдавливает: «О господи!», очень тихо, потом повторяет и тут же, не двигаясь и не сводя с меня глаз, говорит:

— Тебе надо бежать. Бежать прямо сейчас.