Мысль о том, что вот этот толстый карапуз — не просто мелочь пузатая, а целый наследник неплохого такого состояния, вызывала у Натки злую зависть и мучительное чувство вины.

Почему, почему она не озаботилась тем, чтобы у Сеньки был отец, от которого ее мальчик мог бы унаследовать не только ум и приятную внешность?

Ненаследный принц Сенька тем временем носился по дворам — своему и соседскому, который тоже привык считать родным, таскал со стола пирожки и делил их с собакой, расстреливал из водяного ружья кротовьи норы и лежал на горизонтальной ветке старой яблони, свесив вниз одну босую ногу, как ленивый кот — лапу. И эта его загорелая поцарапанная конечность с грязной шершавой пяткой была для Натки мощным раздражителем, потому что чрезвычайно наглядно контрастировала с нежно-розовыми складчатыми ножками Тимофея Андреевича.

Переводя взгляд с одной пары детских ног на другую, Натка понимала, что это очень символично: можно было не сомневаться, что жизненный путь Тимофея Андреевича будет совсем не таким, как у Сеньки. Не кривым и ухабистым, без грязных луж и колючек… Он, этот Тимофей Андреевич, еще и на ноги толком не встал, а любящие родители уже позаботились о том, чтобы вымостить ему дорожку пружинящими пачками бумажек с водяными знаками…

А она, Натка, до сих пор думала только о своих удовольствиях.

Но, может, еще не поздно?

Чтобы не отвлекаться на сюсюканье и воркование чужого мужа и не раздражаться пуще прежнего, Натка отвернулась от соседей с их гостями, уперлась напряженным взглядом в суковатое полено и позвонила сестре — нужно было посоветоваться.

— Слушай, полено… тьфу, послушай, Лена! — произнесла она, с трудом дождавшись вопросительного и усталого «Алло?». — Ты у нас юрист, должна знать, что нужно, чтобы получить наследство?

— Насколько я знаю, необходимо в шестимесячный срок с момента смерти родственника подать нотариусу заявление о вступлении в наследство и предоставить необходимые документы…

— То есть надо ждать смерти?

— Чьей? — Сестра заволновалась. — Натка, ты в порядке? Что с тобой, ты вообще как себя чувствуешь?

— Паршиво, — честно призналась Натка. — Но жить буду, если ты об этом. Речь не о моей смерти.

— А о чьей же?

— О смерти Сенькиного отца.

— А он умер?!

— Нет! Не знаю. Ты чем слушаешь? Я же говорю — надо ждать.

Сестра в трубке немного помолчала. Потом побулькала — видно, запила услышанное чем-то для лучшей усвояемости. Снова спросила, теперь уже осторожно:

— А ты разве знаешь, где он?

Вообще-то это был больной вопрос, который давно уже не поднимался.

Сенькиного бестолкового отца и своего непутевого мужа Натка сама давным-давно выгнала, а он и не попытался вернуться в семью, куда-то сгинул, так что у Сеньки, когда он подрос и заинтересовался этим вопросом, даже не было возможности познакомиться с родителем.

Натка придумала пропавшему папе-мужу романтическую профессию и героическую кончину — мол, был он метеорологом на полярной станции и до смерти замерз в страшный буран, до последнего снимая показания приборов, без которых разбились бы самолеты и утонули бы корабли. Мелкий доверчивый Сенька эту версию принял, а Лена поморщилась, но разоблачать вдохновенное вранье сестрицы не стала, сказав Сеньке, что это очень, очень печальная тема и лишний раз поднимать ее не стоит, чтобы не причинять душевную боль Натке. Типа, она у них такая чувствительная, что ее все это страшно мучает. И тему отсутствующего мужа-папы деликатно замяли.

Меж тем «чувствительная» Натка, по правде говоря, если от чего и страдала, так разве что от переизбытка мужского внимания. И уверенности в том, что сына она родила от того «героического метеоролога», у нее не было.

Зачатие, в результате которого на свет появился Сенька, вовсе не было непорочным, в то судьбоносное время легкомысленная Натка крутила сразу с несколькими кавалерами, и кто из них в итоге стал отцом, знать не знала. Вопрос отцовства представлялся ей непринципиальным. Кто по паспорту муж — тот и законный отец, почему нет? Все ее мужики были красивыми, здоровыми, неглупыми, то есть с наследственностью у ребенка в любом случае проблем не ожидалось. А о наследстве Натка тогда не думала.

— Еще не знаю, но это точно не Предоляк, — подумав теперь, решила она. — Он до сих пор работает простым менеджером и зарабатывает копейки, я недавно видела его в метро.

— При чем тут метро? — озадачилась сестра.

Вроде умная, а каких-то очевидных вещей не понимает.

— Потому что для того, чтобы стать наследником, в первую очередь нужно наследство, — ответила Натка, мысленно фильтруя свои старые контакты.

Решено, она позаботится о финансовом благополучии сына.

Еще не поздно.

Еще ведь никто не умер…


«Да умер он, умер! — билось в голове и рвалось с языка у Говорова. — Все, никогда уже не придет!»

Слова были горькие, их хотелось выплюнуть и тут же прополоскать рот водой, но в рюмке была водка, а от нее противный вкус непроизнесенных слов становился еще резче и гаже. Поэтому Никита стискивал зубы и ничего не говорил, только гладил бабку по морщинистой сухой руке, до слез похожей на желтую куриную лапку.

Бабку он не узнал.

Он помнил ее одышливой, толстой, в пестром ситцевом халате, яркие пластмассовые пуговки которого не выдерживали напора пышной плоти и то и дело с треском отстреливались. Тогда бабка смешно ахала и беззвучно хохотала, тряся подбородками и боками — рискуя лишиться еще пуговки-другой и веселя маленького Никиту, который со смехом бежал за дезертировавшей пуговкой и догонял ее где-нибудь в углу или нашаривал в траве…

У той бабки были толстые белые руки в младенческих перетяжках и бесчисленных веснушках, красивые красные щеки и веселые ярко-голубые глаза. Та бабка казалась Никите огромной и была неповоротливой и надежной, как речная баржа. И от нее всегда вкусно пахло — клубничным вареньем, спелыми абрикосами, пирогами и борщом…

Эта бабка была маленькой, худой, сутулой, и от нее ощутимо тянуло валерьянкой, дегтярной мазью и нафталином. Ее черная сатиновая блузка явно не один год пролежала в шкафу и теперь была бабке до смешного велика.

На голове у этой бабки не было блестящей башни из крепко залакированных кудрей, а с гладко прилизанными волосиками и тощей морщинистой шеей она выглядела в своей черной блузке-палатке как старый гриф — сходство увеличивали светлые нитки, там и сям топорщащиеся на горловине, откуда торопливо и небрежно спороли белый кружевной воротничок.

Даже голос у этой бабки был, как у древней птицы — скрипучий, надтреснутый, и говорила она отрывисто, точно каркала:

— Гарик? Где Гарик? Когда он придет?

Сидя за поминальным столом, бабка беспокойно вертела головой, выискивая этого самого Гарика, и почему-то никто ей не отвечал. Немногочисленные присутствующие отводили глаза и притворялись, будто очень заняты борщом, а сам Никита не сразу понял, что Гариком старуха называет покойного мужа. Деда звали Игорем, поминали его как Игоря Евгеньевича, а для бабки он, значит, был Гариком, вот ведь беда, она даже не поняла, что он умер…

Говоров морщился, сознавая, что не может сказать полоумной старухе — мол, нет больше твоего Гарика, умер, никогда он не придет, это мы к нему теперь ходить будем, на кладбище.

К тому же он точно знал, что это «мы» будет не про него.

Не станет он навещать могилу старого упрямого дурня, который бросил маленького Никиту, оставил его без толстой смешливой бабки с ее пуговками и пирогами, без своих занудных нравоучений, без старомодных бумажных писем «с родины», без возможности нагрянуть из шумной душной столицы в эту приморскую пастораль, где в окна стучатся ветки персиковых деревьев и запросто можно ходить по двору в одних сатиновых трусах… У него даже не было этих самых сатиновых трусов!

Никита приехал в джинсах, которые промокли от пота, отяжелели и превратились в пыточный инструмент через полчаса после выхода из кондиционированного зала аэропорта, и в белой льняной рубахе, на которую по дороге к дому стариков злокозненно ляпнулась перезрелая слива.

Черную рубашку он захватить не догадался и вынужден был перед самыми похоронами бежать в торговые ряды у моря за чем-нибудь подходящим. А пляжная торговля на скорбящих вовсе не ориентировалась, из черного в рядах были только рокерские майки, и теперь Говоров чувствовал себя дурак дураком в новенькой футболке с глумливо кривящимся Мэрилином Мэнсоном.

У рок-звезды на животе Говорова были густо накрашенные глаза, напомаженный рот, немытый хайер, цветом и блеском гармонирующий с зализанными черными волосиками неправильной бабки, и страдальческий оскал. То и дело утыкаясь в изображение Мэнсона потерянным взглядом, бабка как будто именно у него искала сочувствия и понимания.

Это был полный сюр, и Никита не мог дождаться, когда окажется отсюда как можно дальше.

В душной жаркой Москве было бы просто идеально…

— Гхе, гхе! — настойчиво покашлял, привлекая внимание Говорова, мужичок, усевшийся слева от него.

Справа вертелась бабка, с другой стороны от нее устойчивой пирамидой высилась соседка Вера — та самая, которая приглядывала за стариками и помогала им не столько по доброте души, сколько за Никитины деньги. Но это не важно, приглядывала — и молодец, она и сейчас заботилась о бабке, делая это чуточку слишком демонстративно, но зато без подсказки.