— Я несправедлива, — говорит она себе, однако на самом деле так не думает.

Это из-за пробок. В те дни, когда она работает, все примерно так же: нервозность, нетерпеливость, окружение, да еще прибавьте к этому дорожное движение по выходным… А если бы пришлось перенести на следующее воскресенье? Она может сколько угодно размышлять об этой работе, но не видит никакой иной возможности, кроме нынешнего воскресенья. Недельное опоздание… такого с ней еще не бывало.

А потом неожиданно, никто бы не понял, с чего вдруг, очередь из автомобилей внезапно рассасывается.

Необъяснимым образом «Рено-25» проносится через тоннель Сен-Клу и в считаные секунды выскакивает на окружную дорогу. Заметив, что движение по-прежнему плотное, но автомобили едут, Матильда чувствует, как ослабевает напряжение в теле. У нее за спиной с облегчением вздыхает Людо. Матильда жмет на газ и выходит из ряда, чтобы обогнать плетущуюся перед ней машину, но тут же возвращается на место, вспомнив, что здесь полно полицейских радаров. Не делать глупостей. Она предусмотрительно встраивается в средний ряд за чудовищно дымящим «пежо» и улыбается: затаившаяся в Воротах Дофина морда радара внезапно направляет луч на левый ряд, который Матильда только что покинула.

Ворота Майо, авеню Великой Армии.

Матильда избегает кругового движения по площади Звезды, сворачивает направо и спускается к авеню Фоша. Она снова спокойна. Двадцать один тридцать. Она приехала чуть-чуть раньше. Как раз то, что нужно. А ведь была на волосок от опасности. И еще не может прийти в себя. Возможно, удача — составляющая таланта, поди знай. Она сворачивает в боковую аллею, останавливается на пешеходном переходе, выключает двигатель, но оставляет зажженными габаритные огни.

Вообразив, что он уже дома, Людо на заднем сиденье вскакивает и начинает поскуливать. Матильда поднимает глаза к зеркалу заднего вида:

— Нет!

Она произносит это резко и безапелляционно, не повышая голос. Пес тотчас снова ложится, бросает на нее скорбный взгляд и, подавив вздох, закрывает глаза.

Тогда Матильда надевает очки, висящие у нее на шее на тоненькой цепочке, и роется в бардачке. Оттуда она достает какой-то документ, который собирается в очередной раз изучить, когда в нескольких десятках метров дальше отъезжает автомобиль. Матильда спокойно занимает освободившееся место, снова глушит двигатель, снимает очки, откидывается на подголовник и тоже закрывает глаза. Какое чудо, что она наконец здесь и вовремя. Она обещает себе впредь быть предусмотрительней.

На авеню Фоша царит полный покой, — должно быть, здесь очень приятно жить.

Матильда опускает стекло. Теперь, когда машина неподвижна, дышать в ней становится тяжеловато, пахнет далматинцем и по́том. Хочется под душ. Позже. В зеркале заднего вида она видит вдали мужчину, выгуливающего свою собаку по боковой аллее. Матильда испускает тяжелый вздох. Там, на авеню, стремительно мчатся малочисленные в этот час автомобили. Воскресенье. Высокие платаны едва трепещут. Ночь будет душная.

Хотя Людо спокойно лежит на месте, Матильда оборачивается к нему и, наставив на пса указательный палец, приказывает:

— Лежать, не шевелиться, ясно?

Он покоряется.

Она отворяет дверцу, хватается обеими руками за кузов и с трудом выбирается из машины. Надо бы сбросить вес. Юбка задралась и смялась на ее огромной заднице. Она привычным жестом тянет за подол. Обойдя машину, открывает пассажирскую дверь, достает тонкий дождевик, надевает. Легкий теплый ветерок лениво колышет у нее над головой высокие деревья. Слева приближается мужчина с собакой; это такса, она обнюхивает колеса и натягивает поводок. Таксы Матильде нравятся, у них славный характер. Мужчина улыбается ей. Вот так порой завязываются знакомства: у обоих собаки, вы говорите о собаках, сходитесь. Тем более что мужчина с собакой еще очень даже ничего, ему от силы полтинник. В ответ Матильда тоже улыбается и вынимает правую руку из кармана. Заметив пистолет «дезерт игл» с глушителем, мужчина резко останавливается. Верхняя губа Матильды рефлекторно хищно приподнимается. В долю секунды ствол направляется мужчине в лоб, но тут же падает, и Матильда стреляет ему в гениталии. В изумлении он таращит глаза — информация еще не поступила в мозг; он сгибается пополам, наконец морщится и без единого звука валится на землю. Матильда с трудом переворачивает тело. Между ногами у него расплывается коричневое пятно и медленно растекается по тротуару. Мужчина так и остается с открытыми от неожиданности и ошеломительной боли глазами и ртом. Матильда наклоняется и пристально разглядывает его. Он не умер. На лице Матильды можно было бы прочесть странную смесь удивления и удовлетворения. Как у толстого ребенка, с восхищением обнаружившего невиданное насекомое. Она не сводит глаз со рта, из которого короткими волнами изливается омерзительно пахнущая кровь. Кажется, Матильде хочется что-то сказать, от нервного возбуждения у нее дрожат губы и чуть подергивается левый глаз. Она приближает ствол оружия, приставляет его прямо к середине лба лежащего человека и издает что-то вроде хрипа. Похоже, глаза мужчины вот-вот вылезут из орбит. Матильда внезапно передумывает и стреляет ему в горло. От выстрела голова словно бы отделяется от шеи. Матильда с отвращением отступает. Сцена длится не больше тридцати секунд. Тут она вспоминает об оцепенелой от страха, напряженной и перепуганной таксе на поводке. Собака поднимает на нее одурелый взгляд и тоже получает пулю в голову. От выстрела половины таксы как не бывало, а то, что осталось, — это просто рваный кусок мяса.

Матильда оборачивается, оглядывает авеню. Все по-прежнему спокойно. Автомобили невозмутимо проносятся мимо. Тротуар пуст, как подобает тротуару в квартале богачей среди ночи. Матильда садится в машину, кладет оружие на пассажирское сиденье, включает зажигание и спокойно трогает с места.

Она с предосторожностью выезжает с боковой аллеи на авеню в сторону окружной дороги.

Людо, которого разбудил звук двигателя, поднимается на ноги и кладет голову на плечо Матильды.

Она снимает одну руку с руля, чтобы погладить морду далматинца, и ласково говорит:

— Хороший мальчик!

На часах двадцать один сорок.

* * *

Когда инспектор Васильев закончил свою работу, на часах было двадцать один сорок. В кабинете попахивало потом. Единственное преимущество вечерних дежурств в уголовном розыске заключалось в том, что за это время он мог составить отчеты, которые давно был должен сдать комиссару Оччипинти: тот их требовал, но никогда не читал. «Сделайте мне обобщение, старина», — говорил шеф, горстями поглощая арахис. При одной мысли об этом запахе Васильеву становилось тошно…

Он, можно сказать, толком не пообедал и теперь мечтал открыть себе баночку… «Баночку чего?» — задумался он и мысленно заглянул в кухонный шкафчик. Горошек, зеленая фасоль, тунец в масле, посмотрим… Он не гурман и не обжора. Бывало, он невозмутимо признавался: «Я не люблю есть». Присутствующие, кто бы то ни был, тотчас начинали восклицать: «Невероятно! Как можно не любить есть?» Это ошарашивало всех, словно какая-то аномалия, антиобщественное поведение. Даже антипатриотическое. Васильев преспокойно продолжал двенадцать месяцев в году питаться мясными консервами, крыжовенным джемом и сладкими напитками; его желудок все терпел. Такая диета кого угодно превратила бы в толстяка, а вот он уже десять с лишним лет не прибавлял ни грамма. Вдобавок он имел преимущество: не приходилось мыть посуду. У него на кухне не водилось никакой утвари — только мусорное ведро и столовые приборы из нержавейки.

Однако баночка консервов, не важно, с каким содержимым, отступила на второй план в очередности его дел, потому что прежде ему было необходимо съездить в Нейи, чтобы навестить господина де ла Осрей.

— Он много раз просил, чтобы вы приехали, — сказала сиделка. — Видимо, он чем-то очень расстроен.

У нее сильный камбоджийский акцент. Ее зовут Теви; это молодая женщина невысокого роста, наверное, лет тридцати, чуть полноватая, на голову ниже Васильева, но, похоже, это ее не смущает. Она уже с месяц заботится о Мсье. Гораздо услужливее и любезнее, чем предыдущая, — та была приветлива, как тюремная дверь…

Да, приятная девушка. Васильеву прежде не представлялось случая по-настоящему с ней поговорить, ему не хотелось выглядеть, как… ну, вы понимаете…

— Видите ли, когда у тебя вечернее дежурство, всякий раз не знаешь, когда оно закончится… — оправдывался он.

— Да, у нас то же самое, — ответила Теви.

В ее голосе не было упрека, однако Васильев был из тех, кто постоянно чувствует себя в чем-то виноватым. Теви работала в очередь с другой сиделкой, но чаще дежурила она; впрочем, ему так и не удалось вникнуть в их расписание: по телефону почти всегда отвечает она, и встречает его, когда он наведывается к Мсье, тоже она.

— Перезвоните, когда закончите, — добавила Теви. — Я вам сообщу, стоит ли еще ехать…

Что означало: на ногах ли еще господин де ла Осрей и не слишком ли он устал. Старик много спал, и моменты бодрствования были непредсказуемы.