— Я ушла! — крикнула я, выходя из квартиры, и успела еще услышать ворчливое:

— И заодно Настю разбудила…

Ну и разбудила, ну и ничего страшного. Пора уже — девятый час утра… Ой, я же опаздываю!

Вообще-то утро складывалось не так уж плохо.

Гроза пока только грозилась, машина завелась сразу, без уговоров и заклинаний, дорожная обстановка была нормальная, и я даже успела заскочить в любимую кофейню за порцией правильного утреннего напитка — с узором из порошка корицы на пышной молочной пенке и миндальным сиропом.

Держа в одной руке пупырчатый картонный стакан с пластмассовой крышечкой, другой я потянула на себя массивную дверь — она у нас в здании тяжелая, не каждый справится с ней натощак. Мельком взглянула на часы на стене в холле — успела! Утвердилась в мысли, что жизнь налаживается, направилась к своему кабинету и на подступах к нему услышала:

— Выше! Еще выше!

Голос был знакомый: повышения требовал наш председатель суда Анатолий Эммануилович Плевакин.

Я резко затормозила — потревоженный кофе в стакане протестующе булькнул.

Утро, которое начинается с неожиданной встречи с начальством, добрым не бывает, проверено!

Выглянув из-за угла, я получила возможность оценить крутой изгиб оттопыренных фалд начальственного пиджака. В последнее время Анатолий Эммануилович заметно поправился, а гардеробчик не сменил, и маловатый пиджак в крутом тылу шефа образует подобие ласточкиного хвоста.

Судя по тому, как этот хвост вертелся, Плевакин, стоя на пороге кабинета, активно жестикулировал.

— По-моему, нормально, выше уже не надо, — донесся до меня голос моего помощника Димы.

О чем они вообще разговаривают? О производственных показателях? Так я согласна с Димой — у нас с ним они вполне нормальные. Я иной раз за день полдюжины дел слушаю!

Мужчины в кабинете еще немного поспорили на тему выше-ниже, и наконец Анатолий Эммануилович довольным голосом произнес:

— Вот! Теперь хорошо.

— Значит, не о показателях, — пробормотала я и решила, что мне пора появиться на сцене.

— А вот и Елена наша Владимировна, звезда экрана, любимица прессы! — обрадовался Плевакин, обернувшись на мое вежливое «Всем условно доброе утро!»

Я вопросительно посмотрела на Диму. Он произвел классический выстрел глазами: в угол — на нос — на предмет. Предметом был кондиционер, продолговатое тело которого прямо сейчас закреплял на стене рабочий в комбинезоне.

— Это нам? — не поверила я.

Прошлым летом мы с помощником спасались от адовой жары холодным кофе гляссе и вентилятором. Причем вентилятор тот Дима купил на свои собственные деньги, потому что выбить финансирование на создание комфортного климата в кабинете у Плевакина было попросту нереально. Анатолий Эммануилович — очень, очень рачительный хозяин (говоря прямо — скупой). И тут вдруг целый кондюк…

— Тимео данатос? — тихонько спросила я у помощника.

— Эт доно ферентис, — подтвердил он.

Ага, значит, недобрые предчувствия меня не обманули, кондиционер — данайский дар, в комплекте с которым точно идет какая-нибудь редкая гадость.

— Готово. — Рабочий слез со стремянки.

Дима потискал пульт.

Кондюк вкрадчиво загудел и нежно дунул прохладой.

— Ну вот! — С видимым удовольствием подставляя сияющее улыбкой лицо под воздушную струю, Плевакин раскинул руки, как крылья, и сделался еще больше похож на планирующую ласточку — на редкость упитанную, надо заметить. — Теперь тебе, Елена Владимировна, не стыдно будет тут и саму королеву принять…

— А кто-то подал в суд на королеву? — заинтересовалась я, аккуратно обходя прохлаждающегося шефа. — Или это она?

— Про королеву ничего не знаю, а с делом короля балетной сцены тебе разбираться придется, это да, — ответил Плевакин, меняя расслабленный тон на деловой. — Роберт Гуреев, слышала о таком?

— И слышала, и как-то даже видела, — кивнула я, занимая свое рабочее место с видом «не мешайте мне трудиться, я очень-очень занята». — Но он же вроде умер?

— Вот то-то и оно! — Анатолий Эммануилович многозначительно воздел указательный палец. — Он умер, а наследники его живы и очень хотят получить свои деньги.

— Или не свои, — вставил Дима, очевидно, успевший ознакомиться с ситуацией.

— Или не свои, — легко согласился с ним Плевакин, разворачиваясь, чтобы выйти из кабинета. — Вот Елена наша Владимировна этот вопрос и решит…

— Что, у нас новое громкое дело? — Я с тоской посмотрела на помощника.

Он молча кивнул и развел руками — мол, а куда деваться?

Вот говорила мне мудрая бабушка — иди, Лена, в библиотекари, хорошая работа, спокойная, тихая… Читала бы я сейчас не дела, а романы… Эх!

«Герой не моего романа, — крутилось в голове у Натки. — Герой не моего романа…»

Кажется, это была цитата, но источника его Натка не помнила.

Или просто не знала…

Какая разница? Важно, что мысль была верной, и от понимания этого Натку корежило.

Лицо, к которому почти уже вернулась прежняя красота, само собой кривилось, как будто кто-то внутри Натки маленькими цепкими ручками растягивал вкось улыбку, превращая ее в оскал.

Натке хотелось зарычать. Или заплакать.

— Мам, ты чего? Лицо болит, да? Уйди в тень, тебе же вредно на солнце!

Набежавший Сенька ухватил Натку за руку, затащил под навес над поленницей и, пробормотав что-то укоризненно-снисходительное про глупых баб, опять умчался, оставив мать в компании бездушных осиновых чурок.

— Чурбан деревянный, вот ты кто, — сказала Натка, продолжая сверлить взглядом мужика на соседнем участке.

Сегодня к Сизовым приехали гости — то ли одна из бывших учениц, то ли просто добрая знакомая с семейством, включающим сына и мужа. На мужа-то этого Натка и таращилась, не в силах задавить в себе обиду и ревность.

Чужой муж был такой хороший, каким нипочем не стал бы ни один из многочисленных Наткиных мужиков.

Она, может, потому и не вышла ни за кого из них! Заранее знала, что толку не будет.

Хотя, если честно, это она твердо знала про Ростовцева и Предоляка, которые все-таки дозрели до того, чтобы позвать Натку замуж. Остальные не звали, ну и бог с ними, не больно-то и нужно было, своего идеального мужчину Натка еще не встретила.

А вот чужого идеального наблюдала прямо сейчас.

С соседями — Татьяной Ивановной и Василием Петровичем — Натка была в прекрасных отношениях, и к ее сыну бездетные Сизовы относились как к родному внуку… А, так вот откуда у Сеньки это добродушно-ворчливое «глупые бабы», он повторяет за дедом Васей! Усваивает его покровительственную манеру общаться со слабым полом… Ну и пусть, в отсутствие родного отца дед Вася для Сеньки — превосходный образец правильного мужика. Он добрый, заботливый, хозяйственный, не жадный, детей любит…

Совсем как этот вот, огорчительно чужой муж.

Натка вздохнула, шагнула глубже в тень — лицо после повторной пластики нужно было прятать от злого солнца, — стрельнула неприязненным взглядом в гостью Сизовых (не красавица, вообще ничего особенного!) и снова уставилась на ее супруга.

Тот был фактурный — похожий на викинга: высокий, плечистый, с открытым лицом и твердым ясным взглядом, который почему-то совершенно не смущался, наталкиваясь на Натку, всю такую соблазнительную в просвечивающем на солнце светлом льняном сарафане и легких сандаликах с трогательными перепоночками. Лицо, которое еще не стало идеальным, Натка прятала в тени полей прелестной шляпки, и в целом выглядела обворожительно и стильно. Но на чужого мужа это не действовало. Он как будто вообще никого не замечал, кроме своего собеседника по имени Тимофей Андреевич.

— Тимофей Андреевич, хочешь грушу? Смотри, какая прекрасная груша — сочная, спелая, наверняка очень сладкая! — нараспев приговаривал чужой муж, нахваливая эту самую грушу так, что на рынке к нему уже выстроилась бы целая очередь из загипнотизированных домохозяек.

Тимофей Андреевич проявлял характер и гипнозу решительно не поддавался.

— А вот мы сейчас эту славную грушу сорвем, помоем, почистим, на маленькие кусочки порежем, — распевался чужой муж.

— Висит груша, нельзя скушать, — досадливо пробормотала Натка, имея в виду вовсе не фрукт.

Чужому мужу было лет сорок, а Тимофею Андреевичу месяцев девять-десять, и собеседник из него получался очень так себе. Похоже, он знал всего три слова: «ддя», «ннё» и еще что-то вроде «фррр», — это последнее произносилось сквозь надутые мокрые губы, с одновременным разбрызгиванием слюней и сердитым нахмуриванием почти невидимых белесых бровок.

Крайне скудный словарный запас нисколько не мешал Тимофею Андреевичу успешно коммуницировать — любящий родитель понимал его с полуслова. Тимофей Андреевич важно дакал, нокал, фыркал, а его папенька шумно радовался плодотворному общению и внимал карапузу так почтительно, словно беседовал с нобелевским лауреатом или далай-ламой. И называл потомка исключительно по имени-отчеству или Наследником.

А маменька Тимофея Андреевича (вот честно, ни кожи, ни рожи, ни большого ума!) расслабленно попивала на веранде холодный компот с горячими пирожками. И все трещала о том, как прекрасна ее сладкая жизнь, радуя этим добросердечную Татьяну Андреевну и огорчая завистливую Натку, до которой долетали интригующие обрывки сказанного: «дом в Мюнхене», «дача в Ницце», «еще одна машина», «ищем няню»…