5

Опустив стекла в дверцах, трогаюсь с места. Ветер треплет мою шевелюру, норовит выцарапать глаза. Я так оброс, что волосы уже проедают мне плешь.

Проезжаю мимо «Шика», одного из двух городских салонов красоты, и вдруг меня начинает преследовать невесть откуда взявшийся образ Мелани с ярко-оранжевой копной типа сахарной ваты на голове. Копна стоит строго вертикально, будто нетронутая стёрка на карандашном огрызке. Пробую представить, как выглядит Мелани, когда утром выходит из ванной с мокрыми, обвисшими волосами. Смотрится в зеркало и хочет сотворить ложь, которая расшевелит ее и заставит двигаться. Мне никогда не понять, каким образом она сохраняет свой позитивный настрой. Я бы на ее месте, наверно, день и ночь слезы лил.

Смотрю на стрелку — она диктует мне дальнейшие действия. Еду через весь город, на бензоколонку к Дейву. Заправляться у него — одно удовольствие, и причиной тому — отбивка или отбойник, ну, короче, та черная штукенция, которая тянется через всю площадку. Когда по ней проезжают шины, она должна пинькать, или тренькать, или дребезжать. На бензоколонке у Дейва эта фигня давным-давно вышла из строя, и чинить ее он не планирует — придерживается того же мнения, что и я: человек не обязан лишний раз напоминать о своем существовании.

Потому-то я и заправляюсь только здесь. Никакого тебе отбойника, ничего не пинькает, не тренькает, не дребезжит. Просто блаженство.

Заливаю горючки на пару баксов, выбираю себе в шкафчике-автомате апельсиновую газировку и пакет «Читос». Деньги приготовил под расчет.

Дейв говорит:

— Луна-парк, однако.

— В смысле?

— Для бизнеса — золотое дно.

— В самом деле? — переспрашиваю.

— Часть аттракционов на бензине работает.

— А закупают его, надеюсь, у тебя.

— Ну да.

Дейв расплывается в улыбке. Никогда не видел, чтобы он светился такой гордостью.

На выезде из города замечаю Чипа Майлза — рассекает на тракторе по отцовской ферме. Сигналю, и Чип в ответ машет, весь из себя счастливый, оттого, как мне кажется, что хоть кто-то его узнал. Парнишка он ладный, накачанный, всем своим видом будто говорит: «У меня мышца́ спортсмена: день-деньской сгребаю сено». Он у нас был чемпионом по борьбе на руках — в Мотли выступал за команду старшеклассников. Пару месяцев назад окончил школу. Трагедия Чипа в том, что за все четыре года учебы в старших классах у него ни разу не получилось девчонку закадрить. Понимаете, ему на передний зуб поставили коронку из белого металла, а в наших краях девушки этого на дух не переносят. При разговоре он старается не шевелить верхней губой. Но если застичь его врасплох (как вот я сейчас), он разинет рот, гаркнет «А-а-а!» — и сверкнет зубом.

Перед возвращением в страховую контору мне нужно как-то убить время, и я планирую немного расслабиться. Выжимаю семьдесят, потом семьдесят пять миль в час и сворачиваю на мою любимую проселочную дорогу.

Вокруг Эндоры все дороги прямые, плоские, как блин, и безликие, за исключением шоссе номер два, где я в данный момент и нахожусь. Здесь дорога петляет, а под аккуратным мостиком бежит Скунсова речка — на самом-то деле всего лишь протока, но раз ее официальное название — речка, все думают, что так оно и есть.

Еще одиннадцать миль — и я на сельском кладбище. Проезжаю сквозь какую-то железную раму — бывшие ворота, что ли. Заглушив движок, иду среди могил. Нашел свое насиженное место, устраиваюсь. Жую «читос», запиваю апельсиновой шипучкой. Откидываюсь на спину, гляжу в небо. Каждые минут пять слышу, как мимо проезжает легковушка или тягач. Изучаю облака, хотя какие это облака — так, белый пух, мелкие потеки, отдельные мазки белил, и все они движутся, но как-то бестолково; даже облака валяют дурака.

На каждый глоток шипучки — два «читоса»; и то и другое быстро кончается. Переворачиваюсь на живот и пытаюсь вообразить, как выглядит сейчас мой отец. Кожа, естественно, сошла, сердце, мозг и глаза превратились… во что положено, в то и превратились. Рассыпались в прах, не иначе. Где-то я слыхал, что наиболее устойчивы к тлену волосы. Наверняка и кости остались, гниют себе помаленьку.

Слева от надгробья — пара сорняков. Выдергиваю их с корнями и отбрасываю подальше, на кого бог пошлет.

Сердце стучит: напоминает, что я еще жив. Оказавшись именно здесь, на кладбище, именно в этот день, ощущаю себя избранным. Как будто я возвышаюсь над всеми.

Переворачиваюсь на спину, дышу полной грудью и засыпаю.

Разбудил меня въехавший на кладбище экскаватор. В кабине двое мужиков — не иначе как могилу копать собираются.

Солнце уплыло далеко к горизонту. Провожу рукой по лицу — кожа горяченная. Надо же было так сглупить: задрыхнуть прямо на солнцепеке, даже не смазав физиономию защитным кремом. Теперь вот сгорел, как головешка, к вечеру светиться начну. Подхожу к могильщикам, спрашиваю:

— Время не подскажете?

— Да уж пятый час, наверно.

— Спасибо.

Уже чувствую ожог и начинаю искать, чем бы себя отвлечь.

— Вот, значит, как теперь могилы копают? Я-то думал, вы лопатами махать будете.

— Нет, парень, лопатами уж сто лет никто не машет.

Меня вдруг охватывает неподдельный интерес к их работе.

— Много нынче могил требуется?

— Да, немало. Мы с напарником все три местных кладбища обслуживаем.

— А не знаете, случайно, в эту свежую могилу кто ляжет?

— Как не знать, знаем. У нас же вот — списочек имеется.

Список сейчас изучает его напарник — тот, что помалкивает.

— Я не зря спрашиваю, — говорю им, — у меня вчера знакомая умерла.

— Сочувствую, парень.

— Да, бывают такие дни.

— Ага, бывают такие дни, когда смертушка приходит.

— Во-во, надо же когда-нибудь и помирать.

— Именно так, — поддакиваю им.

— Вот, нашел: Брейдер ее фамилия.

— Брейнер — точно, это она.

— Так мы, выходит, для твоей знакомой могилу копаем?

— Ну да.

Напускаю на себя печальный, сиротливый вид.

— Не больно-то ты горюешь.

— Это как посмотреть: я скорблю в уединении.

— А, ну-ну.

Углубились они где-то на метр; тогда я говорю:

— Поглубже бы надо.

— А, чего?

— Да так, ничего. Бывайте.

Отхожу, а молчаливый что-то бормочет главному.

— Эй, парень, погоди-ка!

— Да?

— У моего напарника вопросец есть.

— Ну? — Это я уже отошел могил на десять.

— Он стесняется спросить: ты сам не из Грейпов ли будешь? Мы-то родом из Мотли. Но у нас об этом семействе много чего болтают…

Со второй попытки захлопываю дверцу пикапа. Обдавая могильщиков пылью, оставляю их в недоумении. Разворачиваюсь к дому. И еле сдерживаюсь, чтобы не выкрикнуть: «Естественно, из Грейпов! Я — Гилберт Грейп».

6

По пути в Эндору миную городскую водонапорную башню: серебристая, с черной надписью, смахивает не то на старый свисток, не то на низкобюджетную ракету. Будь она ракетой, я б тут же забрался внутрь и усвистал куда подальше.

Опять еду мимо Чипа Майлза. Он машет, а я в этот раз даже не сигналю.

Беглый взгляд в зеркало заднего вида — и опасения подтверждаются. Кожа уже сделалась ярко-малиновой. К ночи станет багровой.

В нескольких домах от нашего посреди проезжей части валяется нечто. Сбрасываю скорость, несколько раз сигналю. Бревно не двигается.

Затормозив, паркуюсь и подхожу вплотную. Шепчу: «Проооооочь». Шамкаю, как будто сейчас плюну. Бревно ни разу не шелохнулось. Тогда я ору во все горло:

— ОЙ, БЕДА! АРНИ УМЕР!

Он улыбается — как бы одобряет мою смекалку.

— Я заметил, — говорю.

— Что ты заметил?

— Улыбочку.

— Но я же умер, Гилберт. Беда.

— Ничего подобного.

— Умер, умер!

Я начинаю завывать, стонать и всхлипывать. Бью себя в грудь. Напоказ, конечно: Арни-то покуда живехонек. Соседи наши, случись им увидеть такое зрелище, сочли бы мое лицедейство полной фальшью. Я никогда не плачу. Не плачу — и точка. От меня этого и не ждут. А сейчас так и тянет заорать. Пусть хоть что-нибудь тут произойдет! Пусть хоть братское действо! Открыли глаза, выглянули в окно — а там какая-никакая Жизнь течет! Я и впрямь заорал, но только молча, внутри, а сам поднимаю Арни: одну руку просунул ему под плечи, другую под коленки. У него запрокидывается голова: опять Арни умер. Укладываю его в кузов пикапа и сворачиваю к нам на подъездную дорожку.

Арни выскакивает и несется в дом, не потрудившись придержать дверь с сеткой. Просто чудо, что он дожил до этого возраста. Скоро ему восемнадцать стукнет, шестнадцатого июля, меньше месяца осталось. Кто бы мог подумать? Сейчас мы планируем такую вечеринку, что всем вечеринкам вечеринка будет. Для нашей семьи, особенно для моей матери, восемнадцатилетие Арни станет знаменательным днем. Дороже, чем День благодарения, богаче на подарки, чем Рождество, день рождения Арни вместе с тем соберет, к сожалению, за одним столом всех блудных Грейпов.

Моя мать — женщина немногословная. Слова у нее отфильтрованы, и разговоры ведутся только на три темы.

Первая, наиболее частотная: «Где моя еда?» Или: «Что на ужин?» Или: «Не чую запаха стряпни, а ты?» Короче, еда.