Павел Крусанов
Игры на свежем воздухе (роман-четки)
......Образец пристальной прозы, сделанной так, как делаются уникальные вещи. Вознаграждение стоит читательских усилий — мы обретаем новое понимание смысла истории.
Александр Секацкий
...Ядовитый писатель Набоков часто издевался над теми сочинителями, что не знают ни названий деревьев и трав, ни имен животных, так вот это абсолютно не про Крусанова: автор предельно конкретен и точен. Но плоть конкретной и подробной действительности то и дело граничит в книге с нереальным, невероятным, невозможным. Природа — по-прежнему неразгаданная человеком властная, манящая тайна. Ребус, шифр, криптограмма, сфинкс. И настоящая тема книги — это роман мужчины с природой, подлинный роман, исполненный страстных желаний и жутких страхов, обретений и потерь.
Татьяна Москвина
...Мифотворец, строитель незримой империи духа, писатель, которому «нравится всякий раз писать так, как будто до этого момента ничего еще написано не было», автор романов, постоянно попадающих в шорт-листы российских литературных премий и с тем же неумолимым постоянством выпадающих из них по причине резкой непохожести этих текстов на что-либо привычное глазу, уму и вкусу в общем премиальном потоке, — это и есть Крусанов, воин блеска русской литературы, незаменимая ее часть.
Александр Етоев
Крусанов — редкий тип писателя-универсала, он умеет, кажется, все. Новая книга — это про охоту. Реально, про охоту, как где-то в Псковской области городские охотники вместе с местным жителем ходят на утку. Я вот совершенно не охотник, но советую прочесть и читать и внимательно, потому что, как там все эти охотничьи дела описаны, закачаешься!.. Я не понимаю, как это сделано — вроде и сюжета какого-то сквозного нет, и с чего бы мне читать об охоте, но читал с полным упоением.
Владислав Толстов
1. Недолгая красота осени
— Коля, а кто это? — Пал Палыч придирчиво рассматривал юркую таксу с умным вопрошающим взглядом и лоснящейся на солнце шёрсткой цвета молочного шоколада. — Давно у тебя?
— Так мы когда с тобой последний раз на норах были? — Усы под носом Николая топорщились щёточкой. — А этот у меня уже чатвёртый год.
— Дельный? — В голосе Пал Палыча брезжило сомнение.
— По-всякому, — последовал сдержанный ответ.
Хозяин таксы — коренастый, плотный, с изборождённым морщинами лицом мужичок лет шестидесяти в вязаной чёрной шапочке-петушке, из-под которой сзади поверх овчинного воротника куртки свисала седовато-русая плеть собранных в хвост волос, — в одной руке держал мешок с двумя лопатами, опознающимися по торчащим черенкам, в другой — разобранное ружьё в коротком чехле и патронташ.
— Это Пётр Ляксеич, — представил спутника Пал Палыч. — На норах не был. Интяресуется.
Само собой, Пал Палыч заранее предупредил приятеля о петербургском госте, давно желавшем посмотреть, как работают умельцы с собакой на барсучьих и лисьих норах, поэтому тот не удивился незнакомцу и вопросов не задавал. Пётр Алексеевич пожал протянутую ему крепкую шершавую ладонь и открыл багажник. Мешок, патронташ и чехол легли на дно. Пал Палыч сел впереди, Николай, подхватив собаку под брюхо, подсадил её в заднюю дверь и следом забрался сам.
— К Соболицам? — уточнил Пал Палыч. — На заворы? [Завор — обрыв, крутой склон, холм с крутыми склонами (пск.).]
— Туда, — кивнул Николай.
Октябрь уже перевалил венец, но лес ещё не оголился донага — жёлтый, багряный и зелёно-бурый лист до сих пор держался на ветках берёз, ив и осин, хотя изрядно поредел, сбитый осенними ветрами. Несколько хороших ливней могли бы скоро довершить дело, но осень стояла сухая, ясная, лишь изредка небо кропило землю ситным дождиком. Мир оставался по-прежнему цветным, прохладно увядающим, будто забытая зелень на полке холодильника, и, как озноб на коже, слегка зернистым.
Вчера, когда при разговоре с Пал Палычем о грядущей поездке Пётр Алексеевич предложил взять с собой водку, чтобы вместе отметить охоту или просто в знак признательности одарить Николая доброй выпивкой, Пал Палыч сказал: «Ня надо», — пояснив, что Николай, увы, не воздержан. «На няделю, на две улетает, — вздохнул Пал Палыч. — Потом узелок завязывает. Две нядели пройдёт — и опять. Да ещё говорит: мол, Паша, ты со мной ня садись, я после третьей рюмки в драку лезу. Вот такая петрушка. Я с им на норы уже лет восемь ня хожу. Он — в бригаде, я — ня в бригаде. Пушнина ничего тяперь ня стоит. Понимаете? Вот и выходит так как-то… Он ня звонит, и я ня звоню. А в целом — дружим: если встретимся — на похоронах, на крестинах — поговорим. Вот вы приехали, я сразу к нему — срядились».
Между тем Николай Петру Алексеевичу понравился: спокойный, немногословный, без самодовольных ухваток, но и не робкий, что видно по взгляду, и самооценка без ущемлений — не пытается произвести впечатление на незнакомого человека. Понравился и его карий пёс, которого звали коротко — Чек, будто сломали сухую ветку или гранёный карандаш. Пока в дороге Пал Палыч рассказывал Петру Алексеевичу историю своего романа с пчёлами, ни Николай, ни Чек, оба полные достоинства, не проронили с заднего сиденья ни звука — впрочем, возможно, из-за шума мотора и колёс с грубым протектором им было просто не разобрать слов.
— Что касается пчёл, я с ими всю жизнь — наудачу, — делился извивами своей судьбы Пал Палыч. — С восьмидесятого года пчалáми занимаюсь и всё ждал капиталистическое время, чтобы мёд продавать. А потом ждал, когда вступим в ВТО, чтобы наш медок пошёл за бугор. В девяностые немцы приезжали к Веньке Качалову — у него сястра родная в Германии… Это наши немцы, с Поволжья, или откуда там — врать ня буду. Она за него, за немца этого, замуж вышла и туда — в Германию. А тут приехали, мёду попробовали, и он говорит, что такого мёда в Германии ня едал — вкусный. — Лицо у Пал Палыча сделалось вдохновенно-восторженное, как перед радостным свиданием. — И вот он два-три раза приезжал, и всё бярёт по литру, потому что больше через границу провозить няльзя. То есть мёд вообще няльзя провозить — отбирают, но он говорит: «Я на таможне взятку даю, я такого мёда хочу — у нас в Германии такого нет».
— Откуда в Германии мёд… — подыграл Пётр Алексеевич. — У них небось пчёлам не разжужжаться, вся жизнь по науке: без пыльцы, без нектара — на сиропе.
— Вот! — Пал Палыч вознёс вверх указующий перст. — А я-то мотаю на ус и жду, когда в ВТО войдём и за границу торговать можно будет. Думал, тогда сбыт пойдёт — только успевай качать. Вошли, а спросу там на наш мёд нету — никто ня подсуетился, чтоб приезжали заготовители и скупали по пасекам. Поэтому нет развития. — Пал Палыч потускнел. — Я к тому говорю, что я в пчаловодстве, в своём хозяйстве, ня развиваюсь, а иду под дурачка к богатому работать по пчалáм. Там стабильная мне зарплата, и я работаю на хозяина — как он хочет, так и работаю. Но конечно, докуда возможно… — Пал Палыч провёл ребром ладони по колену черту. — Богатые у нас были Салкин в Вяхно и Кузёмов в Посадниково. Я у обоих на пасеках работал. Салкин, правда, только за лето платил, но я всё равно был доволен. А сейчас наступает время… То есть я знал, что Кузёмов — игрался. Салкин тоже поиграл и конец — сельское хозяйство завязал. Кузёмов тоже с этого года кончает с пчаловодством — мне, говорит, это ня надо. Стадо молочное оставляет, а с пчалами — всё. Мне было выгодно по пчаловодству на них работать, а тяперь они отказываются, и надо определяться: снова пять-десять домиков иметь и без денег быть, но с мёдом, либо надо заняться всерьёз.
— Отчего не заняться, раз дело вам знакомое да ещё пó сердцу? — Пётр Алексеевич смотрел на дорогу и удивлялся, как много сорок и соек слетает с обочины трассы, будто у них тут престольный праздник с ярмаркой.
На лугах вдоль дороги сепия пожухлых трав мешалась с влажной зеленью. В садах на полуголых яблонях, словно новогодние ёлочные шары, висели цветные яблоки.
— В этом году я сделал пятьдесят домиков и накачал с пятидесяти домиков, — со значением произнёс Пал Палыч. — И продал мёда на двести тысяч.
— Ого! — присвистнул Пётр Алексеевич и невольно подумал: «А роёв-то на столько ульев где взял? Небось подловил у Кузёмова да у Салкина».
— А ещё раздал… На двести тысяч — это ня точно, потому что я брал и тратил. Это примерно.
— Записывали бы, — подсказал Пётр Алексеевич.
— Ещё чего! — чрезмерно, не равновесно поводу возмутился Пал Палыч. — У меня нет привычки копить в чулок и счёт вести. Деньги — от Сатаны. Пришли — я сразу их потратил. А душа — та от Бога. Почему богатые страдают?
Пётр Алексеевич изобразил на лице живой интерес.
— Потому что у них сатанизма больше, чем души. — В глазах Пал Палыча вспыхнули угли. — Сатанизм душу съедает. Сатана ня только в деньгах, он и в других помыслах дан, и нам нужно себя так вести и так свою жизнь регулировать, чтобы Сатана и со стороны денег душу ня подъел, и со стороны… интимной тоже. Потому что до того можешь дойти, что в педофилы подашься. Или ещё куда. И ты должен себя во всём так вести — всё это регулировать. Даже в охотничьем хозяйстве. Понимаете? Зверь дан, ты возьми, съешь, а ня то что набил и начал торговать, магазин открыл… Это образно. Я к тому, что везде сатанизм тебя преследует, а ты должен его того — маленько побоку.
