Михаил: Листок не упадёт, но это в Коране. А у Матфея так: «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадёт на землю без воли Отца вашего; у вас же и волосы на голове все сочтены».

Григорий: Это не стих об абсолютной власти, это слова ободрения апостолам, чтобы они не боялись следовать за Христом.

Василий: Чушь какая. В упор не видишь!

Михаил: Это стих о том, что Бог всё знает, но птиц собственноручно не обрушивает, они падают в силу изначальных божественных законов, а не личного Его вмешательства.

Григорий: Ты сказал — собственноручно, но разве у Бога есть руки? Проблема в том, что мы до сих пор не избавились от пут гипостазирования.

Василий: Это что ещё?

Григорий: Это когда человек наделяет нечто нечеловеческое человеческими признаками. Очеловечивает. «Доброе государство», «Седобородый Бог». Даже давать имена животным отсюда.

Михаил: Хорошо. И что в остатке? Апофатическое богословие против катафатического?

Василий: Хорош умничать! Будем ли мы утверждать, чем Бог является, или будем ли отметать то, чем он не является, к разгадке девочки-собаки это нас не приблизит.

Михаил: Если мы не можем знать, любит ли она людей и Бога, то, в сущности, мы ни про кого не можем этого знать. Стало быть, каждый человек живёт с Богом наедине, и то, что происходит в христианских общинах, я имею в виду осуждения, анафемы и гнёт коллективной реальности, явления не только противные, но и бесполезные.

Григорий: Я знал это и без девочки. Вопрос в другом. Если человеку, чтобы стать человеком, нужно общество людей и, я бы сказал, соответствующий контекст, иными словами, для раздувания Божьей искры необходим ряд обязательных условий, то не говорит ли это о зыбкости Бога, зыбкости его изначального присутствия в человеке? Например, будь эта девочка крещена в младенчестве, а потом попала в стаю собак, мы могли бы называть её христианкой? И ещё. Сейчас нам кажется, что мы живём более-менее праведно, но если взглянуть на наши жизни из будущего, забежав лет на двести вперёд, не предстанем ли мы перед потомками кучкой варваров, пожирающих мясо? Мы ведь сейчас примерно так и смотрим на христиан времён Достоевского, помните, где православный перекрестился и тут же зарезал спящего человека ради часов.

Василий: Вот вы оба всегда так! Какой смысл рассусоливать за наших потомков? На двести лет никто из нас не забежит, и слава Богу! Есть две заповеди Христа, есть десятка от Моисея — живи, старайся соблюдать и не парься.

Михаил: А как стараться правильно, ты знаешь? Сидеть, например, в монастыре или идти по миру, благовествуя Слово Божье? Или завести семью? Или не заводить? Если мы стараемся сделать молоток, бегая каждое утро по лесу, то что тогда?

Василий: Не понял.

Михаил: Ну, представь: бежим мы по лесу, вдруг останавливает нас странник и спрашивает: «Вы чего делаете?» А мы отвечаем — молоток. А он говорит — молоток совсем не так делают, сначала надо найти липу для рукоятки. Понимаешь?

Василий: Не можем мы жить настолько мимо! У нас Библия есть, навигатор почти, карта.

Григорий: И пришло время нашей ежедневной рубрики — вспоминаем отца Григория Чистякова, да упокоит Господь его душу.

Все трое перекрестились. Перекрестился и я.

Михаил: Да, в Библии много наслоений, но…

Григорий: Как тебе такое. Христос говорит: «Не гневайся на брата своего». А в VIII веке, в угоду константинопольскому императору, переписчики добавляют в этот стих слово «понапрасну». То есть за дело гневаться можно, осталось на своё усмотрение определить границы дела.

Михаил: Ты не дал мне договорить. Наслоения есть, никто не спорит, однако мы живём верою и надеждой, уповая на слово Божие, что светит нам и сквозь налёт времени.

Василий: Опытный путь, вы постоянно забываете об опытном путе…

Григорий: Пути.

Василий: Не важно. Если Библия работает, а она работает, значит, её не смогли испортить двадцать веков переписок. Это только укрепляет мою веру, вот в чём штука.

Григорий: Хорошо, примени свой опытный путь к девочке-собаке. Мне понятно, что Господь подбросил нам эту газету, чтобы, во-первых, мы навсегда оставили суд. Эта газета, как бы странно это ни звучало, льёт воду на мельницу апостола Павла…

Михаил: Да-да, Первое послание к Коринфянам: «Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе. Ибо хотя я ничего не знаю за собою, но тем не оправдываюсь; судия же мне Господь».

Василий: Молодец, пять. А что во-вторых?

Григорий: Во-вторых, как такое возможно, что эта девочка неисцелима? Получается, она лишена выбора, какого бы то ни было выбора. И этот чудовищный аргумент — аргумент в пользу арминианства.

Михаил: Каким образом?

Григорий: Если Бог приуготовил ей такую судьбу ещё до рождения, то это не Бог — это диавол. Поэтому Царствие Божие не от мира сего, в сём мире правит сатана. Бог проявляется в Царстве Кесаря лишь вспышками, действуя через людей, добровольно принявших Его или умеющих слушать свою совесть. «Язычники же, не знающие Христа, но живущие по совести, по ней и осудятся».

Михаил: Ты понимаешь, что судишь Бога по своим представлениям о нравственном и безнравственном?

Василий: Гордец. Откуда ты знаешь, какая судьба ждала эту девочку? Сейчас она блаженна и юродива, это лучше, чем быть изнасилованной и убитой.

Григорий: Из разговоров с вами я заметил две вещи. Ваша вера в диавола столь велика, что один из вас готов уверовать во всемогущего Бога, только бы поколебать свои страхи. А второй приписывает человеку вечную роль страдальца в Царстве Кесаря, который ищет Божьего утешения и сам способен лишь на пассивную любовь, хотя человек — высшее Божье творение, способное не только терпеть зло, но и сражаться с ним. Вспомните Первое послание к Коринфянам: «Мы соработники у Бога». Его соратники. Христос — Богочеловек, нельзя помнить только о Боге и забывать о природе.

Василий: Бла-бла-бла. Дальше-то что?

Михаил: Да, что ты предлагаешь?

Григорий: Я предлагаю поехать в Архангельск и увидеть эту девочку.

Василий: Зачем?! Что это даст? Её и врачи смотрели, и кто только не смотрел. И на какие шиши ехать?

Михаил: Не нужно никуда ехать. Посмотрите на Костю.

Все трое посмотрели на меня. Дело в том, что накануне своего приезда в монастырь я дал обет молчания и неслышания, отчего все полгода жил тут глухонемым, по вечерам молясь шёпотом в туалете, чтобы связки не отвыкли от голоса. Голос похож на еду. Когда долго постишься, от голода мир запретных запахов раскрывается, и ты чуешь то, чего раньше никогда не чуял. Когда в горле долго не было голоса, всякое слово обретает вкус, и вкус этот тем ярче, чем дольше его не было. Жить в молчании поначалу неловко, словно твою правую руку привязали к спине, но вскоре молчание принимает тебя, и ты будто бы плывёшь по тёплому морю. Ещё от долгого применения молчание проникает под кожу. Приучив к молчанию губы и горло, ты приучаешь к нему и душу. Вдруг она перестаёт болтать и слушать, а начинает как бы видеть. Это зрение раскрашивает мир доселе неведомыми красками, отказываться от которых в угоду болтовне просто жалко. Поэтому я и не отказывался. Я лелеял свою внутреннюю тишину, как мать нерождённого младенца.

Григорий: При чём тут Костя?

Михаил: Он глухонемой, однако пришёл к Богу.

Василий: Глухонемой — не собака.

Михаил: Да, не собака, но близко к ней.

Григорий: Ты его сейчас оскорбил.

Михаил: Вот! В том-то всё и дело. Оскорбил ли я его, если он не слышал оскорбления?

Василий: Получается, оскорбление не достигло адресата, никто не оскорбился, значит, оскорбления не было.

Михаил: Теперь экстраполируем эту логику на девочку-собаку. Она никогда не была человеком, стало быть, она не страдает от того, что она собака, как Костя не страдает от оскорбления, которое не способен услышать. А про Божью искру я сказать ничего не могу, как и никто не может, ибо никто не знает, вдруг она разгорится в ней завтра, или через год, или затеплилась уже. Что же касается арминианства или кальвинизма, то мы забыли о проклятье до четвёртого колена, когда люди сами обрекают своих потомков на горести, а Бог и диавол лишь сертифицируют это решение. Вдруг девочка несёт на себе печать родового проклятия, что тогда?

Григорий: Я не согласен с самого начала. Даже не услышанное оскорбление остается оскорблением, потому что мы ходим не перед людьми, а перед Богом. Грех тут в личной чёрствости, из которой произрастает оскорбление. Ты согрешил против любви. Я бы на твоём месте попросил у Кости прощения.

Михаил: Ты настаиваешь на путешествии в Архангельск?

Григорий: Я бы поехал.

Василий: Не знаю. Денег нет. Да и далеко.

Михаил: Про хождение перед Богом я согласен.

Михаил присел возле меня на корточки.

Михаил: Костя, прости меня.

Я откашлялся и сказал:

— Прощаю. Едем в Архангельск?

Михаил упал на пятую точку. Григорий вскрикнул. Василий окаменел. Его я так и не сумел убедить в том, что мой прорезавшийся голос — не Божье чудо, а прерванный обет молчания.

На следующий день мы вчетвером отправились в Архангельск. Путешествие заняло у нас почти месяц. В основном мы шли пешком, изредка проезжая автостопом. Четверо мужчин в черных рясах, бредущих с палками по обочине, мало привлекали водителей. Только один дальнобойщик вёз нас довольно долго. В дороге все мы взяли обет десяти слов в сутки, чтобы осознать их ценность и научиться видеть душой. К концу путешествия нас уже не сильно волновала его цель. Мы поняли, что молча доверять Богу в тех случаях, когда, с точки зрения мира, исправить ничего нельзя и при этом делать то, что желаешь духом, пусть это и кажется людям безумием, — и есть вера, а вычерпывание языком своих экзистенциальных глубин в равнодушный космос — и есть неверие.