Мы были очень близки, когда отец был жив — я имею в виду, по-настоящему жив, а не едва жив, — и я сказал ему много важных слов. Я не сказал, что люблю его, — он знал это. Не сказал, что мне будет его не хватать — отец знал и это. Все, что я мог сказать ему, прозвучало бы фальшиво, излишне драматично и абсолютно бессмысленно. Поэтому я промолчал. Я просто держал отца за руку и ждал, пока он уснет. Отец не любил пустых слов.

Тогда же в полдень из Нью-Йорка приехала Дженис. Отец любил ее, и она отвечала ему взаимностью. Они обожали подтрунивать друг над другом. Отец посмеивался над Дженис, и она не оставалась у него в долгу. А он ценил тех, кто был на это способен.

Когда Дженис поднялась по лестнице, вся семья собралась вокруг постели отца. Он был без сознания, но когда Дженис вошла, зашевелился. Он всегда был дамским угодником.

— Пап, — произнес я, — это Дженис. Она приехала, чтобы увидеться с тобой.

Отец приподнял голову, оглядел нас всех, потом увидел Дженис. Она улыбнулась. Он перевел взгляд на маму, на брата и, наконец, на меня, словно говоря: «Боже, все и так неплохо, но посмотрите, кто приехал!»

Мы рассмеялись, даже отец попытался улыбнуться. Вскоре он уснул и больше не проснулся.

Есть нечто успокаивающее в том, что перед смертью отец пытался шутить. Он до самого конца сохранил чувство юмора и немного разрядил трагическую ситуацию.

Мы не стали организовывать обычные похороны, а устроили вечеринку. Так, как ему бы хотелось, — отец любил вечеринки. Обожал принимать гостей.

Вечеринку обслуживали самые лучшие рестораны Лос-Анджелеса. Три самых близких друга отца много говорили о нем, вспоминая забавные случаи из его жизни. Присутствующие смеялись так же много, как на вечеринках, которые устраивал мой отец.

Вечером, когда все разъехались, а Дженис уже крепко спала, я вышел в ванную комнату и разрыдался. Я проплакал, наверное, целых пятнадцать минут, захлебываясь слезами и всхлипывая. Я плакал до тех пор, пока у меня не осталось ни единой слезинки. Вскоре я поднял голову и заметил Нортона. Толкнув дверь носом, он открыл ее и зашел в ванную комнату. Я поднял кота, поцеловал в макушку и держал на руках, пока сидел и смотрел из окна на наш задний двор. Нортон не мяукнул и даже ни разу не лизнул меня. Он просто позволил мне держать себя на руках столько, сколько нужно. Не знаю, сколько времени я так просидел. Когда начало светать, я вернулся в спальню, лег, закрыл глаза и провалился в сон. Нортон положил голову на мою подушку и прижался к моей груди.

Утром я проснулся, наступил новый день. Многое изменилось, лишь Нортон остался прежним. Он все еще спал, не возражая, чтобы я его держал.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Иногда я размышляю: может, я преувеличиваю достоинства кота Нортона, его неповторимость. Но вскоре понимаю, что это правда.

Не так давно у моих друзей Нэнси и Зигги родился ребенок, чудесный малыш, которого назвали Чарли Элрой Ольдерман. (Если кому-то интересно, то Элроем его назвали в честь персонажа из мультфильма «Джетсоны».)

Однажды Нэнси, уложив его в коляску, пошла с ним прогуляться от своего дома в Саг-Харборе до моего. Было раннее воскресное утро. Зигги еще спал, впрочем, как и Дженис. Чарли впервые отправился навестить своих соседей.

Нэнси подкатила его к задней двери, вынула из коляски и внесла в дом. Нортон, дремавший на кухонном стуле, поднял голову, чтобы посмотреть на нового человека, появившегося в его жизни. Нэнси поднесла к нему своего ребенка.

— Посмотри, Нортон, — произнесла она, — это мой сын.

Кот взглянул на Чарли и изобразил нечто вроде кивка, словно усваивая информацию. Воцарилось долгое молчание, которое прервал удивленный вздох Нэнси.

— Ты все-таки добился своего, — обратилась она ко мне.

— Чего? — удивился я.

— Большинство матерей сказали бы: «Чарли, посмотри, это кот».

Я рассмеялся:

— Но только не тогда, когда дело касается Нортона.

— Ты прав, — улыбнулась Нэнси.