Высылаю тебе свою фотку, а то сфотографировался, да здесь хранить много фоток не разрешают — надо куда-то девать.
Мне часто пишет Наташка из Ленинграда, до её дома отсюда, из Осиновой Рощи, совсем недалеко — двадцать минут на электричке. Сейчас она сдаёт экзамены, после обещала приехать. Вот такова моя жизнь.
На этом писать кончаю — всё рассказал, больше нечего. Паша, на тебя надеюсь — пиши всё, что там нового в Себеже.
До свидания. Жду твоего письма.
Саня
Салют из Ленинграда!
Паша, здравствуй! С горячим армейским приветом к тебе — Саня.
Письмо я твоё получил, за которое большое спасибо. Делать сейчас нечего на занятиях, да и неохота заниматься — вот и решил написать тебе ответ. Время летит ужасно быстро. Остался последний месяц учебки — в октябре экзамены сдадим и трендец на этом. Здесь меня не оставят, скорее всего, отправят за границу — что-то из трёх: ГДР, Венгрия или Польша. Сейчас уже намного легче стало, чем сначала, — есть возможность и посачковать…
Ну что тебе написать? Служба идёт нормально, пять месяцев уже позади — совсем немного, и будет полгода. Ещё три раза по столько — и можно домой на дембель собираться. Не завидую я Валерику, если он всё же в армию пойдёт: первые полгода трудновато.
Только что принесли почту — от Гальки письмо получил. Тоже вот надо ответить… Пишут ещё девчонки: Зоя Иванова, Юлька Гнутова, Тамарка Скопцова, ну и, естественно, подруга ленинградская не забывает. В общем, время идёт — зашибись. Иногда приходится зелёного змия хватить — вот собираемся теперь перед отъездом сабантуй устроить.
Паша, а как вы там на квартире живёте? Не повезло вам со счётчиком. Вот когда мы жили, всё нормально было. Сдал ли ты на права мотоциклиста? Много ли девчонок поступило в этом году в техникум? Давай подыскивай для меня… После армии приду, они ещё учится будут — тогда познакомишь. Где ты был на практике в сентябре? Как там Валерик? Я ему письмо написал, он так и не ответил. Или, может, не получил. Галька мне пишет, она была в стройотряде под Идрицей — понравилось.
Ну, у меня пока всё. Пиши теперь ты. Только пиши побыстрее, чтобы письмо меня здесь захватило. Нас будут отправлять отсюда числа восьмого октября.
Пока.
Саня
Добрый день, а может, час!
Паша, здравствуй!
Письмо я твоё получил и сразу же даю ответ. Ты пишешь, что на седьмое ноября поедешь в Ленинград. Очень жаль, но на седьмое меня уже здесь не будет. Тут осталась мне ровно неделя — девятого октября ждём отправку за границу. Так что, Паша, сюда мне больше не пиши. Куда попаду — после тебе черкну. Сейчас мы уже сдаём экзамены. Сегодня сдали первый экзамен по физической подготовке: подтягивание, подъём с переворотом, прыжки через козла, вольные упражнения, стометровку и тысячеметровку. Сдали нормально — у меня три пятёрки и три четвёрки. Теперь ещё четыре экзамена и — сержант. Я уже себе значки заготовил. Перед отъездом собираемся отметить так называемый «малый дембель». В общем, Паша, пойдёшь на срочную, узнаешь сам, что это такое. На гражданке я армию представлял совсем иначе…
Ты спрашиваешь, как у меня обстоят дела с ленинградской Наташкой? Всё зашибись. Паша, а откуда Галька узнала, что у меня здесь, в Ленинграде, есть девчонка? Не ты ли сболтнул? Смотри… И как там Галька? Часто ли видишь её? Гуляет ли она с кем в Себеже? Обо всём распиши мне.
А Юрка Матвеев, значит, совсем до ручки дошёл. Ну, ему не бывать на воле — точно в тюрьму попадёт. А ты, стало быть, спортом серьёзно занялся? Нормально. Тебе будет легко в армии насчёт спорта. Нам сначала трудно было привыкать к бегу, а сейчас пообвыкли — по километру, а то и по три каждый день бегаем. Ноги уже накачали что надо. Паша, раз на права сдал, теперь покупай мотоцикл и катай баб. Я-то после армии точно себе «Яву» возьму.
Ну, вроде всё написал. Пиши ты — после, когда получишь моё письмо из-за границы. А пока — до свидания.
Саня
Увидишь Гальку, передавай ей огромный привет. Она же теперь на квартире живёт. Ты там смотри, не балуй!
Добрый день, а может, вечер!
Паша, здравствуй! Горячий армейский привет гражданским.
Делать совершенно нечего — сидим, ждём отправки. Решил написать тебе письмо. Экзамены мы сдали нормально, получили все сержантов, но тут немного опрохвостились. Как лычки вручили, решили отметить это дело — ну и попались офицерам. Вот по одной лычке и сняли — были сержантами, а стали младшими сержантами. Это, конечно, ерунда — могли до рядовых сразу…
Отправляют нас сегодня ночью самолётом в Германию. Не хотелось бы за границу, но ничего не поделаешь, придётся. Сейчас борзеем по-страшному: сержантов своих на три буквы посылаем — старые счёты сводим помаленьку. Как говорится, в армии надо всего попробовать — и хорошего, и плохого. Эх, ребята, несладко будет вам, если кто из вас попадёт в учебку — херовая штука, прямо скажу. Лучше сразу в линейку.
Нам сюда послезавтра уже молодых привезут, плохо, что мы улетаем — может, кого земляков встретил бы…
В Германию полетим на самолёте — хоть прокачусь первый раз в жизни! Как бы только в штаны не наделать от страха.
Ну, вроде всё написал. Теперь жди письма из-за границы.
Пока.
Саня
* * *
Сороки всё трещали, не унимались, но боевой помёт у них, по всей видимости, был уже на исходе. Попетляв по кладбищу, Гарун подбежал к Пал Палычу и ткнул его в колено зажатым в зубах птенцом.
— Ня надо мне, — отвёл заляпанную собачью морду в сторону Пал Палыч. — Сябе бери — твоя добыча.
Однако сжалился и, ухватив пса за ухо, обтёр ему чёрный лоб и веки на преданных глазах холщовым мешком, в котором привёз веник. Избавившись от позорного гуано, Гарун, не разжимая пасти, скрылся в кустах спиреи, где вскоре затрещал детскими косточками.
Пал Палыч уже не помнил отчётливо всех друзей и подруг из себежской студенческой юности — то время было, словно отлетевший сон, на который память не поставила свои силки. Вернее, кого-то помнил удивительно ясно, как первый цветной леденец на палочке, а кто-то растаял, оставив на чёрном зеркале прошлого лишь мутный след, точно мазок пальца на спящем экране смартфона. Что уж говорить про события и обстоятельства. Да, случилась какая-то история с электрическим счётчиком тётки Агафьи, мимо которого был пущен обходной провод, позволявший преступно расхищать энергию возбуждённых электронов… Было дело, но что именно произошло — память не удержала.
Брат Валерий после техникума закуролесил, женился, сел по хулиганке, вышел, загремел в стройбат, отслужил, снова закуролесил. Теперь остепенился, но как-то нехорошо — словно погас, словно душу вынули. Среди соседей он считался дельным мужиком — попросишь о чём-то, за что ни возьмётся, всё исполнит, пусть и с каким-то настораживающим пугливым усердием, переспрашивая и уточняя. Но посмотришь на него внимательно — и сразу понятно, что он никогда ни за что бы не взялся и ничем бы не заинтересовался, если бы не давили на поселившийся в нём страх. Оставь его в покое, предоставь самому себе, не укажи цель и задачу — руки его вяло опустятся, и он сиднем просидит весь день.
Юрка Матвеев, тоже учившийся в Себеже, отслужил в армии, а вернувшись, сорвался с петель, отсидел срок за кражу, побичевал, помотался по северам, после чего вернулся в родные Новосокольники к семье. Но вернулся какой-то поломанный — уже к шестидесяти впал в детство: каждое утро собирался в школу, где когда-то его научили, что земля — шар, а коммунизм — молодость мира. По пути в школу Юрка быстро уставал и, отойдя от дома не больше чем на квартал, опускался на землю, сидел так несколько минут, а потом засыпал на траве у забора. Паспорт и другие документы, зачем-то нужные Юрке в школе, у него давно украли. Свою дочь он не узнавал и, когда она меняла ему испачканное бельё, спрашивал: «Кто вы?»
А Галька? Галька, которой Саня вручил своё сердце, хотя и стеснялся прямо признаться в этом? Когда она рассказывала о себе, её детство и юность выглядели как сплошная психическая травма. Возможно, поэтому она никого не могла любить долго. Полюбив, ей как-то сразу становилось ясно, что это дело не стоит усилий — как ни крути, всё равно проиграешь. Но память о любви она сохраняла, чтобы носить образ удостоенных в своём сердце. Пусть даже образ этот не всегда выглядел чистоплотным — что поделать, любовь, осенявшая её своим крылом, была именно такой — чувственной и нечистоплотной. Зато теперь она — ретивая прихожанка: крестит щи на столе и за любое дело берётся только с благословения приходского батюшки. Логика её проста: Бог — не фраер, его можно полюбить до гроба и не облюбишься. Как-то незаметно она уверилась в том, что, несмотря на чреватые психическими травмами детство и юность, жива она и здорова лишь потому, что силы небесные понимают её с полуслова и все её мольбы, просьбы, претензии не остаются без внимания, а немедленно принимаются к исполнению. Она решила, что в этом и заключается милосердие Божье: не будь они исполнены, в какое чудовище обратила бы её жизнь, а так она — сама кротость. И раз всё идёт именно так, то нет ничего чрезмерного в том, чтобы встать в храме на колени и самозабвенно предаться горячей молитве. А уж дальше всё произойдёт само собой. Что могла бы она нынешняя написать в письме тому, давнему Саньке? Вот что: «Займись каким-нибудь рукоделием и так отгонишь лукавые помыслы, и учи наизусть что-нибудь из Писания — это ограждает от нашествия бесовского. Кроме того, сторонись праздных бесед, чтобы не слышать и не видеть неподобающего — того, что возбуждает страсти и укрепляет нечистые мысли, — и Бог поможет тебе». Не надо быть духовидцем, чтобы оценить добротность высказывания, которое Саня произнёс бы в ответ.
