Павел Дмитриев

Квадратное время

— Пройдите по этому коридору, — сказал чиновник бесцветным голосом. — Розги — направо, ботинок — налево. Следующий…

Братья Стругацкие. Трудно быть богом

Глава 1

Комфортный старт

Одесса, апрель 1930 года (3 месяца до рождения нового мира)

Если кто-нибудь попросит меня назвать главный символ интербеллума [Интербеллум (Interbellum) — термин, используемый в мировой историографии для обозначения временного промежутка между Первой и Второй мировыми войнами (1918–1939 гг.).], то я без колебаний отвечу: «Это вокзал!» В нем начинается и заканчивается любое, даже самое короткое путешествие.

За два прошлых года я успел исколесить всю Европу, но оказалось, что завершить мою миссию возможно только в СССР.

Поэтому — снова перрон, снова бьют в уши заполошные крики продавцов всякой снеди и разноголосые переливчатые локомотивные гудки. Зычно клацают буфера, упруго подрагивает под ногами асфальт. Отличие от Франкфурта или Стамбула по большому счету ровно одно: вместо веселого и бессмысленного Малека Вебера из репродуктора доносится немилосердно шипящая, однако вполне узнаваемая мелодия «Я милого узнаю по походке», с первых звуков которой невольно вспоминается надрывно рвущий гармонь Гарик Сукачев.

Впереди носильщик — здоровенный детина в нелепой форменной фуражке и сером засаленном фартуке поверх старой солдатской шинели. Не просто так — он тащит за спиной на подставке-сиделке наш багаж.

Странный атавизм: везде в Европе для этого используют специальные, похожие на двухколесную тачку тележки, однако «жемчужину у моря» научно-технический прогресс упорно обходит стороной. Хотя, возможно, просто нет надобности — не часто у советских пассажиров встречаются пудовые сундуки или необъятные кучи коробок-картонок.

Даже наши далеко не самые огромные в мире чемоданы явно смущают окружающих новизной и мягким блеском импортной кожи. Что отнюдь не мелочь, а реальный символ статуса, который легко удерживает на расстоянии докучливых газетчиков, лоточников Главдорбуфета [См. Глоссарий в конце текста.], кроме того, заставляет мелкотравчатых служителей железнодорожных законов брать под козырек вместо очередной проверки документов.

И последнее, но не менее важное: чемоданы как магниты притягивают взгляды хорошеньких девушек! Последнее скорее обидно, чем приятно. Надеюсь, местным барышням и без багажа есть на что посмотреть: мой рост под метр девяносто; не страшные — как я в глубине души надеюсь — черты лица. А если не нравится лицо — пусть оценят темно-серый, в крупную синюю клетку костюм, к которому прилагается белоснежная рубашка с закругленными по последнему слову моды уголками воротника. В остальных деталях одежды тоже порядок: небрежно повязанный галстук, весь в черно-золотых узорах, да новенькие броги, чуть поскрипывающие при каждом шаге. Как вишенка на торте — абсолютно бессмысленная, но от этого не менее обязательная кепка.

Дорого, броско, но ведь не станешь же каждому встречному-поперечному объяснять, что чуть более года назад я и сам таскал мешки в порту — как обычный грузчик. А все внешние признаки моего достатка и успеха — лишь антураж авантюрного спектакля, который пытается разыграть на просторах молодой Советской республики Яков, мой старший аж тридцатилетний партнер и идейный вдохновитель. Заодно — тщеславный наглец в своей нелегкой «работе» и кичливый франт. Даже сейчас вместо добротной, но вполне тривиальной классики к серым бриджам он натянул вызывающие гольфы до колена в мелкий черно-белый ромбик, массивные черно-белые же штиблеты, а пиджаку предпочел шерстяной джемпер, разумеется, одной расцветки с гольфами. Хорошо хоть кепка обычная, серая, иначе впору выходить не на перрон одесского вокзала, а прямиком на арену цирка, клоуном.

Понять Якова несложно — вся его жизнь, в сущности, затянувшаяся театральная премьера. Более того, за несколько месяцев совместного путешествия я успел оценить и отчасти полюбить милую привычку моего спутника жить каждый день как последний, чего бы это ни стоило. Поэтому ничуть не расстроился, когда для покупки билетов в родном городе он обратился в отдельное окно кассы, приметное кроме скромной таблички «Управление спальных вагонов прямого сообщения» совершенно невероятным для данного места и времени отсутствием очереди.

Приятная и безукоризненно вежливая девушка небрежно глянула на наши справки-разрешения с места работы и, почеркав неразборчивые цифры на бумажках под копирку химическим карандашом, выдала ярко-красные типографские квитанции-плацкарты [Плацкарта — нумерованное место в вагоне. В обычных поездах того времени нумерации мест не существовало, они появились только в середине 30-х гг., с массовым появлением «егоровских» вагонов (более-менее похожих на современные четырехосные Ленинградского завода имени И. Е. Егорова).]. На каждой красовалась изрядно подзабытая мной аббревиатура наркомата путей сообщения с пиратским гербом — перекрещенным с якорем абордажным топором. Калькуляция стоимости служила основанием для взыскания целых сорока трех рублей — за мягкость, место и белье.

Оплатой этой суммы дело не ограничилось. Уже в обычной кассе Яков, ткнув пальцем в плакатик «По плацкарте НКПС билеты приобретаются вне очереди», уверенно оттер от окошка всех желающих и взял два билета в «мягкий», по восемьдесят четыре рубля за каждый. По здешним меркам — двухмесячный средний заработок рабочего — безумные деньги за чуть более чем двухдневный вояж до Москвы.

И вот теперь, уже на перроне, результат стараний по повышению комфорта воплотился во вполне материальный объект. Последним в составе — и, соответственно, первым со стороны вокзала — нас ждал более чем примечательный вагон. Не знакомый мне по вояжу из Берлина в Ленинград первоклассный синий, не желтый второго класса и, конечно, не обычный зеленый, как здесь принято говорить — «жесткий». Его обшитый дорогим деревом корпус светился благородной фактурой [Наружная отделка вагонов СВПС (бывших международных дальнего следования) выполнялась тиковым деревом, с покрытием лаком в восемь слоев с промежуточной обработкой. Крыши крыли красной медью.] как будто сам по себе. Потемневший от времени, местами облупившийся лак ни капли не мешал, наоборот, он придавал вагону сходство с океанской яхтой, получившей свое и от седых пенных гребней штормов, и от обжигающего солнца тропических штилей. Начищенные бронзовые поручни и оконные наугольники еще более усиливали впечатление: в подобранном сочетании они как-то по-особому блестели на солнце.

«Так вот ты какой, международный спальный!» — ударила короткой искрой догадка.

Перед глазами встала бесконечно далекая, но все еще памятная спокойным уютом комнатка в Хельсинки, неяркая лампа под зеленым абажуром, и под ней — перечерканный тут и там карандашом томик «Трех столиц» Василия Шульгина, в котором, собственно, я впервые наткнулся на воспоминания о подобном слипингкаре [Термин, очевидно, происходит от английского sleeping car (спальный вагон).].

Как давно и как недавно это было!

Но предаваться воспоминаниям некогда. Пожилой усатый мужчина в новехоньком синем френче встречал нас у распахнутых дверей вагона. Приколотая к груди золотая номерная бляха «проводник-истопник» и роскошная черная фуражка с синим кантом придавали ему вид настоящего командира. Однако рассмотрев красные плацкарты в наших руках, кондуктор незамедлительно переломился в пояснице. Начищенная до блеска пиратская эмблема ярко сверкнула под лучами клонящегося на закат солнца.

— Сделайте-с одолжение, господа-с, проследуйте в шестое купе, рассаживайтесь со всяческим удобством-с…

Роскошь внутреннего убранства сразила меня наповал. Стены коридора радовали уставший от буржуазного рационализма взгляд панелями благородного красного дерева и вставками из тисненого плюша. Окна прятались под собранными в затейливые рюши портьерами, настоящими, совсем как в приличном доме или дорогом отеле. Тусклой бронзой светилась массивная инкрустация молочных плафонов. Ручки дверей удивляли банковской точностью и надежностью. Туфли тонули в начавшей облезать, но все еще очень годной ковровой дорожке.

Как будто вернулись довоенные имперские времена: за окнами счастливый четырнадцатый, а не суетливая, пошлая — да еще поиздержавшаяся до последнего предела — весна тридцатого года.

— Куда класть прикажете? — Носильщик за спиной бухнул сапогами, разом стирая наваждение.

— Тебе лучше знать, братец, — со смешком выдал указания Яков, уступая место в узком проходе. — Да смотри поаккуратнее там! Кожу не поцарапай!

— Наверняка ведь вагон в Германии делали? — не смог я удержать давно вертящийся на языке вопрос. — Ей-ей, не под силу царской промышленности такие чудеса сотворить, да еще в количествах, чтоб до сих пор хватало в Одессу гонять!

Вместо ответа Яков указал рукой на закрепленную над дверями табличку — «Верхне-Волжскій заводъ, городъ Тверь. 1904 годъ. Купе № 6».

Между тем носильщик закончил упихивание наших чемоданов и узлов, получил долгожданную полтину серебром и вместе с густым ароматом дегтя утопал к выходу.

Можно осмотреться…

Прямо напротив, на уровне глаз, вдоль стены вагона раскинулась верхняя полка — мягкий матрас в массивной деревянной раме. Сразу под ним — широченное, аж трехрамное окно. Справа — диван с прихотливо изогнутыми ореховыми подлокотниками и высокой «тронной» спинкой. Очень удобно, ничто не мешает плюхнуться с размаху на мягкие пружины поближе к столику.

Но откуда вторая полка в двухместном купе?!

Резко перевожу взгляд: дивана напротив нет и в помине, вместо него всего лишь широкое кресло, а у входа перегородка выступает внутрь купе, и — черт возьми! — там еще одна дверь, мимо которой я умудрился впопыхах проскочить.

Неужели…

Точно, уборная! Хотя нет, только раковина умывальника, да вдобавок — судя по виднеющейся в глубине второй двери — одна на пару купе.