Монах решительным жестом заставил адепта умолкнуть и обратился ко мне:
— Покажи!
Деваться было некуда, и я задрал штанину чуть выше колена, позволяя разглядеть последствия удара тростью. Монах хмыкнул и спросил:
— И куда это ты влез, отрок? Во что впутался?
Вопрос надавил, будто каждое из слов имело вес кирпича, и я спешно произнёс:
— Да никуда! Просто тайнознатцу под горячую руку попался! — И после чувствительного тычка в спину добавил: — Отче…
— Вот как? — улыбнулся монах, даже не пытаясь скрыть недоверия. — И каким же заклинанием он тебя… поразил?
— Да просто тростью хрястнул! — пояснил я, уставившись на носки ботинок.
— Даже так? И кто этот нехороший человек?
— Не знаю…
— Ты начинаешь испытывать моё терпение, отрок! — нахмурился монах, и на сей раз противоестественное давление оказалось не в пример сильнее.
Не кирпич уже каждое слово, а пудовая гиря! Заупрямлюсь — раздавит!
— Как зовут — не знаю… — выдавил я из себя и вдруг помимо собственной воли выпалил: — Он на паровом экипаже прикатил!.. — Сказал и осёкся, едва удержавшись от упоминания клуба «Под сенью огнедрева», но хватка чужой воли не ослабла, вот и продолжил: — На экипаже герб с пурпурной змеюкой! Или с чёрной на лиловом поле… Да, так!
Сразу стало легче, но следом прозвучал новый вопрос, точнее — два.
— Тайнознатец молодой был или старый? Трость разглядел?
— Молодой тоже был! — заявил я неожиданно даже для себя самого. — Но ударил старик. Дряхлый совсем, гад, а врезал так, что чуть кость не перешиб! Трость разглядел, да. Тёмное дерево с серебряными накладками, рукоять в виде змеиной головы. Глаза из фиолетовых камушков.
Будто память прочистили. Всё рассказал, что видел. И только чистейшую правду. Горло так сдавило, что ни слова лжи из себя при всём желании вытолкнуть не получилось бы.
Магия! Пусть я и не ощущал ни холода, ни жара, но в голове ровно колокольный звон плыл, ещё и ароматом ладана невесть откуда пахнуло, хоть в келье даже свечи не горели!
Впрочем, плевать! Скрывать было решительно нечего. Забрезжила даже надежда, что злобному старикану теперь прилетит по первое число, но монах после моих откровений явственно поскучнел и придвинул к себе чистый лист писчей бумаги.
— Зовут тебя как, отрок?
Тут бы соврать, да не смог, сказал как на духу:
— Серым кличут, отче. Худым ещё, но это обзываются просто.
— Серый — и всё?
Когда-то у меня было имя, да только кому до того какое дело? Вот и подтвердил:
— Просто Серый, отче.
— Живёшь где?
И вновь захотелось соврать, и вновь ложь застряла в глотке, ещё и задыхаться начал. Чужая воля надавила неподъёмной тяжестью, зазвенело в ушах, снова повеяло ладаном, и я сдался, выложил всё как есть:
— В Гнилом доме на Заречной стороне. Там его все знают, не сомневайтесь!
Монах покачал головой и оторвал взгляд от своих записей. Жестом велел мне задрать штанину, присмотрелся к синяку, хмыкнул и велел:
— Отведи отрока в часовню Карающей десницы. Пусть помолится там до полудня, а лучше даже до трёх часов. Только в подвал его помести. А ты, — указал он на меня пером, — месяц будешь являться к заутрене. Брат Тихий определит хотя бы даже в церковь за свечами приглядывать. Станешь отлынивать или вовсе не придёшь, он тебе ногу сломает. — И уже снова адепту: — Только не перепутай! Правую!
Угрозы в словах монаха не прозвучало, но пробрало меня до самой печёнки.
— А как же нога, отче? — всё же спросил я, хоть брат Тихий и потянул уже из кельи. — Что с ней вообще?!
— Ерунда! — отмахнулся монах. — К вечеру пройдёт.
Пройдёт? Сама собой? Без лечения?
Что за ерунда?!
От растерянности даже упираться бросил, позволил монашку вывести себя на улицу. Дальше мы двинулись не к церкви Серых святых, а к входу на закрытую для мирян территорию обители.
— В часовню Карающей десницы по распоряжению брата Светлого! — с важным видом объявил мой сопровождающий дежурившим на входе монахам.
Старший из них смерил нас таким цепким взглядом, каким может похвастаться не каждый квартальный надзиратель, и заявил:
— Там сейчас с неофитами занятие начнётся! Нечего ему под ногами путаться.
— И что с того? Его в подвал запереть велено!
— Так, да? Хорошо. Лютый, проводи.
Брат Тихий напыжился было, но промолчал. Если первый монах был не из тех, с кем стоит пререкаться, то второй и вовсе больше походил на кулачного бойца. Сбитые костяшки, приплюснутый нос, ломаные-переломаные уши, обманчиво неторопливые движения. Вот уж точно — Лютый.
За аркой обнаружился ещё один огороженный зданиями двор, меня повели к выстроенной посреди него небольшой церквушке. Рядом с той обнаружилась засыпанная плотным речным песком площадка со вкопанными в землю столбами и перекладинами, там же валялись под навесом гири и гантели. В саму часовню не запустили, велели спускаться по каменной лестнице, узкой и крутой. Я бы непременно все ступени пересчитал, когда подвернулась отбитая нога, если б чего-то подобного не ожидал, а так успел опереться рукой о стену.
Черти драные! Да когда это закончится уже?!
Подвал оказался весьма просторным, под потолком там имелось несколько зарешёченных окошек, поэтому совсем уж темно не было. Разглядел голые стены, каменный свод и брошенную на пол циновку.
Когда за спиной лязгнула дверь и послышался скрежет провернувшегося в замке ключа, меня аж передёрнуло.
Брат Тихий, брат Светлый, брат Лютый… А ну как и меня в монахи постричь решили? Брат Серый — звучит ведь, так?
Но нет, чушь собачья! Точно не за этим сюда привели! Знать бы ещё — зачем и как это поможет с ногой.
Каждый шаг отдавался в колене острой болью, поэтому слоняться от стены к стене я не стал, улёгся на циновку. От каменного пола тянуло холодом, пришлось сесть.
Тишина, полумрак, время — будто остывший гудрон.
Ну и зачем меня сюда законопатили? Вот на кой чёрт, а?
С полчаса, наверное, я терялся в догадках, а потом вдруг ощутил зуд и жжение в отбитой ударом трости голени. Поначалу списал это на самовнушение, затем решил, что просто отсидел ногу, но только попытался встать и тут же со стоном рухнул обратно.
Чёрт, больно!
И это были ещё цветочки. Дальше откуда-то потянуло запахом ладана, начали доноситься отголоски песнопений, в подвале сделалось душно и жарко, а место ушиба загорелось огнём, будто туда ткнули раскалённым тавром.
Я даже вонь горелой плоти и волос уловил, но задрал штанину и — ничего.
Лёгкая припухлость, длинный чёрный синяк, никакого намёка на ожог.
Чего ж меня так корёжит тогда?!
И тут я сообразил: магия! Меня прожаривала какая-то церковная магия! Точнее — не какая-то, а лечебная.
Несколько дней кряду я в навеянном лихорадкой бреду пытался вдохнуть в себя небесную силу, но из той зряшной затеи ничего не вышло, а сейчас и стараться даже не пришлось: противоестественное тепло накатывало со всех сторон, жгло и терзало ногу, заставляя скрипеть зубами от боли.
Не будь дверь заперта, точно бы уполз на улицу, а так бессильно распластался на циновке и завис на самой границе беспамятства. Беспрестанно проваливался в забытьё и тут же выныривал обратно под очередным натиском терзавшей ногу боли. Та пульсировала всё сильнее и яростней, незримые огненные пальцы впивались в отбитую голень всё глубже и глубже, под их нажимом начали плавиться кости.
И я понял — не выдержу, рехнусь.
Но только если раньше не задохнусь — каждый очередной вдох давался со всё большим трудом.
Я постарался разжать судорожно стиснутые челюсти, перебороть крутившие тело судороги и наполнить лёгкие воздухом. Выдохнуть и наполнить вновь. И втянуть в себя не только воздух, но ещё и небесную энергию. Раз за разом: вдох! вдох! вдох!
Ни черта из этого не вышло, но мало-помалу меня перестало корёжить и вернулась ясность мысли. И одновременно возникло жжение в районе солнечного сплетения. С каждым ударом сердца, с каждым вдохом — всё сильнее и сильнее. И когда моргал, то будто песок в воспалённые глаза сыпал.
И вот точно ли ничего не вышло?! Или всё же выгорело? Не поэтому ли начал потихоньку выгорать изнутри уже я сам?!
Я припомнил всё, о чём говорилось на листке с описанием третьей ступени возвышения, и в следующий раз попытался энергию не только втянуть, но и вытолкнуть прочь, не задерживая в себе.
Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Полегчало. Пусть я и продолжал обливаться потом, зато больше не запекался от лютого жара незримого небесного пламени. Правда, теперь на выдохе обжигало глотку. Того и гляди — пламя изрыгать стану, куда там заморским факирам! И вновь на помощь пришли наставления о возвышении. Я бросил выдыхать энергию, вместо этого взялся прогонять её по телу тёплой волной и представлять, как та вырывается вовне прежде, чем успеваю сделать очередной вдох.
Это оказалось неожиданно легко. Точнее — оказалось бы, если б всякий раз в отбитой голени не загорались жгучие уголья боли. Это сбивало, и приходилось всё начинать заново.
Плевать! Заняться в любом случае больше было нечем, и уж точно я не желал корчиться в судорогах, поэтому упражнялся, упражнялся и упражнялся, стараясь ничего не переврать и следовать записям до самой последней буквы.