Плоскодонку, продев цепь в уключины вёсел, примкнули к столбу со скобой. Чтобы не возиться утром с насосом, резинку сдувать не стали — примотали страховочной тесьмой и скотчем на крыше к перекладинам багажника. Одну за другой — довольно грубо — Цукатов бросил коробки с подсадными на заднее сиденье.

— Ты к ним совсем без уважения, — заметил Пётр Алексеевич, спуская до колен отвороты болотников.

— За что ж их уважать? — Цукатов переобувался в замшевые ботинки. — Они же селезней на смерть выкрякивают.

— Ты ведь не селезень. — Пётр Алексеевич сел в машину. — Для тебя стараются.

— Знаешь, как охотники подсадных зовут?

— Как?

— Катями. — Профессор запустил двигатель.

— Как-как?

— Ну, кати, катеньки…

— Почему?

— А вот послушай. — Цукатов врубил дальний свет. — Одну из лучших пород подсадных, самых голосистых, вывели в своё время в городе Семёнове Нижегородской губернии. Давно дело было, ещё до исторического материализма. По тем временам в Нижнем проституток Катями звали. Ну, как в Турции сегодня всех русских девушек — Наташами. Сообразил? Оттуда и повелось.

— Что ж тут соображать. — Пётр Алексеевич почесал щетину. — Не уважаешь, значит, проституток…

Ехали медленно, Цукатов внимательно оглядывал путь — хоть фары и выхватывали из темноты дорогу, но та на подъезде к озеру в паре нехороших мест расползалась, так что недолго было и увязнуть. Днём хорошо были видны обходы, а теперь… И точно — в одной раскисшей колее едва не сели. Побуксовали, однако ничего — на понижающей враскачку выбрались.

Пал Палыч бодрствовал, все остальные в доме спали — время перевалило за полночь. Так получилось: долго ехали из Михалкина — парусила лодка на крыше. Когда Цукатов и Пётр Алексеевич, разгрузившись и переодевшись, зашли в кухню, на плите в большой сковороде уже скворчала картошка со свининой, а на столе среди Нининых овощных заготовок, сырных, колбасных и мясных нарезок стояла бутылка ледяной водки — из тех, что привёз Пётр Алексеевич и предусмотрительно схоронил в морозильнике.

— Надо уток ощипать, — сказал профессор. — Утром некогда будет — поедем на зорьку.

— Много? — Пал Палыч щедрыми ломтями нарезáл душистую буханку.

— Три штуки. — Цукатов в детском нетерпении взял со стола и сунул в рот ломтик сыра.

«Ребездóк», — щёлкнуло в голове Петра Алексеевича местное словечко — так называли здесь дольку сала, мяса, колбасы или чего-то иного, отрезанную предельно тонко, чтобы разом положить в рот, где та растает.

— А ня берите в голову, — махнул ножом Пал Палыч. — Завтра Нина ощиплет.

— Нам Нина за лебедя так ощиплет, что не приведи господи — дуй не горюй. — Пётр Алексеевич поднял глаза к потолку. — С нами крестная сила!

Пал Палыч задумался.

— Может, отойдёт, — сказал неуверенно. — А может, и бронебойным шарахнет в башню. Вот тоже! — В шутливом негодовании Пал Палыч бросил нож. — Давайте наливайте. — Вскочив, он водрузил на подставку в центр стола дымящуюся сковороду.

— Я смотрю, у вас тут с лебедями строго. — Зевота ломала Цукатову челюсти.

— Это у Нины особое дело — ей за лебядей больно… — Вдаваться в детали Пал Палыч не стал.

— В гневе женщины подобны бурлящему Везувию, — сообщил Пётр Алексеевич, отворяя заиндевелую бутылку. — И это сравнение делает вулкану честь.

Выпили и накинулись на горячую картошку со свининой — аппетит нагуляли изрядный.

После второй Пётр Алексеевич вспомнил про косуль на поле.

— А все звери из лесу, — откликнулся Пал Палыч, — козы, лисы, зайцы… да и птицы тоже — все ближе к деревням жмутся. То ли пропитание, то ли общение у них какое или что — тянет их к людя́м. Нам ня понять.

Утолив голод, размякли.

— Отслужил год, и на меня командир батальона дал приказ — в отпуск. За хорошую службу. — После третьей рюмки Пал Палыч погрузился в воспоминания. — А со мной служил сержант — азербайджанец. И начальник штаба тоже азербайджанец — Абдулаев. Такой человек, как уголь — ня обожжёт, так замарает. Ну, он там, в штабе, и поменял фамилии с моей на его. И мне ня дали отпуск, дали ему. Повезло так. Прошла няделя, может, две — вызывает меня командир роты, говорит: так и так, бабушка у тебя умерла, вот теляграмма. А бабушка считалась дальний родственник, ня близкий. Близкий — родители да братья-сёстры. На похороны к ней ня отпускали. Но я тебя, ротный говорит, за хорошую службу могу отпустить на десять суток — только за свой счёт, потому что какие деньги были, все на отпускников потратили. Поехал без денег — мáльцы скинулись. Прибыл домой, а тут отец слёг — сердце. Давай, говорит, попрощаемся — больше ня увидимся. Уехал, так больше отца и ня видал. Как вернулся в часть, теляграмма — помёр отец. Я выезжаю. Так вот два раза в отпуске и побывал. — Пал Палыч закинул руки на затылок и потянулся. — Дисциплинированный был — после армии на «Объективе», заводе нашем, у бригадира разрешение спрашивал в туалет сходить. Надо мной смеялись. Как привык в армии, так и тут…

После четвёртой отправились спать — через три часа Петру Алексеевичу и Цукатову надо было вставать, если хотели успеть на зорьку. Что до Пал Палыча, то он и вовсе никогда не выходил за меру.

Действительность, запущенная с клавиши «пауза», всегда врывается внезапно, будто обрушивается из ничем, казалось, не грозящей пустоты. Даже если обрушившееся — тишина.

Первое, что увидел Пётр Алексеевич, открыв глаза, — начертанную солнцем на стене геометрическую фигуру. Такой покосившийся, чуть сплющенный с боков квадрат, без прямых углов, но с параллельными сторонами. Он знал, как называется эта фигура, но даже произнесённое мысленно название так вычурно, церемонно и неорганично обстоятельствам плясало в разболтанных сочленениях, что он предпочёл изгнать вертящееся и подскакивающее слово из головы.

«Проспали», — догадался Пётр Алексеевич.

В комнату вошёл Цукатов, руки его были по локоть в пуху.

— Кишки заспиртовал? — участливо поинтересовался Пётр Алексеевич.

Профессор с привычным видом превосходства усмехнулся:

— Вставай. Поехали. Ключ надо отдать.

Он говорил, будто катал по сукну костяные шары.

Нина к завтраку не вышла — в кухне хозяйствовал Пал Палыч.

— Вы дом не продавайте, — сказал Пётр Алексеевич. — Ни сами, ни детям не позволяйте. Это ж, Пал Палыч, родовое гнездо и детям вашим и внукам. А родовое гнездо продавать — последнее дело.

— Я даже ня спорю с вам. — Пал Палыч врубил электрический чайник. — Даже запятую нигде поставить ня могу. Я ведь понимаю, что буду слабеть. Как совсем ослабну, тогда зятю и доче скажу: мудохайтесь — вот вам мой дом, делайте, что хотите, а я — только рыбалка да охота. Понимаете, замысел какой, чтоб к дому их привлечь? А там уж как у них получится. Надо отдавать им борозды правления, чтобы ня по кабакам ходили, а — вот вам родовое имение, гните спину. Так что продавать ничего ня позволю — так, хитрю. — Пал Палыч нацелил на Петра Алексеевича большой крепкий нос и уточнил: — Это хитрость в хорошем плане, ня та, которая чтоб обмануть человека, а умная. Они — тут, а я смогу и в их доме — хоть сторожем. А что? Пистолет с зямли выкопаю и буду с им спать. Сила-то заканчивается — только на курок нажать…

Про то, что сила у него заканчивается, Пал Палыч лукавил — мог трактор из болота вытолкать.

Через полчаса, наскоро перекусив, Пётр Алексеевич и Цукатов сдули и упаковали лодку, погрузили катенек в машину и отправились к рыжему староверу. Тут же и ружья: решили прогуляться с Бросом по берегу Михалкинского озера — вдруг из травы поднимется утка, — а то и обследовать те озерца между Теляково и Прусами, на которые вчера не хватило времени.

Утро выдалось ясное, кругом разливалось весеннее нетомящее тепло. Цукатов досадовал, что проспали зорьку. В тон ему вздыхал и Пётр Алексеевич — огорчался без фальши, но вместе с тем был умиротворён и рад, что выспался. «Должно быть, — думал Пётр Алексеевич, — я по натуре не законченный охотник, как Пал Палыч и Цукатов, не одержимый тип, а так, любитель — на половинку серединка…» Впрочем, повода для печали он тут не находил: Пётр Алексеевич привык принимать жизнь такой, какая она есть, во всём её несовершенстве — не запрашивал от неё большего, чем она могла дать, и чутко понимал, где человеку следует в своей требовательности остановиться.

На этот раз ворота на двор Андрея были закрыты.

Только вышли из машины, как тут же у калитки явился и хозяин.

— Смотрю, упустили зорьку. — Андрей взял из рук Цукатова ключ от лодочного замка.

— Засиделись за полночь, — сказал Цукатов. — Даже будильник не услышали. Ничего, по берегу пройдёмся — не возьмём никого, так хоть издали посмотрим. — Профессор открыл заднюю дверь салона и достал коробку с подсадными. — Вот, держите. Голосят, как серафимы в Царствии Небесном.

— Спасай вас Бог. — Хозяин степенно качнул рыжей бородой и принял коробку.

— А гуся на вечёрке не было, — с напускным укором сказал Пётр Алексеевич. — И утки — негусто. Небось сами всех уже пощёлкали.

— Какое — мы ещё не приступали, — щуря лукавые глаза, спокойно ответствовал Андрей. — Знать, днём снялись. Им до гнездовий ещё махать не намахаться…