Длинная дорога поспешала в никуда и конца не имела. Она пробегала через деревни и городки, по равнинам и горам, по каменным пустошам и вдруг сменявшим камень лугам, но никому из них не принадлежала и нигде не останавливалась отдохнуть. Дорога неслась вровень с единорогом, и тянула ее за ноги, точно отлив, сердясь на нее, никогда не давая ей замереть и прислушаться, как привыкла она, к воздуху. Глаза единорога были вечно полны пыли, грива стала жесткой, отяжелела от грязи.

Время всегда обходило ее в лесу, теперь же сама она проходила, совершая свой путь, сквозь время. Деревья сменяли окраску, встречные животные обрастали густыми шкурами и снова теряли их; тучи ползли или мчались перед меняющимися ветрами, и розовели или золотились от солнца, или становились серо-сизыми от гроз. Куда бы ни попадала единорог, она искала свой народ, но и следа его не находила, и во всех языках, какие слышала на пути, для него не осталось даже названия.

Одним ранним утром, собравшись сойти с дороги и поспать, она увидела мужчину, который мотыжил свой огород. Зная, что ей следует спрятаться, она, однако ж, стояла, наблюдая за его работой, пока мужчина не распрямился и не увидел ее. Он был тучен, щеки его с каждым шагом попрыгивали.

— О, — вымолвил он. — О, какая красавица.

И вытянул из штанов ремень, завязал на нем петлю и неуклюже потопал к единорогу, скорее порадовав ее, чем напугав. Мужчина знал, кто она, и знал свое назначение: мотыжить репу и гоняться за теми, кто источает свет и бегает быстрее него. При первом его наскоке единорог отступила — так легко, точно это ветер отнес ее в сторону.

— На меня охотились с колоколами и стягами, — сказала она. — Люди знали, изловить меня можно, лишь сделав охоту столь дивно красивой, что я подойду полюбоваться ею. И все равно не поймали ни разу.

— Видать, оскользнулся, — сказал мужчина. — Стой на месте, красоточка.

— Никогда я не понимала, — задумчиво произнесла единорог, пока мужчина поднимался с земли, — что вы мечтали сделать со мной, пленив.

Мужчина скакнул снова, и она ускользнула от него, словно дождь.

— Думаю, вы и сами того не знали, — сказала она.

— Ну, стой же, стой, не бойся.

Потное лицо его покрывали полоски грязи, дух он переводил с трудом.

— Хорошенькая, — пыхтел он. — Хорошенькая кобылка.

— Кобылка? — Единорог протрубила это слово так пронзительно, что мужчина замер и зажал ладонями уши. — Кобылка? — гневно спросила она. — Я — лошадь? Так вот за кого ты меня принимаешь? Вот кого тебе хочется видеть?

— Добрая лошадка, — отдувался мужчина. Он привалился к тыну, вытер лицо. — Я отчищу тебя скребницей, отмою, станешь самой красивой из здешних кобыл. — Он снова протянул к ней руку с ремнем и пообещал: — На ярмарку тебя отведу. Иди ко мне, лошадка.

— Лошадка, — сказала единорог. — Так ты ее норовишь изловить. Белую кобылу с полной репьев гривой.

Он подступил поближе, и единорог, подцепив рогом ремень, вырвала его из руки мужчины и зашвырнула через дорогу в поросль ромашек.

— Лошадка, говоришь? — всхрапнула она. — Вот тебе лошадка!

С мгновение он простоял совсем рядом с ней, серые глаза ее смотрели в его глаза, маленькие, усталые, изумленные. Затем она повернулась и понеслась по дороге, да так быстро, что увидевшие ее восклицали:

— Вот это лошадь! Вот это лошадь так лошадь!

А один старик негромко сказал жене:

— Это арабский скакун. Я плыл однажды на корабле с арабским скакуном.

С этого дня единорог избегала селений, даже по ночам, — если, конечно, отыскивала путь, позволявший их обойти. Но и при том несколько раз находились люди, что гнались за ней, — впрочем, всегда как за бродячей белой кобылой и никогда с весельем и почтительностью, кои приличествуют ловитве единорога. Они сжимали в руках веревки и сети, приманивали ее кусками сахара, называя кто Бесс, кто Нелли. Иногда она замедляла бег, позволяя их лошадям учуять ее, а после смотрела, как те отпрядывают, и кружат на месте, и уносят своих перепуганных седоков. Лошади всегда узнавали ее.

«Как это может быть? — удивлялась она. — Наверное, я могла бы понять, если бы люди забыли единорогов или переменились настолько, что возненавидели их и желают убить, увидев. Однако не узнавать их вовсе, смотреть на них и видеть кого-то еще — какими же тогда видят они друг друга? Какими видят деревья, дома, настоящих лошадей и собственных детей?»

А временами думала: «Если люди не узнают того, на что смотрят, так, может быть, единороги по-прежнему живут в мире, непризнаваемые и довольные этим?» Однако она понимала, без надежд и тщеславия, что люди изменились и мир изменился с ними лишь потому, что единороги ушли из него. И все-таки продолжала идти по жесткой дороге, хоть с каждым днем и жалела все сильней и сильней, что покинула свой лес.

И вот однажды под вечер прилетел, вихляясь на ветру, мотылек и легко опустился на острие ее рога. Был он весь бархатистый, темный и пыльный, с золотистыми пятнышками на крыльях, тонкий, как лепесток цветка. Пританцовывая, он отсалютовал ей завитыми усиками.

— Я — бродячий картежник [Речи мотылька состоят преимущественно из цитат, далеко не всегда точных. Здесь — цитируется песня кантри-дуэта «Братья Эверли». Стоит еще сказать, что в одном из предисловий к своим книжкам Бигл говорит: «Мотылек — это я». Привет Флоберу. — Здесь и далее примечания переводчика.]. Как поживаете?

Впервые за время ее странствия единорог рассмеялась.

— Что ты делаешь здесь в столь ветреный день, мотылек? — спросила она. — Ты же простудишься и умрешь много раньше положенного.

— Так смерть всегда хватает то, что людям позарез [Уильям Батлер Йейтс, «Джон Кинселла — за упокой миссис Мэри Мор» (перев. Григория Кружкова).], — сообщил мотылек. — Дуй, ветер! Дуй, пока не лопнут щеки! [Уильям Шекспир, «Король Лир», акт III, сцена II (перев. Бориса Пастернака).] Я грею руки в жаре бытия [Уолтер Сэвидж Лэндор (1775–1864), «Предсмертные слова старого философа».] с великим всесторонним облегченьем.

Сидя на кончике рога, он тускло светился, как клочок полумглы.

— Знаешь ли ты, кто я, мотылек? — с надеждой спросила единорог.

И он ответил:

— Еще как. Ты рыбный торговец [Уильям Шекспир, «Гамлет», акт II, сцена II (перев. Бориса Пастернака).]. Ты мое все, мой солнечный свет, ты стара, и седа, и сонлива [Последнее из Йейтса.], ты рябая, чахоточная Мэри Джейн. — Мотылек помолчал, колыша крыльями на ветру, и тоном светской беседы добавил: — Имя твое — колокол златой, что в сердце у меня подвешен [Эдмон Ростан, «Сирано де Бержерак».]. Чтобы назвать его только раз, я бы тело мое разбил на куски.

— Так назови, — взмолилась единорог. — Если ты знаешь мое имя, назови его.

— Румпельштильцхен, — радостно сообщил мотылек. — Что, съела? Нет, не получишь ты медали. — И он заплясал, мерцая, и спел: — Не пойти ли тебе домой, Билл Бейли, не пойти ли, куда прежде ходить не мог [Известный джазовый стандарт — Армстронг, Фитцджеральд и проч.]. Засучи рукава, Винсоки [Фокстрот из фильма «Прибавить шагу».], трудно звездочку поймать, если скатится за гору [Джон Донн, «Песенка» (перев. Григория Кружкова).]. Глина спит, а кровь бродяжит [Альфред Хаусман, «Побудка» (перев. А. Кокотова).]. И во всем приходе меня будут звать «Убей-бес»! [Кристофер Марло, «Трагическая история доктора Фауста» (перев. Е. Бируковой).]

Глаза его ало поблескивали в отсветах рога.

Единорог вздохнула и побрела дальше и позабавленная, и разочарованная. Так тебе и надо, думала она. Глупо ждать от мотылька, что он признает тебя. Они только и знают, что стихи, да песни, да то, что услышали от кого-то. Побуждения у них самые добрые, но разумения никакого. Да и откуда ему взяться? Слишком быстро они умирают.

Мотылек, важно прогуливаясь по рогу, спел:

— Раз, два, три, хитрюга [Ирландская детская песенка.], — и вдруг закружился, голося: — Я не буду, Отчаянье, падаль, кормиться тобой [Джерард Мэнли Хопкинс, «Падаль» (перев. Григория Кружкова).], ты вот взгляни на этот одинокий путь [Песня «Одинокий путь» (1927).]. Ах, проклят тот, кто любит, — подозревая, любит так же сильно [Уильям Шекспир, «Отелло», акт III, сцена III (перев. А. Радловой).]. Ты, кто греков всех милее [Из «LA'llegro» Джона Мильтона, переврано — «греков» вместо «граций».], приходи сюда скорее с гневным воинством фантазий, коему лишь я владыка [Последнее из анонимного английского стихотворения XVII века «Том-из-Бедлама».], и каковое поступит в продажу всего на три дня по даровым летним ценам. Люблю тебя, люблю, о ужас, ужас, ужас, сгинь, ведьма, сгинь, рассыпься [Уильям Шекспир, «Король Лир», акт III, сцена IV (перев. Бориса Пастернака) — «Ужас, ужас», разумеется из «Гамлета».], плохое же ты выбрала место, чтобы хромать [Редьярд Киплинг, «Рикки-Тикки-Тави» (перев. Корнея Чуковского).], ох, ива, зеленая ива [Уильям Шекспир, «Отелло», акт IV, сцена III (перев. Бориса Пастернака).].

Голос его звенел в голове единорога, словно осыпь серебряных монет.

Мотылек сопровождал ее до конца этого гаснувшего дня, но когда солнце село и по небу поплыли розоватые рыбы, он спорхнул с рога и, повиснув перед ней в воздухе, воспитанно сообщил:

— Я должен сесть в поезд «А» [Джазовый стандарт «Take The „A“ Train».].

И единорог увидела нежные черные прожилки в его пронизанных светом облаков бархатных крыльях.

— Прощай, — сказала она, — надеюсь, ты еще услышишь много новых песен.

То было лучшее прощание с мотыльком, какое она сумела придумать. Однако мотылек не покинул единорога, но закружил над ее головой, приобретя в синем вечернем воздухе вид менее удалой и менее нервный.

— Лети же, — попросила она. — Слишком холодно уже для прогулок.

Но мотылек все медлил, мурлыча что-то себе под нос.

— Македонийцами мы кличем их коней, — рассеянно поведал он, а затем отчетливо произнес: — Единорог. На старофранцузском unicorne. На латыни unicornis. Буквально однорогий: unus — один, cornu — рог. Баснословное животное, похожее на лошадь с одним рогом. О, я и кок, и капитан, и штурман брига «Нэнси» [Стихотворение Уильяма Швенка Гилберта.]. Тут кто-нибудь видел Келли? [Популярная песенка английского мюзик-холла (1908).]

Он радостно затрепетал в воздухе, и первые светляки заморгали вокруг в удивлении и серьезных сомнениях.

Единорог же, услышав свое имя наконец-то произнесенным, была ошеломлена и обрадована до того, что даже упоминание о лошади пропустила мимо ушей.

— О, так ты узнал меня! — вскричала она, и упоенный выдох ее отбросил мотылька футов на двадцать. Когда же он кое-как возвратился назад, единорог взмолилась: — Мотылек, если ты и вправду понял, кто я, скажи, не видел ли ты таких, как я, скажи, куда мне идти, чтобы найти их. Куда они подевались?