— Нет, — вдруг сказал он. — Нет! — Он завертел головой как безумный, снова попытался вырваться. — Кэрри! — закричал он. — Кэрри!

Потом он вдруг перестал чувствовать жар. Он снова несся по шоссе. Свет теперь был ослепительно-белым. «Вероятно, солнце взошло слишком быстро», — подумал он, сжимая руль. Почувствовал, как машина набирает скорость. Переключать передачи не требовалось, «гольф» ускорялся сам по себе вне дороги, скользил над поверхностью. Разметка исчезла, исчезли дорожные знаки и всё-всё. Он теперь летел, он мог долететь до звезд! Фабиан потянул рулевое колесо на себя, но машина не набирала высоту, она только бесшумно мчалась через свет к исчезающей точке в белом тумане на горизонте. Он пролетел над обломками дымящейся машины у обочины, потом мимо лежащего на боку автобуса, мимо грузовика с разодранной на две половины кабиной, двух ржавых, брошенных машин, которые сплелись, словно подравшиеся жуки, еще одной машины, в которой сквозь пламя можно было смутно разглядеть горящие фигуры. Свет впереди с каждой секундой ослеплял все сильнее. Фабиан вгляделся. Сиденье Отто было пусто.

— Где Отто?

— Вероятно, выпал, — сказал Чарльз.

— Он только что закурил. Где его сигарета?

— Наверное, взял с собой.

Голос Чарльза звучал как-то странно, словно издалека. Фабиан оглянулся через плечо. Он помнил, что сзади сидят Чарльз и Генри, но уверен не был.

— Чарльз, мы столкнулись с той машиной?

— Не знаю. Кажется.

Слепящий свет обжигал глаза. Фабиан наклонился и пошарил в поисках солнцезащитных очков. Увидел впереди тени в белом тумане, двигающиеся фигуры.

— Péage, [Плата за проезд (фр.).] — сказал он. — Мне нужно немного денег.

— Нет, — возразил Чарльз. — Не думаю, что нам потребуются деньги.

Фабиан почувствовал, что машина взмывает вверх, а потом уходит из-под него. Вдруг понял, что повис в белом свете, тот согревал его, и Фабиан устроился в нем поудобнее. Увидел идущие к нему фигуры. Потом он снова вспомнил, и его начало трясти.

— Кэрри! — Он попытался кричать этим фигурам, но никаких звуков произвести не мог. — Кэрри! Ты должна позволить мне. Должна!

Теперь они стояли вокруг него и дружелюбно улыбались, радуясь встрече.

2

Официант налил на один дюйм «Шамбертена» в бокал Дэвида, потом отошел и замер неподалеку. Дэвид посмотрел бокал на тусклый свет, покрутил вино, чтобы растеклось по стенкам, вгляделся в винные слезы — в то, что осталось на стенках, когда вино осело. Втянул запах носом, нахмурился, опрокинул содержимое бокала в рот, шумно побулькал, потом начал жевать его, словно это было не вино, а кусок стейка. «Не выплевывай его назад, господи боже, не выплевывай, — твердила Алекс про себя, — видеть не могу, когда ты выплевываешь».

К ее облегчению, муж кивнул официанту, и пытка закончилась.

— «Шамбертен» семьдесят первого года, — гордо проговорил он, словно сам его и изготовил.

— Вот как. — Алекс попыталась изобразить заинтересованность, прикинуться, будто она и правда способна оценить хорошее бургундское вино, хотя на самом деле не могла отличить бургундское от кларета и сомневалась, что когда-нибудь научится. — Спасибо, очень приятно.

— Ты сегодня как-то формально изъясняешься. Я будто пригласил на чай незамужнюю тетушку.

— Извини, я попытаюсь не говорить формально.

Она посмотрела на его загрубевшие руки, на его короткие пальцы, красные, словно с них ободрали кожу, с черными полосками грязи под ногтями. На его поношенный твидовый костюм и потрепанную шерстяную рубашку. Это часть его нового образа? Или же ему и в самом деле все равно? Лицо загорелое, расслабленное, слегка обветренное — типичный сельский житель. Волосы растрепаны, борода торчит кустом.

Он поднял бокал, наклонил в ее сторону:

— Твое здоровье.

Она взяла свой, они чокнулись.

— Ты знаешь, почему люди чокаются? — спросил он.

— Нет.

— Ты можешь видеть вино, обонять, осязать его, вкушать. Но услышать его не можешь! Поэтому люди чокаются — чтобы задействовать все пять чувств.

— Ты так на всю жизнь и останешься рекламщиком. Это у тебя в крови. — Алекс улыбнулась, достала сигарету. — А как насчет телепатии? Ты можешь общаться с вином?

— Я с ним все время общаюсь. Даже разговариваю с моими лозами.

— И они тебе отвечают?

— Они не очень болтливы. Я думал, ты бросила курить.

— Я бросила.

— Вот что с тобой делает Лондон. Пожирает тебя, сбивает с толку. Ты начинаешь делать то, от чего отказалась, и не делаешь того, что себе обещала.

— Делаю.

Он кивнул, неохотно ухмыляясь:

— Да. Возможно.

Алекс улыбнулась и вскинула брови.

— Выглядишь ты очень соблазнительно.

Она покраснела: никогда не умела принимать комплименты.

— Спасибо, — чопорно ответила она.

— Ну вот, опять старая тетушка.

— А что бы я должна была ответить, по-твоему?

Он пожал плечами, понюхал вино.

— От Фабиана есть известия?

— В последние дни — нет. Он завтра приедет.

— А когда возвращается в Кембридж?

— На выходных.

На лице Дэвида отразилось огорчение.

— Что случилось?

— Я надеялся, он приедет на выходные. У нас посадки.

Алекс откинула с лица выбившиеся пряди светлых волос. Не без раздражения: ей не нравилось говорить о Фабиане, и, кажется, Дэвид это заметил.

— Знаешь, дорогая, — сказал он, — то, что мы теперь врозь… это такая глупость… Неужели мы не могли бы…

Она еще не успела ответить, как он почувствовал, что уперся в стену.

Алекс помяла сигарету в пальцах, покатала ее туда-сюда, потом несколько раз щелчком стряхнула пепел в пепельницу, положила сигарету на край.

— Дэвид, я много думала обо всем этом. — Сигарета упала на розовую скатерть, и Алекс снова взяла ее, затерла остаток пепла на скатерти пальцем. — Я хочу развода.

Дэвид раскрутил вино в бокале, делая это на сей раз как-то нервно, отчего несколько капель выплеснулось ему на руку.

— У тебя кто-то есть?

— Нет.

Она снова смахнула волосы с лица. «Слишком поспешно», — подумал он, пытаясь прочесть ее мысли по румянцу, по выражению голубых глаз, уставившихся в скатерть. Господи, до чего же она была красива. Уверенность в успехе и сопутствующая этому жесткость изменили Алекс в лучшую сторону. Теперь притягательность и красота превосходно уравновешивали друг друга.

— Тебе совсем будет невмоготу, если я останусь?

Она отрицательно покачала головой:

— Нет, Дэвид, я не хочу, чтобы ты оставался.

— Но это мой дом.

— Наш дом.

Он отпил еще вина, снова понюхал его, раздраженно, разочарованно.

— Я поеду в Суссекс.

* * *

Дэвид высадил ее на Кингс-роуд в верхней точке тупика.

— Я тебе позвоню, — сказал он.

Она кивнула, прикусила губу, прогоняя нахлынувшую грусть.

— Будет мило с твоей стороны.

Алекс хлопнула дверью заляпанного грязью «лендровера», отвернулась и торопливо пошла по улице мимо шикарных дверей таунхаусов в стиле Регентства, щурясь от дождя и слез. Бросила пальто на вешалку, прошла в гостиную, беспокойно зашагала по комнате. Посмотрела на часы. Половина двенадцатого. Она была слишком взволнована, чтобы уснуть.

Открыв дверь под лестницей, она спустилась по узкому проходу в подвал, убрала заслонку, защищающую от света, погрузилась в знакомые запахи химикалий в проявочной. Закрыла за собой дверь; щелчок замка прозвучал, как пистолетный выстрел. Она вдруг остро почувствовала тишину, царящую здесь, и на мгновение подумала, уж не переносится ли шум светом. Если ты блокируешь свет, то не блокируешь ли тем самым и звук? Она прислушалась к тем звукам, что производила сама — дыхание, шелест блузки. На мгновение почувствовала себя незваным гостем в собственном доме.

Она включила подсветку в просмотровом столике, сняла пленку с негативами с просушки, положила на столик. Внимательно присмотрелась к одному из кадров — здоровенному черному трубчатому объекту с двумя обращенными к ней головами.

Алекс разрезала пленку на четыре части, положила их на устройство контактной печати. Включила красный фонарь, взяла из коробки лист фотобумаги, засунула в печатное устройство. «Тысяча один, тысяча два, тысяча три…» Досчитала до пятнадцати, потом выключила свет и сунула фотобумагу в ванночку с проявителем. Встряхнула ванночку, резко качнула ее. Лист фотобумаги громко стукнулся о дальнюю стенку.

Сперва виднелось лишь нечто белое на белом, потом появилось что-то смазанное, серебристое. Затем отверстия, далее очертания двух овалов, один ниже другого. Что это такое? Стало проявляться что-то длинное между овалами, и тут она поняла. «Сукин сын!» — усмехнулась Алекс. Начали появляться волоски, а потом и сам фаллос — толстый, дряблый, с обвислой крайней плотью, маленькой щелочкой спереди, наводящей на мысль об уродливой усмехающейся рептилии. «Это чей же, — подумала она. — Слоновий? Явно не человеческий. На человеческий совсем не похоже».

Она покачала головой, вытащила бумагу из проявителя, бросила в ванночку с закрепителем. Несколько секунд тихонько покачивала ванночку, потом посмотрела на часы и выждала еще сорок секунд. Наконец вытащила лист, опустила его в воду для промывки, снова проверила время. Убрав все, она опять нетерпеливо сверилась со стрелками. Когда прошло пять минут, вытащила бумагу и повесила сушиться. На нее смотрели тридцать шесть фаллосов, вернее, один и тот же, снятый под чуть разными ракурсами.