Я снова опускаюсь в глубокое кресло.

— Я не должна была уезжать.

— Немцы все равно не дали бы вашему отцу работать, — замечает он. Но если бы я была здесь, то, возможно, немцы не выгнали бы их из дома или не арестовали бы, не сделали того, из-за чего их сейчас здесь нет. Моя связь с Эрихом, которую я с таким рвением держала перед собой как щит, на деле оказалась бесполезной.

Герр Нойхофф кашляет, потом еще и еще, его лицо краснеет. Возможно, он болен.

— Простите, что ничем больше не могу помочь, — говорит он, когда справляется с приступом. — Теперь вы вернетесь в Берлин?

Я странно дергаюсь.

— Боюсь, что нет.

Прошло три дня с того момента, когда Эрих пришел с работы домой на удивление рано. Я бросилась в его объятия.

— Я так рада тебя видеть, — воскликнула я. — Ужин еще не совсем готов, но мы можем выпить что-нибудь. — Он так часто оставался на официальных ужинах или же закапывался в свои рабочие бумаги. Кажется, у нас целую вечность не было тихого вечера наедине.

Он не обнял меня в ответ, напрягся.

— Ингрид, — сказал он, используя мое полное имя, а не то ласковое, каким обычно меня называл, — нам нужно развестись.

— Развестись? — Не уверена, что даже произносила это слово раньше. Развод — это что-то из фильмов и книг о богатых людях. Никто из моих знакомых не разводился — в моем представлении супруги оставались вместе до самой смерти. — У тебя другая женщина? — Мой голос надломился, я едва смогла произнести эти слова. Конечно же, никакой женщины нет. Страсть между нами не угасала — до сегодняшнего момента.

Удивление и боль отразились на его лице от самой мысли об этом.

— Нет! — И по одному этому слову я поняла, как глубока его любовь и что эта ужасная мысль причинила ему боль. Так почему же он предлагает мне такое? — Рейх приказал всем офицерам развестись с женами еврейской национальности, — объяснил он. Как много их может быть, таких семей? Он достал какие-то документы и передал их мне своими мягкими сильными руками. От бумаг слегка пахло его одеколоном. Здесь даже нет графы для моей подписи, мое согласие или несогласие не имеет значения — это fait accompli [Свершившийся факт (фр.).]. — Это приказ фюрера, — добавил он. Его голос был бесстрастен, как если бы он говорил о чем-то обыденном, о рабочих делах в своем отделе. — Выбора нет.

— Мы убежим, — сказала я, с усилием вытесняя из голоса дрожь. — Я могу собраться за полчаса. — Я зачем-то подняла со стола жареное мясо, как будто это будет первое, что я возьму с собой. — Принеси коричневый чемодан. — Но Эрих стоял вытянувшись, ноги на ширине плеч. — Что такое?

— Моя работа, — ответил он. — Люди поймут, что я уехал. — Он не уедет со мной. Мясо выпало из моих рук, тарелка разбилась, аромат теплой еды поднимался вверх, вызывая тошноту. Отличное завершение безупречного ужина — карикатура на идеальную жизнь, которая у меня была, — как мне казалось. Коричневая жидкость забрызгала мне чулки, пятна останутся.

Я дерзко выпятила подбородок:

— Тогда квартира должна достаться мне.

Однако он покачал головой, залез в свой бумажник и переложил все его содержимое в мои руки.

— Ты должна уйти. Сейчас.

Куда мне идти? Вся моя семья пропала, у меня нет документов, чтобы поехать за границу. Тем не менее я нашла свой чемодан и машинально собрала его, как если бы собиралась в отпуск. Я не понимала, что мне брать с собой.

Через два часа, когда я все собрала и была готова уходить, Эрих встал передо мной в своей форме, так похожий на того мужчину, которого я когда-то заметила среди зрителей в тот день, когда мы познакомились. Он замер в неловком ожидании, когда я пошла к двери, как будто провожая гостью.

Я остановилась перед ним на несколько секунд, с мольбой вглядываясь в него, надеясь, что он посмотрит мне в глаза.

— Как ты можешь так поступить? — спросила я. Он не ответил. «Этого просто не может быть», — говорил голос внутри меня. При иных обстоятельствах я бы отказалась уходить. Но меня застигли врасплох, ветер сбил меня с ног неожиданным порывом. Я просто была в слишком большом шоке, чтобы бороться. — Держи. — Я сняла свое обручальное кольцо и протянула ему. — Оно больше не принадлежит мне.

Он смотрел сверху вниз на кольцо, его лицо помрачнело, он как будто впервые осознал необратимость своих действий. Я все гадала в тот момент: не разорвет ли он сейчас эти бумаги, объявляющие о нашем разводе, не объявит ли, что мы встретим будущее вместе, несмотря на любые трудности. Он перевел взгляд в сторону.

Когда он убрал свою руку, к нему вернулась жесткость «нового Эриха», как я стала называть его последние несколько месяцев (кажется, именно тогда все начало меняться). Он оттолкнул кольцо, и оно зазвенело, падая на пол. Я спешно подняла его, мои щеки горели от того, какими грубым было его некогда нежное прикосновение.

— Оставь себе, — сказал он. — Сможешь продать, если будут нужны деньги.

Говорит это так, как будто эта маленькая вещь, соединявшая нас, ничего для меня не значит. Он резко ушел обратно в квартиру, не оборачиваясь, и в этот момент все те годы, которые мы провели вместе, кажется, стерлись, пропали без следа.

Конечно, я знаю герра Нойхоффа не настолько хорошо, чтобы рассказывать ему об этом.

— Я уехала из Берлина насовсем, — сказала я, достаточно твердо, чтобы закрыть тему. Я провожу пальцем по обручальному кольцу, которое я снова надела на руку, когда уехала из Берлина, чтобы привлекать меньше внимания в дороге.

— Куда же вы отправитесь? — спрашивает герр Нойхофф. Я не отвечаю. — Вам бы лучше уехать из Германии, — мягко добавляет он. Уехать. Об этом уже речи не шло, дверь захлопнулась. Да и сама мысль об этом казалась просто смешной — мы были немцами и наш цирк развивался здесь уже несколько веков. Оборачиваясь назад, я понимаю, что это было единственно верным решением, но никто из нас не был достаточно мудр, чтобы последовать ему, никто и подумать не мог, что дела станут так плохи. А теперь шанс упущен.

— А еще вы можете присоединиться к нам, — добавляет герр Нойхофф.

— Присоединиться к вам? — Удивление в моем голосе прозвучало почти грубо.

Он кивает.

— К нашему цирку. У нас не хватает воздушной гимнастки с тех пор, как Ангелина сломала бедро. — Я смотрю на него, не веря своим ушам. Сезонные работники и даже артисты вполне могли работать то в одном, то в другом цирке, но член одной цирковой семьи, работающий на другую? Мне легче представить, что леопард поменяет свои пятна, чем себя в цирке Нойхоффа. Однако его предложение разумно, и то, как он озвучил его, прозвучало так, будто они во мне нуждаются, а не он проявляет ко мне милосердие.

И все же внутри у меня все сжимается.

— Боюсь, я не могу.

Останусь здесь — буду обязана герру Нойхоффу. После Эриха я не хочу снова быть обязанной другому человеку.

— Нет, правда, вы бы оказали мне большую услугу. — В его голосе слышна искренность. Я больше чем просто артистка на замену. Клемт в цирке Нойхоффа, да, это будет что-то. Во всяком случае, для тех старожилов, которые помнят нас в самом расцвете сил. Учитывая мое имя и репутацию воздушной гимнастки, я точно значимый экспонат в коллекции.

— Я еврейка, — говорю я. Нанять меня будет преступлением в нынешнее время. Почему он готов пойти на такой риск?

— Я знаю. — Его усы подскакивают в усмешке. — Вы — Zirkus Volk [Букв. — человек цирка (нем.).], — добавляет он тихо. Это важнее всего остального.

Однако мои сомнения не развеялись.

— У вас ведь теперь эсэсовцы под боком, разве не так? Это будет так опасно.

Он отмахивается, как будто это не имеет никакого значения.

— Мы поменяем тебе имя. — Но ведь имя и есть то, что ему нужно от меня, то самое, что делает меня ценной. — Астрид, — произносит он.

— Астрид, — повторяю я, примеряя его на себя. Похоже на Ингрид, но другое. И звучит по-скандинавски, таинственно и экзотично — идеально для цирка. — Астрид Сорелл.

Его брови застывают в удивлении.

— Это ведь фамилия вашего мужа?

На секунду я опешила, удивившись, что он знает. Затем я киваю. Эрих забрал у меня все, но… Он никогда не узнает.

— Кроме того, я бы хотел воспользоваться вашим деловым чутьем, — добавляет он. — Нас только двое: я и Эммет. — Герр Нойхофф пережил ужасную утрату. В цирке большие семьи — это норма; у меня было четыре брата, каждый красивее и талантливее предыдущего. Но жена герра Нойхоффа умерла при родах, и он не женился повторно, так и остался один с бестолковым наследником, у которого не было ни таланта для сцены, ни деловой жилки. Вместо этого Эммет проводил все свое время, играя в азартные игры в городах, где останавливался цирк, и пялясь на танцующих девушек. Я содрогаюсь от мысли, что станет с цирком, когда его отец отойдет в мир иной.

— Так что, вы останетесь? — спрашивает герр Нойхофф. Я обдумываю его предложение. Наши семьи не всегда хорошо ладили друг с другом. То, что я пришла сюда сегодня, — это большая перемена. Мы были скорее противниками, чем союзниками — до сегодняшнего дня.

Я хочу сказать нет, сесть на поезд и продолжить искать свою семью. Я уже устала зависеть от других. Но взгляд у герра Нойхоффа мягкий: он нисколько не рад тому несчастью, которое обрушилось на мою семью, и просто пытается помочь. Я уже слышу звуки циркового оркестра, во мне вдруг просыпается острое желание выступать, погребенное так глубоко, что я уже и забыла о нем. Второй шанс.