— Бабочка, бабочка, где же мой папочка? [Ну, это уже я пошутил — Николай Олейников, «Жук-антисемит».] — пропел он в редеющем свете. — Кто сделался шутом, отмечен колпаком, а если ты дурак, заметно все и так [Уильям Шекспир, «Король Лир», акт I, сцена IV (перев. А. Флори).]. Ах, если б я мог стать моложе и впиться в этот рот! [Уильям Батлер Йейтс, «Политика» (перев. И. Бабицкого).]
Мотылек снова опустился на кончик рога, и единорог увидела, что бедняга дрожит.
— Прошу тебя, — сказала она. — Мне нужно знать лишь одно — есть ли где-нибудь в мире другие единороги. Скажи, мотылек, что подобные мне существуют, и я поверю тебе и возвращусь в мой лес. Я так давно ушла оттуда, а ведь обещала вернуться поскорее.
— Мчи грядою лунных гор, — начал мотылек, — мчи долиной тьмы и хлада… [Эдгар По, «Эльдорадо» (перев. Н. Вольпина).] — Но вдруг остановился и продолжил совсем другим, странным голосом: — Нет-нет, слушай, не слушай меня, слушай. Ты сможешь отыскать своих, если тебе хватит отваги. Давным-давно они прошли всеми дорогами, и Красный Бык гнал их перед собой, затаптывая следы. Пусть ничто тебя не страшит, не ищи половинной надежды.
Крылья его коснулись шкуры единорога.
— Красный Бык? — спросила она. — Кто это — Красный Бык?
Мотылек снова запел:
— Иди за мной. Иди за мной. Иди за мной. — Но затем сильно потряс головой и продекламировал: — Крепость его как первородного тельца, и роги его, как роги буйвола; ими избодет он народ весь, какой есть, до пределов земли [Второзаконие 33, 17.]. Слушай, слушай, слушай быстро.
— Я слушаю! — вскричала единорог. — Где мой народ, и кто такой Красный Бык?
Но мотылек подлетел, смеясь, к ее уху.
— Мне снился страшный сон — я крался по земле, — пропел он. — Все собаки разом — Трэй, Бланш и Милка [Уильям Шекспир, «Король Лир», акт III, сцена VI (перев. Григория Кружкова).] — лают на меня, змеюки маленькие, все шипят, и нищеброды в город входят [Последнее — английский детский стишок.]. А за ними раки на хромой собаке.
Еще мгновение он проплясал перед нею в сумерках, а потом отлетел, трепеща, в фиолетовые тени придорожья, припевая:
— Либо ты, либо я, мотылек! Рука в руке, рука в руке, рука в руке…
Последним, что увидела единорог, был его легкий полет меж стволами деревьев, впрочем, глаза могли и обмануть ее, ибо ночь уже наполнилась крыльями.
«По крайности, он узнал меня, — печально думала она. — Это что-нибудь да значит. — Но тут же ответила себе: — Нет, ничего это не значит, кроме того, что кто-то когда-то пел песню о единорогах или читал стихи. Да, но Красный Бык. Что он подразумевал? Еще одну песню, я полагаю».
Шла она медленно, и ночь смыкалась вокруг нее. Низко спустившееся небо было почти совершенно черным, лишь в одном его месте светилось желтоватое серебро — там луна ползла за плотными тучами. Единорог негромко напевала самой себе песню, давным-давно слышанную ею в лесу от юной девы:
Ты знай: поселюсь я в доме твоем
Не прежде, чем в туфельке — кот с воробьем,
А ты не придешь ко мне никогда —
Не прежде, чем выплюнет рыбу вода [Здесь и далее стихи в переводе Александры Глебовской.].
Слов она не понимала, но мелодия нагоняла на нее тоску по дому. Ей казалось теперь, что, едва выступив в путь, она слышала, как осень начинает потряхивать буки ее леса.
И наконец она улеглась в холодной траве и уснула. Нет на свете существ осторожнее единорогов, но когда они спят, то спят крепко. И все-таки, если бы ей не снился дом, она, уж верно, пробудилась бы от приближавшегося к ней в ночи перестука колес и позвякиванья колокольчиков, даром что колеса эти были обмотаны тряпьем, а колокольца укутаны в шерсть. Но единорог была слишком далеко оттуда, дальше, чем мог улететь звон колокольцев, и потому не проснулась.
Девять фургонов — каждый был обтянут черной тканью, каждого влекла тощая черная лошадь и каждый оголял решетчатые бока, когда ветер вздувал его черные завесы. Первым правила коренастая старуха, а на саване его красовались с двух сторон надписи большими буквами: ПОЛНОЧНЫЙ БАЛАГАН МАМЫ ФОРТУНЫ. И ниже, буквами помельче: Творения ночи при свете дня.
Когда первый фургон поравнялся с местом, где спала единорог, старуха резко натянула поводья, и черная лошадь ее встала. Встали и другие фургоны, ожидая в безмолвии, когда старуха с уродливой грацией спрыгнет на землю. Бесшумно подкравшись к единорогу, старуха долго вглядывалась в нее, а затем произнесла: «Так-так. Ну, будь благословенна сухая скорлупа моего сердца. Сдается, я вижу последнего из них». Голос ее оставлял в воздухе привкус меда и черного пороха.
— Если б он знал, — сказала старуха и обнажила в улыбке галечные зубы. — Но я, пожалуй что, ему не скажу.
Она оглянулась на черные фургоны и дважды щелкнула пальцами. Возницы второго и третьего соскочили с козел и приблизились к ней. Один, как и старуха, приземистый, темный и беспощадный. Другой был высок и худ, а на лице его выражалось исполненное решимости недоумение. Старый черный плащ, зеленые глаза.
— Что ты видишь? — спросила старуха у приземистого. — Кто это лежит здесь, а, Рух?
— Дохлая лошадь, — ответил он. — Хотя нет, не дохлая. Скорми ее мантикоре или дракону.
Он хмыкнул — точно спичкой чиркнул.
— Дурак, — сказала Мама Фортуна. И обратилась ко второму: — А ты, чародей, провидец и маг? Что открывают тебе твои колдовские глаза?
Она и Рух разразились трескливым хохотом, однако старуха, увидев, как высокий возница вглядывается в единорога, умолкла.
— Отвечай же, жонглер! — прорычала она, но высокий даже головы к ней не повернул.
Старуха повернула ее сама, сцапав его за подбородок клешневидной рукой. Встретившись с ее желтым взглядом, он опустил глаза.
— Лошадь, — пробормотал он. — Белую кобылу.
Мама Фортуна долго вглядывалась в него.
— И ты дурак, фокусник, — наконец прошипела она, — но худший, чем Рух, и куда более опасный. Он врет только из жадности, а ты врешь из страха. Или, может быть, из доброты?
Он не ответил, Мама Фортуна усмехнулась.
— Ладно, — сказала она. — Пусть будет белая кобыла. Она нужна мне для «Балагана». Девятая клетка пустует.
— Тут понадобится веревка, — сказал Рух.
Он повернулся к фургонам, однако старуха остановила его.
— Единственная веревка, способная ее удержать, — сказала она, — это та, которой древние боги связали волка Фенрира. И сделана она была из дыхания рыб, птичьей слюны, женской бороды, мяуканья кошек — и чего еще? Я-то помню — корней гор. Гномов, которые сплели бы ее, у нас нет, придется нам положиться на железную решетку. Я нашлю на нее сон, вот так.
Руки Мамы Фортуны стали вязать ночной воздух узлами, в горле ее зарокотали лишенные всякой приятности слова. Когда она закончила заклинание, вокруг единорога запахло молниями.
— Теперь в клетку ее, — сказала старуха мужчинам. — Она проспит до зари, сколько вокруг не шуми, — если, конечно, вы по привычной тупости вашей не коснетесь ее руками. Разберите девятую клетку и соберите вокруг нее, но остерегайтесь! Рука, которая хотя бы гриву ее заденет, вмиг обратится в ослиное копыто, и поделом.
Старуха снова насмешливо посмотрела на высокого, худого мужчину.
— Твои мелкие фокусы будут даваться тебе с еще большим трудом, чем сейчас, чародей, — просипела она. — За работу. Тьмы хватит не надолго.
Когда она удалилась настолько, что услышать их уже не могла, и снова вскользнула во тьму своего фургона — так, точно покидала ее лишь затем, чтобы пометить время, тот, кого звали Рух, сплюнул и удивленно спросил:
— Хотел бы я знать, что это так растревожило старую каракатицу. Ну притронемся мы к этой зверюге, ну и что?
И фокусник ответил ему голосом, почти неслышным:
— Прикосновение человечьей руки пробудило бы ее даже от сна, который мог наслать на нее дьявол. А Маме Фортуне до дьявола далеко.
— Ну да, ей охота, чтобы мы так и думали, — глумливо сказал темный. — Ослиное копыто! Ха!
Однако руки он глубоко запрятал в карманы.
— Какое тут заклятие можно нарушить? Это же старая белая кобыла.
Но фокусник уже шел к последнему из черных фургонов.
— Поспеши, — сказал он через плечо. — Скоро день.
На то, чтобы разобрать девятую клетку — прутья, пол, крышу — и собрать ее вокруг спящего единорога, у них ушел весь остаток ночи. Рух подергал дверь клетки, дабы убедиться, что заперта она надежно, уже когда серые деревья на востоке вскипели светом и единорог открыла глаза. Двое мужчин торопливо удалились от клетки, но рослый чародей, оглянувшись, увидел, что единорог встала на ноги и смотрит на железные прутья, и, опустив голову, мотает ею, точно старая белая лошадь.
Дневной свет как будто уменьшил девять черных фургонов «Полночного балагана», сделал их нимало не грозными, но хилыми и хрупкими, точно иссохшие листья. Драпировки исчезли, теперь фургоны украшались вырезанными из одеял печальными черными флагами и короткими черными лентами, которые трепыхались на ветру. Фургоны стояли посреди запустелого поля в странном порядке: пентакль из клеток окружал треугольник из них же, в центре которого грузно примостился фургон Мамы Фортуны. Только его клетка и оставалась занавешенной черной тканью. Самой Мамы Фортуны нигде видно не было.
Мужчина по имени Рух неторопливо вел толпу шагавших вразброд поселян от клетки к клетке, заунывно описывая сидевших в них зверей.
— Перед вами мантикора. Голова человека, тело льва, хвост скорпиона. Поймана в полночь; желая подсластить свое дыхание, кушает оборотней. Творения ночи при свете дня. А здесь у нас дракон. Время от времени изрыгает огонь — обычно на тех, кто тычет в него палкой, мальчик. Внутри у него пламенный ад, но шкура до того холодна, что можно обжечься. С грехом пополам говорит на семнадцати языках и страдает подагрой. Сатир. Дам прошу близко не подходить. Шалопут из шалопутов. Пойман при удивительных обстоятельствах, открыть которые я могу лишь джентльменам — после осмотра и за чисто символическую плату. Творения ночи.