— Бабочка, бабочка, где же мой папочка? [Ну, это уже я пошутил — Николай Олейников, «Жук-антисемит».] — пропел он в редеющем свете. — Кто сделался шутом, отмечен колпаком, а если ты дурак, заметно все и так [Уильям Шекспир, «Король Лир», акт I, сцена IV (перев. А. Флори).]. Ах, если б я мог стать моложе и впиться в этот рот! [Уильям Батлер Йейтс, «Политика» (перев. И. Бабицкого).]

Мотылек снова опустился на кончик рога, и единорог увидела, что бедняга дрожит.

— Прошу тебя, — сказала она. — Мне нужно знать лишь одно — есть ли где-нибудь в мире другие единороги. Скажи, мотылек, что подобные мне существуют, и я поверю тебе и возвращусь в мой лес. Я так давно ушла оттуда, а ведь обещала вернуться поскорее.

— Мчи грядою лунных гор, — начал мотылек, — мчи долиной тьмы и хлада… [Эдгар По, «Эльдорадо» (перев. Н. Вольпина).] — Но вдруг остановился и продолжил совсем другим, странным голосом: — Нет-нет, слушай, не слушай меня, слушай. Ты сможешь отыскать своих, если тебе хватит отваги. Давным-давно они прошли всеми дорогами, и Красный Бык гнал их перед собой, затаптывая следы. Пусть ничто тебя не страшит, не ищи половинной надежды.

Крылья его коснулись шкуры единорога.

— Красный Бык? — спросила она. — Кто это — Красный Бык?

Мотылек снова запел:

— Иди за мной. Иди за мной. Иди за мной. — Но затем сильно потряс головой и продекламировал: — Крепость его как первородного тельца, и роги его, как роги буйвола; ими избодет он народ весь, какой есть, до пределов земли [Второзаконие 33, 17.]. Слушай, слушай, слушай быстро.

— Я слушаю! — вскричала единорог. — Где мой народ, и кто такой Красный Бык?

Но мотылек подлетел, смеясь, к ее уху.

— Мне снился страшный сон — я крался по земле, — пропел он. — Все собаки разом — Трэй, Бланш и Милка [Уильям Шекспир, «Король Лир», акт III, сцена VI (перев. Григория Кружкова).] — лают на меня, змеюки маленькие, все шипят, и нищеброды в город входят [Последнее — английский детский стишок.]. А за ними раки на хромой собаке.

Еще мгновение он проплясал перед нею в сумерках, а потом отлетел, трепеща, в фиолетовые тени придорожья, припевая:

— Либо ты, либо я, мотылек! Рука в руке, рука в руке, рука в руке…

Последним, что увидела единорог, был его легкий полет меж стволами деревьев, впрочем, глаза могли и обмануть ее, ибо ночь уже наполнилась крыльями.

«По крайности, он узнал меня, — печально думала она. — Это что-нибудь да значит. — Но тут же ответила себе: — Нет, ничего это не значит, кроме того, что кто-то когда-то пел песню о единорогах или читал стихи. Да, но Красный Бык. Что он подразумевал? Еще одну песню, я полагаю».

Шла она медленно, и ночь смыкалась вокруг нее. Низко спустившееся небо было почти совершенно черным, лишь в одном его месте светилось желтоватое серебро — там луна ползла за плотными тучами. Единорог негромко напевала самой себе песню, давным-давно слышанную ею в лесу от юной девы:


Ты знай: поселюсь я в доме твоем
Не прежде, чем в туфельке — кот с воробьем,
А ты не придешь ко мне никогда —
Не прежде, чем выплюнет рыбу вода [Здесь и далее стихи в переводе Александры Глебовской.].

Слов она не понимала, но мелодия нагоняла на нее тоску по дому. Ей казалось теперь, что, едва выступив в путь, она слышала, как осень начинает потряхивать буки ее леса.

И наконец она улеглась в холодной траве и уснула. Нет на свете существ осторожнее единорогов, но когда они спят, то спят крепко. И все-таки, если бы ей не снился дом, она, уж верно, пробудилась бы от приближавшегося к ней в ночи перестука колес и позвякиванья колокольчиков, даром что колеса эти были обмотаны тряпьем, а колокольца укутаны в шерсть. Но единорог была слишком далеко оттуда, дальше, чем мог улететь звон колокольцев, и потому не проснулась.

Девять фургонов — каждый был обтянут черной тканью, каждого влекла тощая черная лошадь и каждый оголял решетчатые бока, когда ветер вздувал его черные завесы. Первым правила коренастая старуха, а на саване его красовались с двух сторон надписи большими буквами: ПОЛНОЧНЫЙ БАЛАГАН МАМЫ ФОРТУНЫ. И ниже, буквами помельче: Творения ночи при свете дня.

Когда первый фургон поравнялся с местом, где спала единорог, старуха резко натянула поводья, и черная лошадь ее встала. Встали и другие фургоны, ожидая в безмолвии, когда старуха с уродливой грацией спрыгнет на землю. Бесшумно подкравшись к единорогу, старуха долго вглядывалась в нее, а затем произнесла: «Так-так. Ну, будь благословенна сухая скорлупа моего сердца. Сдается, я вижу последнего из них». Голос ее оставлял в воздухе привкус меда и черного пороха.

— Если б он знал, — сказала старуха и обнажила в улыбке галечные зубы. — Но я, пожалуй что, ему не скажу.

Она оглянулась на черные фургоны и дважды щелкнула пальцами. Возницы второго и третьего соскочили с козел и приблизились к ней. Один, как и старуха, приземистый, темный и беспощадный. Другой был высок и худ, а на лице его выражалось исполненное решимости недоумение. Старый черный плащ, зеленые глаза.

— Что ты видишь? — спросила старуха у приземистого. — Кто это лежит здесь, а, Рух?

— Дохлая лошадь, — ответил он. — Хотя нет, не дохлая. Скорми ее мантикоре или дракону.

Он хмыкнул — точно спичкой чиркнул.

— Дурак, — сказала Мама Фортуна. И обратилась ко второму: — А ты, чародей, провидец и маг? Что открывают тебе твои колдовские глаза?

Она и Рух разразились трескливым хохотом, однако старуха, увидев, как высокий возница вглядывается в единорога, умолкла.

— Отвечай же, жонглер! — прорычала она, но высокий даже головы к ней не повернул.

Старуха повернула ее сама, сцапав его за подбородок клешневидной рукой. Встретившись с ее желтым взглядом, он опустил глаза.

— Лошадь, — пробормотал он. — Белую кобылу.

Мама Фортуна долго вглядывалась в него.

— И ты дурак, фокусник, — наконец прошипела она, — но худший, чем Рух, и куда более опасный. Он врет только из жадности, а ты врешь из страха. Или, может быть, из доброты?

Он не ответил, Мама Фортуна усмехнулась.

— Ладно, — сказала она. — Пусть будет белая кобыла. Она нужна мне для «Балагана». Девятая клетка пустует.

— Тут понадобится веревка, — сказал Рух.

Он повернулся к фургонам, однако старуха остановила его.

— Единственная веревка, способная ее удержать, — сказала она, — это та, которой древние боги связали волка Фенрира. И сделана она была из дыхания рыб, птичьей слюны, женской бороды, мяуканья кошек — и чего еще? Я-то помню — корней гор. Гномов, которые сплели бы ее, у нас нет, придется нам положиться на железную решетку. Я нашлю на нее сон, вот так.

Руки Мамы Фортуны стали вязать ночной воздух узлами, в горле ее зарокотали лишенные всякой приятности слова. Когда она закончила заклинание, вокруг единорога запахло молниями.

— Теперь в клетку ее, — сказала старуха мужчинам. — Она проспит до зари, сколько вокруг не шуми, — если, конечно, вы по привычной тупости вашей не коснетесь ее руками. Разберите девятую клетку и соберите вокруг нее, но остерегайтесь! Рука, которая хотя бы гриву ее заденет, вмиг обратится в ослиное копыто, и поделом.

Старуха снова насмешливо посмотрела на высокого, худого мужчину.

— Твои мелкие фокусы будут даваться тебе с еще большим трудом, чем сейчас, чародей, — просипела она. — За работу. Тьмы хватит не надолго.

Когда она удалилась настолько, что услышать их уже не могла, и снова вскользнула во тьму своего фургона — так, точно покидала ее лишь затем, чтобы пометить время, тот, кого звали Рух, сплюнул и удивленно спросил:

— Хотел бы я знать, что это так растревожило старую каракатицу. Ну притронемся мы к этой зверюге, ну и что?

И фокусник ответил ему голосом, почти неслышным:

— Прикосновение человечьей руки пробудило бы ее даже от сна, который мог наслать на нее дьявол. А Маме Фортуне до дьявола далеко.

— Ну да, ей охота, чтобы мы так и думали, — глумливо сказал темный. — Ослиное копыто! Ха!

Однако руки он глубоко запрятал в карманы.

— Какое тут заклятие можно нарушить? Это же старая белая кобыла.

Но фокусник уже шел к последнему из черных фургонов.

— Поспеши, — сказал он через плечо. — Скоро день.

На то, чтобы разобрать девятую клетку — прутья, пол, крышу — и собрать ее вокруг спящего единорога, у них ушел весь остаток ночи. Рух подергал дверь клетки, дабы убедиться, что заперта она надежно, уже когда серые деревья на востоке вскипели светом и единорог открыла глаза. Двое мужчин торопливо удалились от клетки, но рослый чародей, оглянувшись, увидел, что единорог встала на ноги и смотрит на железные прутья, и, опустив голову, мотает ею, точно старая белая лошадь.

II

Дневной свет как будто уменьшил девять черных фургонов «Полночного балагана», сделал их нимало не грозными, но хилыми и хрупкими, точно иссохшие листья. Драпировки исчезли, теперь фургоны украшались вырезанными из одеял печальными черными флагами и короткими черными лентами, которые трепыхались на ветру. Фургоны стояли посреди запустелого поля в странном порядке: пентакль из клеток окружал треугольник из них же, в центре которого грузно примостился фургон Мамы Фортуны. Только его клетка и оставалась занавешенной черной тканью. Самой Мамы Фортуны нигде видно не было.

Мужчина по имени Рух неторопливо вел толпу шагавших вразброд поселян от клетки к клетке, заунывно описывая сидевших в них зверей.

— Перед вами мантикора. Голова человека, тело льва, хвост скорпиона. Поймана в полночь; желая подсластить свое дыхание, кушает оборотней. Творения ночи при свете дня. А здесь у нас дракон. Время от времени изрыгает огонь — обычно на тех, кто тычет в него палкой, мальчик. Внутри у него пламенный ад, но шкура до того холодна, что можно обжечься. С грехом пополам говорит на семнадцати языках и страдает подагрой. Сатир. Дам прошу близко не подходить. Шалопут из шалопутов. Пойман при удивительных обстоятельствах, открыть которые я могу лишь джентльменам — после осмотра и за чисто символическую плату. Творения ночи.