— В фундаментальной науке иначе, — со скрытой досадой ответствовал Цукатов. — Там важна преемственность школы.

Пётр Алексеевич понял, что месть свершилась.

Годы знакомства приучили их не опасаться ни повисающих пауз, ни разогретого добела спора, однако при этом ничуть не сгладили углов, которыми при соприкосновении цеплялись их натуры. Профессор во всём любил порядок, и благодать его считал неоспоримой; Пётр Алексеевич был сторонником естественного бытия вещей. Когда Цукатов смотрел в ночное небо, он видел чудовищный, непозволительный кавардак — будь его воля, он расставил бы все звёзды по местам и там прибил, чтобы уже не сдвинулись. А как бы приструнил луну — представить боязно. Быть может, сохранил навек очерченной по циркулю и проложил ей неизменный путь, а может, навсегда стёр ластиком. Загадка. Пётр Алексеевич в свой черёд, имей власть над материей, в ночном небе ничего б не тронул — пусть будет так, как есть, — просто б смотрел, топя в межзвёздной черноте потуги мысли, и, то трепеща, то ликуя, испытывал чувства.

Возможно, по этой причине (смирение перед заведённой пружиной мироздания) Пётр Алексеевич не усердствовал в замыслах, во многом полагаясь на удачу, и не впадал в исступление, когда не удавалось то или иное дело довести до точки. Цукатов же и самый малый труд всегда обставлял основательно, с лица до подкладки изучал вопрос, словно был уверен, что сам Господь Бог наблюдает, какую задвижку он выберет для дымохода дачной печи, и вердикт Страшного суда будет вынесен ему именно по результату этого выбора.

Мост через Топоровку ремонтировали. Похоже, в аварийном порядке — второпях даже не успели навести временного обходного. Пришлось давать крюк.

Свернув на объездную грунтовку, Цукатов остановился на обочине и достал планшет. Брос пискнул в надежде, что сейчас его выпустят на пробежку, но тщетно: в пути хозяин уже делал остановку, предусмотренную здоровым распорядком собачьей жизни, и необходимости ещё в одной не было. На электронной скрижали появились рисунки и письмена. Вызвав дух карты, профессор повертел изображение пальцем, исследуя окружной маршрут.

— Километров тридцать, — прикинул Цукатов размах предстоящей загогулины.

Незнакомая дорога взбодрила. Здесь ноздреватых снежных языков уже не было и в помине. Кругом — охра лугов, сочная синь небес, прозрачные чёрные перелески, скрывавшие россыпи первоцветов, и тёмная хвойная зелень. Кое-где уже виднелись стрелки молодой травы, а по краям дороги иной раз встречалась проклюнувшаяся мать-и-мачеха. Земля холмилась и опадала — когда дорога взбиралась на пригорок, открывались широкие пейзажные дали с теряющимся в дымке горизонтом, скупые по цветам, чёрно-желтовато-бурые, но выразительные в своей аскетичной строгости. Деревни в этих местах выглядели обитаемыми: над крышами тут и там курились дымки́, а поля лежали ухоженные и готовые к севу. Как будто и не было одичания земли, оставившего скорбный след по всему нечерноземью, где кровли совхозных коровников зияли провалами, а пашни давно сменились зарастающими пустошами.

Подсадных уток после охоты Цукатов намеревался подарить Пал Палычу. Сам он получил их от начальника университетской стройгруппы, страстного и умелого охотника, державшего с полдюжины подсадных на чердаке одного из учебных корпусов. А тут в корпусе затеяли ремонт — перекрывали крышу, — вот утки и пошли по рукам.

Когда приехали в Новоржев, Цукатов сообщил Пал Палычу о подарке.

— А ня надо, — рассыпая якающий псковский говорок, испортил церемонию благодеяния Пал Палыч. — Мне зачем? Я же на утку редко — вот только с вам, или ещё когда. А их — корми.

— Может, кому-то из ваших приятелей нужны?

— Так Андрею рыжему, — недолго думая, сообразил Пал Палыч. — Староверу из Михалкина. У него лодку брать. А тут отвяжет без печали.

Однако настроенный на щедрый жест Цукатов не хотел сдаваться:

— Пал Палыч, вы, помнится, про лайку говорили — будто к своим вымескам хотите одну породистую завести.

— Породная ня помешала б, — согласился Пал Палыч.

— Есть карельская медвежья. — Профессор поддёрнул манжет куртки и разложил по полочкам: — Пёс. Медалист по экстерьеру. Два года. Только собака домашняя — на охоту не поставлена.

— Поди, мядалист денег стоит. — Пал Палыч почесал темечко.

— Знакомые так отдают. Пропадает пёс в городе. Лайке воля нужна.

— А возьму, — махнул рукой Пал Палыч. — Натаскивать с мáльства лучше, но ничего — и двухлетку можно.

Профессор был удовлетворён — пообещал привезти лайку на майские.

Прокатились до конторы охотхозяйства и оформили путёвки.

Пока Нина, жена Пал Палыча, накрывала на стол, Пётр Алексеевич поставил коробку с подсадными в парник и занёс в дом рюкзаки, а Цукатов покормил и прогулял юркого Броса. На небо понемногу нагнало облаков, но вид они имели безобидный — не грозили дождём, а просто плыли под куполом, как белая кипень по реке.

— Ня хочу ни в какой бы другой стране родиться, кроме как в нашей. — Тягая ложкой из тарелки щи, Пал Палыч всякий раз всасывал их в рот с коротким свистящим звуком «вупть», и брови его при этом взлетали на лоб птичкой. — И грибы, и ягоды, и рыба, и птица, и зверь всякий — всё есть, всё дано. К нам кто бы ни пришёл, а мы в природе выживем. Нигде такого нет. Нам можно любой строй, и мы будем жить легко, только ня загоняй нас в угол, ня лишай вот этого, природного. Законами, я в виду имею. И ня надо нам ни цари, ни секрятари, ни президенты — никого ня надо. Только дети — они, если что, и помогут. Ну и окружение…

Пётр Алексеевич налил Пал Палычу и себе в рюмки водку. Цукатову не налил — Цукатов за рулём.

— Главное, будь сам человеком, — продолжал мыслить Пал Палыч. — Бяри столько, сколько сможешь съесть, но ня больше. Жадничать ня надо. Вот якут бярёт оленину — ему положено. А нам тут ничего ня положено — ни мясо, ни рыбину. А вы говорите: браконьер…

— Мы не говорим, — сказал профессор.

— А Пётр Ляксеич говорит.

— Было дело, — подтвердил Пётр Алексеевич.

— Тут как смотреть. — Пал Палыч поставил на стол пустую рюмку, взял ложку и сделал очередное «вупть». — Тут как бы да. Но нет. Просто долю бяру свою. Ты видишь — один лось остался, так ня тронь его, пусть живёт. Ня то вон на засидке кабана жду — а он орёт, лось-то, кругами ходит километра на три, туда-сюда, кричит. Осень — гон идёт. Вот он и ищет самку да чтобы с кем подраться. А он один в округе — где там найдёшь. У меня душа трещит.

— Так кто ж до того довёл? — укорил хозяина в непоследовательности Пётр Алексеевич. — Не ваши ли бригады?

— За других ня скажу, — схитрил Пал Палыч, — а я на охоте последнего ня возьму. Да и в бригаде ня хожу давно. А и ходил — финтил по мелочи. — Припомнив что-то, Пал Палыч рассмеялся. — Все стоят на зайца, ждут, когда он круг даст. А зачем мне ждать? Он, заяц, пошёл на полкруг, а я туда, в тот конец, уже бягу — я ж по бегу спортсмен был — и там зайца взял. Попярёд всех. Так и бегал…

Пётр Алексеевич налил по второй.

— В жизни как? — обобщил Пал Палыч. — Ты мне ня вреди, и я тябе ня наврежу. А то и помоги, так и я помогу. Этот маленько подсобил, другой тоже, глядь, и сладилось дело. Так-то по-честному. А то — браконьер… — Пал Палыч понемногу распалялся. — А кто это придумал? Человек придумал. Да ещё в корыстных целях — мне можно, а ты ня тронь. За браконьерство я тебя данью… ну, штрафом обложу. Я буду, мне всё позволено, а ты ня тронь — вот и всё мышление. Я для себя людей давно поделил на три категории воров. Ну, если о тех, которые воруют. Первая, — Пал Палыч приподнял и снова поставил на стол миску со сметаной, как бы уполномочив её представлять первую категорию, — это воры, которые шушарят, чтобы барыш нажить, с целью обогащения. Такая категория вядёт к подрыву государства. Вторая, — рядом со сметаной лёг ломоть хлеба, — это я и такие же, как я. Мы воруем, чтобы прокормить сямью. Вот так вот: в природе жить и приворовывать — кабанчик, сетка — ня в прямом, конечно, смысле. Те государство подрывают, несут ущерб, а мы, значит, кормим сямью — ня больше, мы на том ня богатеем. Если начинаем богатеть, то в ту категорию перяходим, в первую. Третья категория, — возле хлеба встала рюмка с водкой, — это люди слабые, опустившиеся, которые себя в жизни ня нашли. Эти вот тут своровали, тут продали, тут пропили. Ня уголовные — простые люди.

— Да вы, Пал Палыч, философ, — выставил оценку Цукатов. — Сократ.

— Шурупим помаленьку. — Пал Палыч, чокнувшись с Петром Алексеевичем, опорожнил третью категорию. — И вот как надо. Первую категорию, что касается суда, — сажать. Вторую — оставить в покое, ня трогать. Третью — судить ни в коем случае няльзя, её надо вылечивать, есть у нас медицинские учреждения. Этих людей надо восстанавливать, чтобы они перяшли во вторую категорию. Понимаете? Сямью содержи, рыбину поймай. Вот я поймал, — Пал Палыч указал на блюдо с жареной рыбой, ещё утром сидевшей в его сетке на озере, — так я ей накормил, а ня сгноил и лишнего ня взял. А ты, который в первой категории, ты свиноферму завёл, дерьмо в рекý спустил — рыба центнерами всплыла. И тябе штраф — две с половиной тыщи! Это правильно? Так что ж, меня за рыбину штрафовать? — Пал Палыч выдержал интригующую паузу. — Вот моя цель — ня переходить ни в третью категорию, ни в первую. Дяржись на второй — и всё будет хорошо и в сямье и всюду.