— А вот мы сейчас салфеточку! — бодро комментировала она свои действия, застилая острые бабкины коленки рельефным бумажным полотенцем.

— А вот мы сейчас котлеточку! — звонко рубила ложкой серо-бурый общепитовский шницель, зачерпывала остывающее пюре, ловко пичкала бабку.

— А вот мы сейчас компотику!

Бабка без аппетита, но послушно ела и продолжала шуршащим шепотом выкликать своего Гарика. Никита морщился.

— А вот мы сейчас поговорим! — утратив надежду привлечь его внимание сигнальным кашлем, бодро возвестил мужичок, и таки своего добился — раздерганный Говоров пригвоздил его к стулу «фирменным» прокурорским взглядом.

— Ох ты ж, боже ж, — мужичок было сдулся, но тут же накатил — рюмки на столе не пустели, подавальщица за этим приглядывала, — и вновь осмелел. — А вот скажи мне, Никитос, чё ты с хатой делать думаешь?

— Не понял, — буркнул Говоров.

Не понял он, почему это какой-то незнакомый провинциальный ханурик по-свойски называет его, Говорова, Никитосом. Его так только в раннем детстве звали, кстати, именно тут, у деда с бабкой, хотя и тогда он предпочитал мамино ласковое «Никитушка», но местные пацаны с городским не миндальничали и… А, должно быть, это как раз бывший местный пацан!

— Так я ж Васёк, — уловив тень сомнения в говоровских глазах, сказал экс-пацан и зачем-то ему подмигнул. — Помнишь, как мы вместе в лесополке кастрик палили? Ты, я, Лешка-Козява и рыжий Димон, он еще пистонов целую ленту притащил и батины патроны, а мы их в огонь закинули?

— Пистоны помню, — признался Говоров, не уточнив, что воспоминания это неприятные, преимущественно тактильные и сосредоточенные пониже спины.

Дед за ту выходку с пистонами и патронами вдумчиво и с чувством отходил Никиту ремнем.

— Эх, было время золотое! — мечтательно жмурясь, засмеялся Васёк, у которого пресловутые пистоны отпечатались в памяти не так болезненно. — А помнишь, как мы наелись незрелой алычи, а потом решили проверить, все ли газы горят? А козу соседскую безрогую помнишь?

— Честно? — Никита пожал плечами. — Нет.

— Э, э, ты чё? Как это не помнишь? Мы ж кореши с тобой были, такие бравые шкеты и друзья — не разлей вода! — заволновался Васёк. — Я ж тебя, знаешь, как ждал? Вот, думал, приедет Никитос, и мы с ним все порешаем по-братски!

— Слушай, давай не сейчас, а? — тоскливо-досадливо попросил Говоров.

Ему уже было все ясно: наверняка соседка Вера всем растрепала, что бывший шкет Никитос теперь столичный прокурор, и сейчас к нему потянутся со своими просьбами и проблемами все «старые знакомые», какие понаглей…

— Э, ты чё, а когда же? — не отстал прилипчивый Васёк.

Вот теперь Никита вспомнил: он и тогда, в лесополосу, с ними незваным увязался. Рыжий Димон даже хотел ему в ухо дать, чтобы отклеился и не вязался к большим пацанам, да Лешка-Козява заступился за мелкого. Козява — он у них самый старший был, лет десяти, наверное, Никитосу и Димону было по восемь, а Васёк этот еще в школу не пошел… Госссподи, зачем он все это вспоминает?!

— Ты ж сейчас снова свинтишь в свою Москву, ищи тебя потом, свищи, а с агентствами договариваться дураков нет, это себе дороже будет, — Васёк упорно гнул свою линию и теребил Говорова за майку, словно трепал за ухо шкодливого рокера Мэнсона. Мэнсон глумливо гримасничал. — Выйдем, ага? Поговорим, ага?

«Не отвяжется», — обреченно понял Говоров и встал из-за стола:

— Ага.

Вообще-то выбраться из сумрачного обеденного зала, где в нарочито печальной тишине и духоте за плотно зашторенными окнами поминали деда Игоря, он же Гарик, он же старый упрямый дурень, Никите хотелось уже давно.

За стенами кафе царило оглушительно жаркое курортное лето, пахнущее арбузами, шашлыком, вялящейся в пыли алычой и морем, до которого было рукой подать. Два квартала по прямой, перейти через зеленую речку по подвесному мосту, миновать палатки торгашей и ряды забегаловок с популярной снедью, обогнуть гордо высящееся здание гостиницы — и вот он, пляж.

Скинуть бы жаркие черные туфли, стянуть с себя джинсы и мокрые от пота носки, как попало уронить душную рокерскую майку — и бегом к шипучей ласковой воде… Ну, как бегом? Вперевалку, с болезненным шипением и веселыми ругательствами ковыляя по раскаленным неуютным кругляшам — пляж тут крупногалечный, для босоногих танцев решительно не приспособленный…

— Может, по пивку холодненькому? — перехватив устремленный в голубую даль тоскливый взгляд Говорова, предложил Васёк.

— После водки? Не стоит. — Никита взял себя в руки. — Ну? Так что за разговор?

— Так про хату же, ага. — Васёк засуетился, переминаясь с ноги на ногу, как качающаяся на хвосте кобра. — Ты же дедово домовладение продавать будешь, ага?

— Я об этом не думал даже. — Никита проводил взглядом маленькое стадо из шести голов отдыхающих — те шествовали с пляжа важно, в спокойствии чинном, все горделивые и красные, как принимающий водные процедуры конь на знаменитой картине Петрова-Водкина.

— Ну ты даешь! Не думал! — Васёк хлопнул себя по коленкам. Звук получился глухой и унылый, как от встретившейся с пыльным ковром пластмассовой выбивалки. — А когда будешь думать? Когда эта халабуда развалится на хрен?!

— Во-первых, не халабуда, а неплохой еще домик, — исключительно из чувства протеста не согласился Говоров. — А во-вторых, чего ты ко мне-то с этим вопросом пристал? Еще бабка жива, домовладение их с дедом общее…

— Ну, Никитос, ты ж нормальный мужик, о чем речь вообще, какая бабка? — Васёк покрутил пальцем у виска — то ли давая понять, какая именно бабка, то ли самому себе противореча в оценке нормальности Говорова. — Давай прям сейчас, на берегу, с тобой договоримся: как надумаешь хату продавать — первым мне маякнешь, ага?

— А тебе зачем? — не удержался от вопроса Никита.

Васёк не производил впечатление человека, способного купить земельный участок в курортном поселке.

— Так мы ж соседи, ты забыл, что ли?! — Васёк покрутил головой, словно высматривая публику, которая так же, как он сам, была бы ошарашена возмутительной беспамятностью Никитоса. — Между нашими участками один штакетник и два ряда малины, а у меня брательник в Тагиле! Он вашу хату купит, и будем мы с ним бок о бок жить, как одна большая дружная семья, а то наезжает, блин, каждый год со всей своей оравой ко мне, натуральное монголо-татарское иго, надоело уже, сколько можно! А я у него на участке парники поставлю под помидоры, ему-то земля не нужна…

— Всё, я тебя понял, — Говоров отмахнулся от приставучего мужика и вернулся в полутемный обеденный зал.

— Гарик? Это ты? — близоруко заморгала бабка, приподнимаясь над стулом, в точности как гриф над гнездом.

— Я не Гарик, — устало ответил ей Говоров.

— А похож на деда, даже очень похож, только моложе, — жалостливо сказала соседка Вера.

— Тоже упрямый дурень, — досадливо согласился Никита и хлопнул рюмку водки, не дождавшись окончания очередной печальной речи.

Больше всего ему хотелось сбежать на пляж, а оттуда прямиком в аэропорт и вернуться в Москву. Но в его жизни снова появилась бабка — уже не та, веселая и толстая, а совсем неправильная, никчемная и раздражающая, как фамильное привидение…

Говоров понимал, что никуда сейчас не уедет, и очень этим неуютным пониманием томился.

— Едешь тут, как барин! — Старший лейтенант Таганцев не то упрекнул, не то похвалил арбуз на соседнем сиденье.

Вообще-то у него не было привычки разговаривать с неодушевленными предметами, но этот арбуз определенно требовал к себе особого отношения.

Будь он поменьше, Таганцев без церемоний запихнул бы его в багажник, но там уже сто лет лежали запаска, домкрат, пластиковая канистра с маслом, наполовину полная прозрачная баклага с синим, как южное море, стеклоомывателем, и для большого арбуза места не было. Поэтому Таганцев торжественно водрузил его — здоровенный, продолговатый, с витым казачьим чубом сухого стебля и желтым потрескавшимся пятном — на пассажирское сиденье. Повертел, ориентируя к лобовому стеклу желтым кругом, отдаленно напоминающим морщинистое лицо, заботливо пристегнул ремнем. И теперь вез, разглагольствуя и подхихикивая при мысли о том, какое выражение лица будет у дорожного инспектора, если тому вдруг приспичит остановить Костину «ласточку». Не то чтобы водитель Таганцев давал повод, но старый «жигуль», топорными очертаниями схожий с деталькой из «Тетриса», в потоке округлых и блестящих, как стеклянные бусины, разноцветных иномарок заметно выделялся, а контрасты — они же всегда привлекают внимание…

Гигантский арбуз Костя выбрал совершенно сознательно.

Ему нужен был веский повод, чтобы нагрянуть к прекрасной даме, которая Таганцеву очень нравилась, но на сближение почему-то не шла, ограничивая отношения дружескими.

То есть, когда ей было очень нужно, прекрасная дама взывала к старшему лейтенанту как к верному рыцарю, и он охотно убивал очередного дракона. А потом спасенная принцесса как бы запиралась в башне, оставляя победоносного рыцаря за крепостными стенами… Штурмовать этот замок Таганцев робел, поэтому присматривал лазейку, подбирал отмычки… Незаурядный арбуз вполне мог стать золотым ключиком.