Питер Акройд

Повесть о Платоне

Посвящается Элизабет Уиндем

Ок. 3500 до н. э. — ок. 300 до н. э.: эпоха Орфея

Ок. 300 до н. э. — ок. 1500 н. э.: эпоха Апостолов

Ок. 1500 н. э. — ок. 2300 н. э.: эпоха Крота

Ок. 2300 н. э. — ок. 3400 н. э.: эпоха Чаромудрия

Ок. 3700 н. э.: сегодня

В нынешнюю новую эпоху всесветной и молниеносной коммуникации я часто представляю себе планету нашу, какой она может видеться из космических далей. Она, должно быть, испускает мерцающий свет безостановочной, напряженной активности, уподобляясь некоему шарообразному небесному алмазу.

Рональд Корво «Новая теория Земли», 2030 г.

Все затмилось и обеззвучилось, все кануло в пучину. Беда бед.

Джозеф П. Дневник, 2299 г.

Мы — выжившие, мы — жженые и травленые, брошенные в угрюмую глубь, взываем из мрака мира нашего, погибшие, как нам ведомо было, как нам ведомо ныне.

Лондонский гимн, ок. 2302 г.

Лучики света. Лучинки. Маленькие серповидные светики колеблются, оседлав волны тьмы.

Джозеф П. Дневник, 2304 г.

Миандра, уроженка Лондона, написала эту историю меняющегося мира, начиная с переходного момента, убежденная в том, что моментом этим ознаменовано наступление великой эпохи, достойной отражения более, нежели любая из минувших эпох. Эта убежденность не лишена оснований. Мир науки в ту пору уже рухнул, но божественное человеческое еще не утвердилось и не было осознано. Вся деятельность Миандры заключалась в регистрации явных примет смятения и изумления. Поскольку события отдаленной старины и даже дела более близкие, непосредственно предшествовавшие великой перемене, не представлялось возможным понять с полной ясностью, она сочла своим долгом всецело направить внимание на текущие обстоятельства.

Миандра «История», 2310 г.

Священный город — вновь высится. Мы — вновь живы.

Воззвание, 2350 г.

Компоненты света были тщательно изучены. Помимо многообразных влияний на человеческом уровне, связанных, например, с волей и желаниями, налицо признаки воздействия со стороны самой земли. Даже самый маленький ее участок способен вносить свой вклад, затрагивая тех, кто оказывается внутри его границ. В частности, наш город небезразличен к радостям и страданиям его жителей.

«Лондон интеллидженсер», 2998 г.

Я не имел счастья быть очевидцем славного восстановления человеческого света — величайшего и, возможно, значительнейшего эпизода в повести рода людского. И все же я верю, что благословен в ином смысле, живя на пороге новой эпохи. Повсюду вокруг себя я вижу признаки воздвигающегося щедрого величия, тогда как горожане с великолепным усердием стремятся оживить и воспроизвести дела далекой древности. На вопрос, для чего они прилагают эти усилия, они отвечают: «А почему нет? Чем еще заниматься?» Вот он, наш новый дух!

Письмо от Попкорна к Меллиту, 3399 г.

Город дает нам опору. Город любит нас — свою ношу. Питайте его взамен. Не покидайте его пределов.

Воззвание, 3506 г.

Возвращаясь к истокам всего сущего, мы встречаем нашу судьбу. Видите наших двойников, что проходят мимо нас, проливая слезы? Такова природа нашего мира.

Притчи Реституты, хранительницы Лондона, 3640 г.

Тот, кто создает портрет одного человека, может заслужить упрек в своеволии или докучливости, однако изображения жителей того или иного прихода, высвеченные на Стене нашего великого и славного города, говорят нам о том, что в отдельной черте или взгляде иной раз воплощается некий судьбоносный миг или некое важное событие. Сходным образом намереваюсь я сейчас явить фигуру Платона, великого лондонского оратора. Мне поможет в этом искусство отбора; как в представлениях наших актеров, которые мы постоянно видим, одни события будут даны в увеличенном масштабе, другие в уменьшенном. Условности сферической драмы будут соблюдены от начала до конца; в частности, откровение и плач будут находиться в строгой соразмерности друг с другом. Используемые мною средства позволят нам истолковать эту жизнь, столь несчастливо краткую, как беспрерывный поиск истины. Также я считаю своим долгом добросовестно поведать о последних днях, проведенных Платоном в городе, и показать, как злое предубеждение воспользовалось своей неограниченной властью над самым возвышенным и благоустремленным из умов.

Неизвестный автор «Повесть о Платоне», 3705 г.

Лекции и высказывания Платона о делах минувших эпох

1

Искромет. Постой, Сидония, постой!

Сидония. Постою охотно.

Искромет. Только что видел тебя на рыночной площади. Ты стояла у городской стены, и я заключил, что ты слушаешь выступление Платона.

Сидония. Верно во всех отношениях, Искромет. Но я и тебя ожидала там увидеть, ведь ты всегда раньше участвовал в празднествах Гога[1].

Искромет. Я уже был готов пересечь Флит[2] и присоединиться к вам; но меня остановил Мадригал.

Сидония. Что ему было нужно?

Искромет. Всего лишь сказать нечто о собрании жителей прихода. В результате я не услышал начало речи Платона. Услышал только конец — его слова о том, как печалит его мрак прошедших эпох.

Сидония. Он говорил очень интересные вещи. Оказывается, была эпоха, когда наши предки верили, что живут в мире, вращающемся вокруг некоего солнца.

Искромет. Да неужто?

Сидония. Именно, именно. Их учили, что они живут на сферической планете, движущейся в своего рода бесконечном пространстве.

Искромет. Не может быть!

Сидония. Таково было их заблуждение. Ведь они жили в эпоху Крота. По словам Платона, вся земля тогда словно бы уменьшилась и приняла форму шарика, чтобы соответствовать их теориям.

Искромет. Но должны же они были знать… или чувствовать…

Сидония. Им неоткуда было узнать. Солнце в их представлении было могущественным божеством. Когда Платон об этом сказал, мы все, конечно, на миг умолкли, а потом он засмеялся.

Искромет. Засмеялся?

Сидония. Даже сняв маску оратора, он все еще улыбался. Потом принялся спрашивать нас: «Вы считаете меня малорослым? Считаете, я знаю. А теперь представьте себе: в эпоху Крота люди были намного ниже меня. Головки крохотные, глазки — точечки. Известно ли вам, что они верили, будто их опутывает гигантская сеть, или паутина?»

Искромет. Невероятно. Никогда не знаешь, правду Платон говорит или нет.

Сидония. Это-то и веселит его больше всего. Игра. Вот почему он стал оратором.

Искромет. Мы, знающие его с детства…

Сидония.…не перестаем дивиться.

Искромет. Но кого могут убедить подобные дикие домыслы?

Сидония. Ты сможешь сделать все выводы сам. Пойдем со мной к белой часовне[3], там вот-вот начнется его второе выступление.

2

Я поведу речь о романисте Чарльзе Диккенсе, чьи годы жизни заключены в промежутке между семнадцатым и двадцатым столетиями нашей земли. Названия его трудов нам известны, однако из текстов до нас дошел лишь один, да и то, увы, не полностью. Семь страниц вырвано, имя автора по неведомым мне причинам частично стерто. Большая часть повествования, однако, сохранилась, что дает нам единственную в своем роде возможность исследовать свойства человеческого воображения, каким оно было в эпоху Крота. Роман называется «Происхождение видов путем естественного отбора». После заглавия стоит имя автора — Чарльз Д… Остальная часть имени соскоблена неким грубым орудием, и здесь же пишущим веществом, составленным на основе красителя, выведено слово «пакость». Наверняка это дело рук читателя, которому роман не понравился. Возможно, вещь оказалась слишком мелодраматической — или, что то же самое, слишком романтической — для его утонченного вкуса. Несмотря на это повреждение, у нас нет причин сомневаться, что роман сочинен автором книг «Большие надежды» и «Тяжелые времена».

Повествование открывается словами героя: «Будучи натуралистом и путешествуя в этом качестве на корабле „Бигль“, я был поражен некоторыми фактами…» За этим вступлением следует чрезвычайно интересный рассказ. Наблюдая за пчелами, голубями и разнообразными иными живыми существами вокруг, герой творит в собственном воображении целый мир — мир такой сложности, что в конце концов сам рассказчик начинает верить в его реальность. Это напоминает другой дошедший до нас роман — «Дон Кихот», главный герой которого столь же безумен. Донкихотствующий рассказчик «Происхождения видов» болезненно одержим такими понятиями, как «борьба», «соперничество» и «гибель в результате естественного отбора», что делает его и отталкивающим, и смешным. Его рассуждения претендуют на точность и беспристрастность, однако вдруг он заявляет: «Я располагаю длинным перечнем подобных случаев, но здесь, как и выше, я, к великому сожалению, не имею возможности его привести». За этим исполненным великолепного комизма замечанием следует другое, столь же непреднамеренно юмористическое. «Бесполезно, — констатирует герой, — убеждать кого-либо в истинности этого утверждения, не приводя всего обширного массива собранных мною фактов, а этого я здесь сделать не в состоянии». Перед нами персонаж, которому, будь он реальным лицом, никто бы не поверил!

Теперь нам становится ясно все хитроумие замысла Чарльза Диккенса. Выдумав этого нелепого «натуралиста», путешествующего на судне «Бигль», чье экстравагантное название совпадает с названием породы собак[4], он сумел создать тонкую косвенную пародию на общество, в котором он жил. Сам подзаголовок романа — «Сохранение избранных рас в ходе борьбы за существование» — указывает на одну из мишеней диккенсовской сатиры, ибо соотносится с одним из распространенных в эпоху Крота заблуждений, согласно которому все человеческие существа могут быть разделены на группы в соответствии с понятиями «расы», «пола» и «класса». Это заблуждение интересным образом преломляется в анекдотах, которые сочинил один из «братьев Маркс» — комический автор, о котором я расскажу в другой раз. Диккенс высмеивает эту странную гипотезу, вкладывая в уста незадачливого рассказчика утверждение о том, что «широко распространившиеся виды, которые уже восторжествовали над многими соперниками… будут иметь наилучшие шансы на захват новых территорий, когда они вторгнутся в чужие пределы». Здесь необходимо вспомнить, что в средний период эпохи Крота одни народы шли войной на другие и подчиняли их себе; как наш герой пишет в обычной своей вежливой манере, «северные формы сумели возобладать над южными, более слабыми», стремясь «восторжествовать в борьбе за существование над чужеземными соперниками в дальних краях». Чарльз Диккенс мастерски добивается комического эффекта, заставляя своего героя с полной серьезностью рассуждать вроде бы только о птицах и насекомых и тем самым давать великолепно сжатую и нелицеприятную картину общества, которое его окружало.

Воистину это мрачный мир, которым правят тяжкая необходимость труда и жажда власти. Даже пчелы «стремятся… беречь время»; в другом месте рассказчик хвалит «более эффективные мастерские севера». Сама природа представлена здесь бережливой и даже скаредной, одержимой постоянным желанием «экономить»! Однако в промежуточной главе романа рассказчик перестает быть просто комическим персонажем и выказывает весьма зловещие черты. Он заявляет о необходимости «гибели многих и многих» и без малейшей иронии провозглашает: «Пусть выживают сильнейшие, пусть умирают слабейшие». В одном примечательном месте романа он упивается зрелищем жестокого смертоубийства. «Нас должна восхищать, — говорит он нам, — свирепая инстинктивная ненависть пчелиной матки, мгновенно побуждающая ее уничтожать юных пчел — своих дочек». Отдельные его выражения — такие, как «смерть дочек», «дочки умерли юными и прекрасными», — возможно, отсылают к некоей поэтической или драматической традиции, ныне для нас недоступной. Но, как бы то ни было, его собственный интерес к жестокой бойне проступает достаточно явственно.

Побоище и резня фактически легли в основу сотворенного им фантастического мира. Он вообразил себе всю жизнь на земле произошедшей от одного «общего прародителя», или от одной «первоначальной формы»; потомство этого «прототипа» впоследствии развилось в многообразие видов животных и растений, постоянно борющихся между собой, чтобы «двигаться к совершенству». Он называет это «эволюцией». Не смейтесь, прошу вас! Ведь он всего-навсего герой романа. Ладно уж, смейтесь, если хотите. Но помните при этом, что книга Чарльза Диккенса — это сатира на слепые предрассудки той эпохи. Помните также, что никто из людей, живших в ту темную пору, не знал и не мог знать, что все стороны мироздания меняются мгновенно и что новые формы органической жизни появляются в тот момент, когда их рождения требует земля. Например, только в эпоху Чаромудрия люди поняли, что окаменелости, обнаруживаемые в горных породах или в мерзлоте, возникли как пародии на соответствующие им органические формы. Тогда же было осознано, что каждый участок земли спонтанно творит свои собственные существа.

Я закончу это выступление темой, подсказанной самим романом. Ложное и несвязное описание мира природы, данное рассказчиком, наводит его в конце книги на мрачные размышления о своем собственном жизненном пути. «Как преходящи желания и труды людские, — сетует он, — как короток отпущенный человеку срок!» Конечно, это типичные для эпохи Крота чувствования, но здесь они исходят не от кого иного, как от безумного ученого, претендующего на понимание движущей силы, которая стоит за этими обобщенными «желаниями и трудами»! Рекомендую вам «Происхождение видов» как подлинный шедевр комической прозы.

3

Мадригал. Тебе понравилось выступление?

Орнат. Очень-очень. Даже ангелы, похоже, заинтересовались — особенно когда Платон стал распространяться об этой теории… забыл… как она называется?

Мадригал. Конволюции?

Орнат. Именно. Конволюционная. Я всласть посмеялся.

Мадригал. Не ты один. Почему, интересно, наши предки так смешно заблуждались? Ведь, я убежден, они искренне во все это верили.

Орнат. Без сомнения.

Мадригал. Может быть, в будущем кто-нибудь так же станет смеяться над… ну… надо мной и тобой.

Орнат. В нас ничего смешного нет.

Мадригал. Насколько мы знаем.

Орнат. Хорошая мысль. Улучить бы момент и спросить об этом Платона. Надо же, в школьном возрасте мы все жили в одном приходе — ты, я, Платон.

Мадригал. И Искромет. Как же ты про него забыл? Длинный балахон, белые волосы.

Орнат. И про Сидонию. Красные волосы, вся лучится голубым светом.

Мадригал. Я так давно их знаю, что порой они кажутся очень близкими, порой — очень далекими.

Орнат. Все, что дано нашему восприятию, — сновидение или греза, не больше. Так, по крайней мере, утверждает Платон. Кстати, вот он и сам у колодца клерков[5]. Кажется, что говорит сам с собой.

Мадригал. Не может быть. Наверное, упражняется перед очередным выступлением.

4

Платон. Откуда мне знать, что ты действительно моя душа?

Душа. Откуда тебе знать, что это не так?

Платон. Да, меня, конечно, учили, что души существуют, но доныне ты мне не показывалась.

Душа. Согласна, что это необычно, но иной раз такое случалось. Между прочим, могу доказать, что я — твоя душа. Вот, гляди.

Платон. Моя мать. Неужели? Можно дотронуться?..

Душа. Нет, это не разрешается. Смотри, что ты сделал. Она истаяла.

Платон. Как ты смогла ее вызвать? Разве это возможно?

Душа. Ее душа была моей близкой подругой. Мы беседовали и пели вместе, когда вы с матерью сидели вдвоем.

Платон. Она всегда была в белом венке.

Душа. Белый был цветом города в ту пору.

Платон. У нас был старинный дом — не каменный, а световой.

Душа. Я хорошо его помню. Там-то, думаю, все и началось.

Платон. Что началось?

Душа. Когда ты перестанешь задавать вопросы? Это может и надоесть. Она рассказывала тебе разные разности. Старинные притчи, легенды.

Платон. Так я узнал о городе и его истории.

Душа. Узнал.

Платон. И стал учиться.

Душа. Скажем так. Во всяком случае, ты был избран оратором.

Платон. Больше никто из горожан не искал этой должности. Задумываться о прошлом так крепко, как я, не принято. Это считается неуместным. Однако люди посещают мои выступления и слушают вежливо.

Душа. Или смеются.

Платон. Меня радует этот смех. Я — их клоун. Я защищаю их от сомнений в самих себе. Я так мал, что, даже когда я говорю им правду, они не принимают мои слова всерьез.

Душа. Ты всегда говоришь правду в той мере, в какой способен ее понять.

Платон. Боюсь, мера эта очень мала.

Душа. Мне не позволено рассуждать на эти темы. Ты — только становишься. Я — существую. Вот различие между нами. Например, я охотно помогла бы тебе с твоим словарем старинных понятий, но это мне воспрещено. Я не должна вмешиваться.

Платон. Но как ты узнала?..

Душа. Тебе пора уже было понять, что мы очень близки. Теперь — прости меня, я хотела бы отдохнуть. Можно я тихо-тихо выскользну?

Платон. Как ты думаешь, тебя заметили?

Душа. Конечно же нет. Ты смотрел в пространство и разговаривал сам с собой — вот и все.