Со стороны деревни Уянынь подъезжает группа всадников. Впереди виднеется характерная плотная фигура генерала Ренненкампфа на крупном гнедом коне; сзади следуют офицеры его штаба. Подъехав к батарее, генерал Ренненкампф спешивается и, отойдя в сторону с генералом Самсоновым, с ним долго о чем-то совещается. Офицеры штаба ожидают, расположившись поодаль. Мы молчим, мы боимся признаться в ужасной истине, но в глубине души каждый из нас уже сознает, что все надежды разбиты, что это есть начало конца, что дело окончательно проиграно…

Японцы довольствуются тем, что заняли вновь потерянные ночью позиции и, оттеснив наш конный отряд, обеспечили свой фланг и тыл; они остаются против генерала Ренненкампфа на занятых ими высотах. Истощенные рядом предшествовавших атак, мы отказываемся от наступательного образа действий и переходим к обороне. Оба противника остаются друг против друга, ведя горячую орудийную и ружейную перестрелку. В 5 часов вечера генерал Самсонов решает отойти к деревне Улунсунь, где и оставаться для прикрытия переправы через р. Тайдзихэ, против деревни Уянынь. Небо заволакивается тучами, начинает покрапывать мелкий дождь. Деревня Улунсунь, маленькая и бедная, всего из трех-четырех фанз, совсем разорена и покинута жителями. Я помещаюсь с некоторыми офицерами штаба генерала Самсонова в ветхой полуразрушенной фанзушке. Отказавшись от ужина, я устраиваюсь на кане, положив под голову седельную подушку и накрывшись с головой буркой. На душе тяжело и грустно, хочется забыться, уйти, хоть ненадолго, от тяжелой ужасной действительности. Но, несмотря на усталость, мне не удается заснуть: в фанзе холодно и сыро, ветер дует сквозь многочисленные дыры в оклеивающей окна бумаге, беспрестанно входят и выходят с приказаниями ординарцы. В два часа ночи нас поднимают. Выдвинутое положение восточного отряда внушает опасения, и нам приказано на 30 сентября отходить на одну высоту с западным отрядом, который должен держаться на реке Шахэ. Генералу Самсонову приказано, двигаясь горной дорогой на деревни Иогоу — Чанхуанзай, в долину Сандзядза, прикрывать отступление левого фланга восточного отряда.

VII

В полной темноте мы выходим на двор и, сев на коней, трогаемся по построенному через Тайдзихэ отрядом полковника Дружинина мосту к деревне Иогоу. Небо заволокло черными тучами, сеет мелкий осенний дождь, ни зги не видно. Темные конные силуэты казаков едва обрисовываются в темноте. Мы двигаемся молча, слышно лишь чавканье копыт по глинистой грязи размокшей дороги. У маленькой кумирни близ деревни Иогоу мы останавливаемся и долго ждем чего-то, стоя на дороге. В темноте мимо нас бредут какие-то тени…

— Какой части? — спрашивает кто-то из нас.

— Читинского полка… Раненые… Куда полк-то наш ушел?.. Отбились мы… — доносится из темноты, и тени исчезают, расплываясь в ночной мгле…

Наконец трогаемся далее. Бледный серый рассвет медленно наступает; дождь продолжает моросить, и в предрассветной дождливой мгле все окрестные предметы кажутся какими-то серыми. По обе стороны дороги бредут отсталые и раненые… На скошенном гаоляновом поле, в том месте, где находился перевязочный пункт, виднеются какие-то серые фигуры. Их много, несколько сот, по обе стороны дороги. Накрытые намокшими серыми шинелями лежат рядами на размокшей глинистой земле тяжелораненые; другие, в разнообразных позах, сидят понуро на земле под мелким, сеющим, как сквозь сито, дождем. Всюду виднеются из-под намокших шинелей обмотанные белой марлей головы, забинтованные руки, ноги… То тут, то там раздаются тяжелые стоны, бессвязный страдальческий бред…

К генералу Самсонову подходит офицер в сопровождении доктора.

— Ваше превосходительство. Здесь четыреста раненых — не могли вывезти… Прикажите казакам взять, иначе придется бросить, — обращается к генералу дрожащим от волнения голосом офицер…

У самой дороги на плоском камне сидит раненый молодой солдат. Бледное, исстрадавшееся лицо, бессильно опущенные вдоль тела руки, вся поза выражают полный упадок сил; вытянутая нога с засученными выше колена шароварами обмотана широким марлевым бинтом. Раненый слышал просьбу офицера. Сколько безмолвной мольбы, сколько отчаяния во взгляде, которым он в ожидании рокового ответа смотрит на генерала. «Неужели откажет?.. Неужели бросят здесь — отдадут японцам?..» — читаю я в его широко открытых, полных страдания, мольбы и отчаяния глазах…

Генерал останавливает колонну и отдает приказание не двигаться далее, пока все раненые, до одного, не будут взяты. Мы спешиваем шесть сотен сибирцев; раненых более легко сажают на коней, других казаки несут. Далеко по дороге вытягивается наш печальный кортеж. Медленно, шаг за шагом, под мелким, часто сеющим дождем трогаемся мы в путь. Громко чавкая по глинистой грязи дороги, понуро идут кони под неуклюжими серыми фигурами раненых стрелков; подоткнув полы шинелей, бредут по грязи, неся тяжелораненых, казаки. Люди идут молча, слышатся лишь чавканье копыт да тяжелые стоны раненых…

Неизъяснимо-грустное чувство обиды охватывает нас. Сердце сжимается болезненной горечью унижения, слезы навертываются на глаза, сдавливают горло… Конец надеждам. Конец радужным светлым мечтам. Мы опять отступаем…

Дело под Шахэ было проиграно. Блестяще задуманная операция не удалась. Мы потеряли до 44 000 человек, из коих на долю Восточного отряда пришлось 14 000. Кого винить в постигшей нас неудаче? Кто виноват в том, что победа, столь близкая от нас, ускользнула из наших рук? На это даст правдивый ответ история…

Записки. Ноябрь 1916 г. — ноябрь 1920 г

Книга первая

Глава I. Смута и развал армии

Накануне переворота

После кровопролитных боев лета и осени 1916 года к зиме на большей части фронта операции затихли. Войска укрепляли с обеих сторон занятые ими рубежи, готовились к зимовке, налаживали тыл и пополняли убыль в людях, лошадях и материальной части за истекший боевой период.

Двухлетний тяжелый опыт войны не прошел даром: мы многому научились, а дорого обошедшиеся нам недочеты были учтены. Значительное число старших начальников, оказавшихся не подготовленными к ведению боя в современных условиях, вынуждены были оставить свои посты: жизнь выдвинула ряд способных военачальников. Однако протекционизм, свивший себе гнездо во всех отраслях русской жизни, по-прежнему сплошь и рядом выдвигал на командные посты лиц далеко не достойных. Шаблон, рутина, боязнь нарушить принцип старшинства все еще царили, особенно в высших штабах.

Состав армии за два года успел существенно измениться, выбыла большая часть кадровых офицеров и солдат, особенно в пехоте.

Новые офицеры ускоренных производств, не получившие воинского воспитания, чуждые военного духа, воспитателями солдат быть не могли. Они умели столь же красиво, как и кадровое офицерство, умирать за честь родины и родных знамен, но, оторванные от своих занятий и интересов, глубоко чуждых духу армии, с трудом перенося неизбежные лишения боевой жизни, ежеминутную опасность, голод, холод и грязь, они быстро падали духом, тяготились войной и совершенно неспособны были поднять и поддержать дух своих солдат.

Солдаты после 2 лет войны в значительной массе также были уже не те. Немногие оставшиеся в рядах старые солдаты, несмотря на все перенесенные тяготы и лишения, втянулись в условия боевой жизни; но остальная масса, те пополнения, которые беспрерывно вливались в войсковые части, несли с собой совсем иной дух. Состоя в значительной степени из запасных старших сроков, семейных, оторванных от своих хозяйств, успевших забыть пройденную ими когда-то школу, они неохотно шли на войну, мечтали о возвращении домой и жаждали мира. В последних боях сплошь и рядом наблюдались случаи «самострелов», пальцевые ранения с целью отправки в тыл стали особенно часты. Наиболее слабые по составу были третьеочередные дивизии.

Подготовка пополнений в тылу, обучение их в запасных частях стояли, в общем, весьма низко. Причин этому было много: неправильная постановка дела, теснота и необорудованность казарм, рассчитанных на значительно меньшее количество запасных кадров, а главное, отсутствие достаточного количества опытных и крепких духом офицеров и унтер-офицеров инструкторов. Последние набирались или из инвалидов, или из зеленой молодежи, которой самой надо было учиться военному делу. Особенно резко все эти недочеты сказывались в пехоте, где потери и убыль кадровых элементов были особенно велики.

Со всем этим армия все еще представляла собой грозную силу, дух ее был все еще силен, и дисциплина держалась крепко. Мне неизвестны случаи каких-либо беспорядков или массовых выступлений в самой армии, и для того, чтобы они стали возможными, должно было быть уничтожено само понятие о власти и дан наглядный пример сверху возможности нарушить связывающую офицеров и солдат присягу.

Двухлетняя война не могла не расшатать нравственные устои армии. Нравы огрубели; чувство законности было в значительной мере утеряно. Постоянные реквизиции — неизбежное следствие каждой войны — поколебали понятие о собственности. Все это создавало благоприятную почву для разжигания в массах низменных страстей, но, повторяю, необходимо было, чтобы искра, зажегшая пожар, была бы брошена извне.