Любовь к камням жива во мне до сих пор. Я везу их отовсюду, свободные места на книжных полках завалены темными отполированными спилами и друзами, окаменелыми кусками древних деревьев, чертовыми пальцами, спиралями наутилусов, очищенными от наслоений известняка экзоскелетами древних трилобитов. Где-то в стенном шкафу хранится полведра прибрежной гальки с Сахалина. Я не теряю надежды найти галтовщика, чтобы после обработки разыскать в груде случайных камней благородную яшму, прозрачную, если смотреть через нее на солнце. Мастер распилит ее на тонкие пластинки, отшлифует, и я буду разглядывать в открывшихся линиях причудливый пейзаж, как делаю это порой с другими камнями, поселившимися у меня дома. А ведь можно еще пойти к ювелиру, заказать брошь и подарить ее кому-нибудь. Если подумать — чистой воды маниловщина: дарить брошь мне особо и некому, но мне важно, что сахалинские окатыши ждут своего часа, а дождутся ли, по большому счету несущественно.
А еще мы ходили на гору. Восхождение начиналось по лысой, протоптанной тропинке прямо за забором Оноприенок. Цветущие вишни и миндаль оставались внизу, уступая место открытому пространству альпийского луга. Здесь царили ветра, иногда приходилось даже надевать свитер. Поднявшись к перевалу, мы присаживались на землю или на морщинистый обломок скалы, весь в разноцветных лишайниках и темно-зеленой бороде мха, смотрели на распахнувшееся внизу море — синее-синее, в белых барашках, вскипающих на верхушках особо высоких волн, и молчали. Дух захватывало от высоты, от открывшегося пространства, от мощи серых скал и трав, колышущихся под налетавшими из близкого поднебесья шквалами. Природа здесь говорила на языке слитных шумов, нежных шорохов и тонких затяжных посвистов.
Бабка закуривала сигарету. Я видел только, как блестят ее огромные глаза, доставшиеся ей в наследство от греческих предков Зографов. Юрьевна оставалась красавицей до самой старости, лишь в последние годы как-то уменьшилась в размерах и поседела. Докурив сигарету, она давила окурок подошвой кеда и обязательно прятала его под какой-нибудь камешек или в расщелину. Мы вставали и, быстро пройдя перевал, начинали спускаться на горные луговины.
Здесь открывалось другое море — море тюльпанов: яркие светло-красные пятна на свежей зелени стекали вместе с ней куда-то под откос, как бесконечная отара. На спуске к луговой чаше отдельными группками, заняв круговую оборону, росли пышные кусты розово-фиолетовых горных пионов, словно другие животные из стада, не желающие кормиться вместе с овечьим стадом. Мы собирали по букету, больше Юрьевна рвать не разрешала, как бы предвидя будущее полное истребление этих удивительных коктебельских эндемиков. Теперь толпы туристов вытоптали гору, а по перевалам, как мне рассказывали, катаются на квадроциклах. В студенческие годы, после месяца работы в археологической экспедиции в Евпатории, мы с другом прошли пешком весь горный Крым, облазили средневековые пещерные города и палеолитические гроты. Дважды мы с женой вывозили детей в Крым на биостанцию. А в конце девяностых мне довелось участвовать в библиотечном конгрессе в Судаке. Помню толпу на замусоренной набережной. Прохладный ночной воздух пропитался едким дымом бесконечных мангалов, на которых готовили шашлыки и осетрину. Дым и жирные запахи еды заглушали здоровый йодистый аромат моря. Тишину южной ночи оскорбляла назойливая музыка. Только плещущееся вдалеке под набережной море было прежним, как и звезды над ним, яркие, южные. Ехать на отдых в такой Крым, еще и ставший снова “нашим”, мне совершенно не хочется.
14
Еще мы ходили пешком в Старый Крым. Это была прогулка на целый день, от которой осталась в памяти волшебная поляна в темном лесу. Мы набрели на нее неожиданно. Шли и шли по бесконечной тенистой тропинке, под сводами огромных деревьев. Ноги утопали в дубовых листьях, будто вырезанных по трафарету. Если наподдать по куче, тяжелые, налитые сыростью листья неохотно разлетались в стороны, и в воздухе возникал запах плесени. На стволах и на выпирающих из земли валунах рос темно-зеленый мох. Отовсюду свисали сухие нити прошлогоднего хмеля, похожие на оборванные ванты из книги про остров погибших кораблей. Всё здесь было немножко сказочным, не таким, как знакомый акатовский лес. Ни тебе елей, ни берез, даже кусты были не гибкие и хлесткие, а непроходимые и колючие, норовящие зацепить и задержать, как заросли в сказке о спящей царевне.
День был солнечный, но в лесу царил душный полумрак. Сквозь застившие небо ветви едва пробивались косые лучи солнца, острые и тонкие, чуть толще цыганской иглы, которой в Акатове подшивали валенки. Солнечные зайчики прыгали по земле, карнавальные и веселые в этом царстве полудремы и сумрачного покоя. Темная птица с истошным щебетом перелетела через тропинку чуть впереди, будто хотела отсечь нам путь. Мелкие пташки скакали с ветки на ветку и, распушив хвосты и грозно покачивая клювами, сгоняли подлетавших сородичей. Через тропу тянулись бугристые корни. Бабка по возможности обходила их стороной, а я перескакивал, воображая себя индейцем. В том лесу мне не нужны были посторонние, даже бабка, путешествие по нему было похоже на увлекательную игру.
Лес казался нескончаемым и вдруг оборвался. Открылась поляна с остатками каменных ворот. Свод ворот лежал на двух толстенных квадратных столбах, от которых в разные стороны тянулась полуразрушенная каменная стена. В воротных столбах остались крюки, но сами ворота исчезли: наверное, их унес в свое логово косматый великан, чтобы сделать из прочных дубовых створок щиты для себя и своего сына. За кирпичными воротами виднелась темная громада замка с пустыми провалами окон. Сбоку была лестница — вход в замок. Дверей тоже не было, только узенькие колонны по бокам с сохранившимися кое-где остатками штукатурки. Кирпич на стенах был повыбит. Над замком возвышался купол с покосившимся железным крестом, походившим на клин, забытый в колоде для колки дров. В дальнем конце замка торчала башенка с остроугольной черепичной кровлей, поросшей темным лишайником. Оттуда, наверное, было удобно стрелять по врагу. В башенке на толстой кованой балке висели два колокола, побольше и поменьше.
Это оказалась церковь, а вовсе не замок. Мы обошли ее, взобрались по старой лестнице главного входа внутрь, поднырнув под башенку-колокольню. Пол был вымощен квадратными плитами и аккуратно подметен, но выбитые окна, проломленная черепица и полное безлюдье говорили о том, что церковь давно стоит пустая. Штукатурку на стенах кто-то нарочно посбивал, кое-где виднелись следы сильных ударов чем-то острым и колким. Били намеренно по рисункам на стенах, и лишь наверху сохранились картины, похожие на те, что я видел в Третьяковской галерее. Но в Третьяковке они были нарисованы на холсте или на дереве, а тут прямо на стенах. Силуэты бородатых людей и Бога на облаке с простертой рукой, пухлощекие херувимчики с крылышками, растущими откуда-то из-за ушей, пострадали от воды, просочившейся сквозь дырявую крышу, и покрылись белым налетом и черной плесенью. Бабка стала объяснять устройство крестово-купольного храма. Кругом было пусто, таинственно и волшебно. Голос Юрьевны звучал гулко, отражаясь от стен и сводов, я почти не слушал ее, не мог оторвать глаз от воина на коне, проколовшего копьем дракона. Хвост дракона вился кольцами, древко копья застряло в зубастой пасти с огненным языком. Красный плащ воина развевался позади. Это был святой Георгий, его я уже знал. А еще я знал от Юрьевны, что Георгиями и Николаями любили называть мужчин в роду Зографов, бабка рассказывала мне об этом еще в галерее. Деревянный Николай, кстати, там тоже был, такой бородатый дедушка с мечом и маленькой игрушечной церковкой, которую он держал на левой ладони.
На улице случилось чудо. По неприметной тропинке прямо из леса вышел один из нарисованных на стене святых. Правда, он был молодой, с длинными и черными как смоль волосами и густой бородой, закрывавшей грудь. Святой носил такую же странную черную одежду до пят. На руку зачем-то намотал деревянные бусы с деревянным крестиком. О чем мы разговаривали, не помню. Тайно живший здесь святой поприветствовал нас, улыбнулся и положил мне на голову руку, тяжелую и теплую. Говорили мы недолго, бабка монахов и попов недолюбливала, но тот, кого я принял за сошедшего со стены, подсказал нам дорогу к поселку и роднику. На прощание он поводил в воздухе странно сложенными пальцами, вошел в церковь и исчез. Мы пошли по тропинке, по которой пришел монах, и вскоре нашли родник и напились холодной вкусной воды. Недалеко от родника в зарослях сирени спрятался игрушечный домик с маленьким окошком. Такие стояли на площадке в детском саду, но у здешнего на крыше была жестяная труба с загогулиной, как у самовара. Мне так хотелось в него заглянуть, но бабка не пустила.
В Старом Крыму Юрьевна накормила меня шашлыком. Повар уличного кафе долго жарил мясо на сложенном из кирпичей мангале. Я быстро съел салат и хлеб и весь извертелся, пока не получил наконец вожделенный шампур. Одним движением огромного ножа мангальщик ловко снял мясо прямо мне на тарелку, оно пахло дымом — настоящий шашлык, как у всех путешественников!
Обратно возвращались на такси, в котором я заснул. Во сне я видел что-то про бородатого монаха и волшебный лес, но сна не запомнил, зато сам поход сохранился в памяти куда лучше волшебных снов, что забываются по пробуждении.
15
Еще мы ездили на биостанцию, которая находилась в бухте по другую сторону горы. Габричевские предпочитали ходить туда пешком через перевал, но нам с бабкой пешком было не дойти. Мы ехали на автобусе мимо виноградников на склонах, где жгли старую лозу. Всю дорогу я разглядывал дымки от костров, иногда разложенных совсем у дороги, а иногда далеко на холмах. Дым костров поднимался в синее южное небо тоненькими серыми змейками. На биостанции, в белом доме, находился музей природы края. Огромная кефаль с мертвыми глазами плавала в спиртовом растворе. Крабики, рапаны, мидии, рыбки и какие-то противные слизни жили в глубоких прямоугольных аквариумах, куда по специальным трубкам подавался воздух. Бусинки серебристых пузырьков, спешащих снизу к поверхности воды, показались мне куда интересней вяло передвигавшихся обитателей морского дна. Всюду стояли чучела: зайцы, волки, вороны с поблекшими сизыми перьями, лесные горлицы, чайки с плешивой грудью. Мертвые и стеклянноглазые, они были неинтересны, разве что чучело орлана-белохвоста, поразившее меня размахом крыльев. Жуки-носороги с рогами между глаз, саранча, страшная медведка, сухокрылые и лупоглазые стрекозы — куда им было до любимого мной палеонтологического музея с его ихтиозаврами, диплодоками, птеродактилями, брахиоподами, челюстями акул-людоедов, в которые можно было войти, как в дверь, и огромными каменными улитками, похожими на бас-геликоны, стоящие в углу позади оркестра.
Конец ознакомительного фрагмента
